3
Людям, усматривавших в явлениях природы обнаружения самого божества, трудно было подойти к ним со слишком испытующим, анализирующим рассмотрением, — что отразилось на слабом развитии экспериментирования и приводило
422
к задержке в выработке того «объективизма», без которого научная работа не может быть развернута достаточно широко.
Еще труднее было развиться научному знанию на почве мертвого, индифферентного отношения к природе. Там, где идея трансцендентного сверх-мирового бога заглушила интерес к жизни самого мира — в культуре еврейской, — научное знание даже не зарождалось. Однако именно в этой культуре, и именно благодаря указанному только что индифферентизму — создалась предпосылка свободного, безбоязненного подхода к природе, — подхода, вне которого изучение ее невозможно, и отсутствие которого задерживало рост науки в античном мире.
Наука сделалась возможной лишь там, где соединились две тенденции древности: любовный подход к природе, унаследованный от греков, — и свобода в отношении человека к природе, внушенная Библией.
Тенденции эти могут сосуществовать, не исключая друг друга, лишь при условии, что идея мира и идея души, подчиненные идее трасцендентного начала, составляют одну нераздельную норму творчества. Наше отношение к явлениям природы есть греческая созерцательная заинтересованность ими, коррегируемая библейской освобожденностью от власти природы, — и в то же время — это свободное распоряжение вещами, природой, — оживляемое созерцательной радостью и слышанием жизни в мире.Все только что сказанное относится, конечно, к науке о природе. Однако, если бы речь шла о науке исторической, то ведь трудно было бы отрицать, что библейская священная история имеет больше прав на роль зачатка исторической науки, чем статистические, мало говорящие о динамике истории записи египтян и описательные очерки греческих историков. Но стать наукой не могла и библейская история: священность ее была такой же тому помехой, как священность природы — по отношению к науке о природе — у греков. Греческие историки гораздо свободнее подходили к судьбам рода человеческого и тем подготовили мысль к научной свободе, необходимой для историка. Здесь также понадобилась встреча двух тенденций: творческой заинтересованности внутренним смыслом истории как единого процесса («домостроительство») со свободным его рассматриванием. В противоположность наукам о природе здесь второе, — т.е. свобода, — дано греческой культурой, а первое — глубокое проникновение в душу истории — дано Библией. Объединение таких двух тенденций создало нашу историческую науку.
Нередко преимуществом древности считают большую глубину проникновения в жизнь мира, не порванную еще связь человека со стихиями мира. Но наша, на первый взгляд, менее глубокая интуиция жизни есть также один из признаков нашего личностного опыта жизни, нашей неслиянности с энергией мира. Познание же мира изнутри отнюдь не отнято у нас, и если оно слабо чувствуется в нашей современной науке, то лишь потому, что наука должна быть описанием фактов, представляя осознание внутреннего их смысла — философии и религии.