9

^ m ^

JjlHUHKg

r^vy rr/v ? wy яячаыу • J

fllMMK л ptff* Xp WC7 ffawc уо<1 куль-туры глыбою

КЖМІ

0 с е?о

него <хпгалась система бога. Нам траисотж? і им о «ж* еел* бм сяка не была у якх нлшшетюго гаймо* рягтуала- Вас т; дямого, неосязаемого, са^шмрового) нішо шог(ИО «первого двигателя*, га* я тлі,, связь же ее с с нравственным законом,

основой нравственности, высшим нравственным цршшиипм

только, В конечном счете идея бога, подчинит» себе (в обране уупческого закона, добра, справедливости в тл.) вое творчество, становится сама ненужной, подменяется образом осу шест елейного нравственного закона — «шкалом». Людям предлагается жить идеалом, служить идеалу, носить в душах своих идеалы, даже «жертвовать всем» идеалу. Идеалом же, — образом реализованного в жизни добра, становится неизбежно образ совершенной человеческой жизни и, конечно, прежде всего совершенного человеческого общества (потому что идея души и идея мира отходят на задний план). Какой-то будущий идеальный коллектив и, конечно, его зачаток, его осуществитель в настоящем — становится на место бога. И ничего нет удивительного в том, что это «течение мысли», по существу исходящее из подчинения всего сознания одной идее трансцендентного бога, кончает отрицанием бога, даже борьбой с ним во имя своих «идеалов». Адептами такого течения большей частью являются люди религиозного типа — по существу идеи — и потому само отрицание бога и служение идеалу приобретает характер религиозный, даже фанатический.

Как п древности, так и теперь, сделавшие верность закону высшей нормой жизни все помыслы свои сосредоточивают на обществе, на народе.

m

меньше говорят о личности и ориентируются, главным образом, на «общественное благо». Над всеми задачами и над всеми оценками стоит точка зрения общественная. Все миросозерцание пропитывается исключительным социологизмом.

В подчеркивании социальных задач заключается своя очень большая правда.

Полное освоение принципа личности требует разрешения противоречия между личностью и обществом. Противоречие это предуказано самой идеей личности. Личность не допускает никакого суверена, потому что она сама суверенна: общество же необходимо делает себя суверенной властью. Но если бы личность, сохраняя свою суверенность, удалила себя из общества, она оказалась бы не реализующей общения со многими, вне которого личность также не существует. Отсюда и возникает едва ли не самая трудная задача: создать общество, которое своей суверенностью не убивало бы личности. Другого пути к решению этой задачи, кроме нахождения общины, сувереном которой являлось бы само трансцендентное «я», — т.е., то же я, каким создается и .суверенность личности, — конечно, нет. И решение это уже дано — оно дано вместе с решением самой проблемы личности, — в факте, связанном совершенно неразрывно с фактом появления первой личности, — т.е. в факте образования экклезии. Но реализация всей полноты требований, предъявляемых нам идеей экклезии, встречала препятствие в слишком сильных и далеко не преодоленных дохристианских общественных формах, для несозревшего еще сознания новых народов остававшихся необходимыми.

Экклезия вобрала в себя огромные массы подлежавших перевоспитанию язычников. Для последних она оказывалась далеко не тем, чем она была в своей глубине и в своем сокрытом, но действенном влиянии на души истинных своих сынов. Общественные единства, параллельно с нею существовавшие, продолжали развиваться своими путями, весьма мало поддаваясь влиянию экклезии. В плоскости исторической проблема оставалась как бы не решенной, и это сказывалось на обострении тех противоречий, к которым с неизбежностью приводило развитие ветхих общественных форм при наличии возможностей, обусловленных нашей культурой (между прочим, при наличии науки и техники и при нашем чувстве свободы).

Социологизм имеет оправдание в том, что отражает собою потребность в решении указанной проблемы.

отверг уже данное ее решение, пытаясь подменить его — своим. Да и сама постановка проблемы была сильно упрощена, — впрочем, став от этого доступной даже и нехристианскому сознанию. Проблема свелась к вопросу о справедливых законах, о ликвидации слишком «вопиющего» неравенства, а решением ее явилось не что иное, как то же древнее подчинение личности обществу. По существу, это было не решение проблемы, а капитуляция пред ее неразрешимостью. Социологизм, не знающий иного общества, как только до-личностное, не экклезиальное, требовал полной отдачи личностью себя, своей души — общественному целому, и не мог не требовать этого, правильно предчувствуя, что нет для него иных путей к преодолению социальных «противоречий».

Тем, кто не загипнотизирован процессом борьбы за лучший «строй», кто борьбу со злом понимает шире и глубже, ясна, конечно, вся наивность надежды на подобный выход из противоречий и вся неправда этой жесточайшей реакции. Но социальным моралистам кажется, что вся беда лишь в корыстном сопротивлении их добрым целям со стороны заинтересованных в зле элементов общества и в «недостаточно быстром развитии» общественных форм, которое, по их мнению, должно вести к «прогрессу», т.е. к осуществлению их идеалов. Им кажется, что перестройка общества решила бы все «проклятые вопросы» жизни.

В соответствии с духом религиозной системы, в древности представлявшей данный уклон, для представителей рассматриваемого течения народ, общественный коллектив, класс и т.д. является не только объектом забот и высшей, предельной ценностью, но и источником всякой правды, последним авторитетом, носителем какой-то особой миссии. Даже в вопросах знания они готовы подчас апеллировать к народу, к его коллективому сознанию. И если в древности народ представлялся носителем правды в той мере, в какой он оставался верен высшему началу — богу, здесь уже сам народ, в его данном исторически обусловливаемом состоянии ставится на место бога, делается высшим началом.

Подобно древним пророкам и наши общественные моралисты живут мечтами о каком-то «обетованном» (на этот раз, впрочем, лишь «прогнозируемом») будущем, имеющем прийти на место «ужасного» настоящего и «проклятого» прошлого.

440

вают в них их веру в великое будущее, родственны в известной мере пафосу «взыскующих града грядущего», — и лишь снижены до уровня «исторических прогнозов» и веры в прогресс — в силу сниженности самого их идеала по его содержанию.

К настоящему, к наличному у общественных моралистов интерес преимущественно отрицательный: наличное служит поводом для морального негодования и протеста. Протест и возмущение (впрочем, за исключением тех случаев, когда наличное устрояется ими самими) сделались чуть ли не основными добродетелями. К присутствующему в жизни злу они остро чутки, добро же они видят лишь в будущем — да еще в своих собственных деяниях, несущих это будущее. Однако в отличие от древних зло понимается ими не как грех, а как безнравственность и как чуждость их воле (или воле общественного целого), — а главное, как дурной общественный «строй» и дурная общественная деятельность. Обличение зла, вскрытие его там, где оно как бы прикрыто добром — было в обычае и у древних пророков, возвещавших тем волю божию. Склонность к разоблачениям, ко вскрыванию «подоплеки», к заподозреванию всего возвышающегося над низменной сферой — сохраняется и пожалуй еще усиливается у современных моралистов, громящих неправду, выводящих на свежую воду, обличающих уже не от имени бога, а от имени своего глубокого проникновения в суть вещей.

Если древние пророки были встречаемы ненавистью масс, то эпигоны их, напротив, своими разоблачениями и открытиями покупают симпатии обывателя, весьма падкого на такого рода «правду». Взор, привыкший сквозь красоту мира прозревать зло, безобразие и низость (в противоположность натурализму, сквозь безобразие и зло видящему красоту), умеет действительно подсмотреть и подслушать зло там, где оно очень скрыто, а люди, являющиеся жертвами зла, охотно откликаются тем, кто открывает убежища зла, кто мешает злу укрыться.

И еще одно наследие древности: общественные моралисты считают своей миссией намечать для народа и для всего человечества правильные пути, по которым они должны идти, — и спасать их от зла и заблуждений.

Проблема общества и личности, конечно, не решается на таких путях. Но социологизм поставил проблему, которая, будучи уже решенной, в то же время никогда так остро не выдвигалась историей, как теперь. И если бы не Ограниченность социального морализма, если бы не отрыв его от идей бога, души и мира, — он был бы единственным течением мысли, отвечающим действительно назревшему запросу жизни — и вероятно от него пришлось бы ожидать и решения тех проблем, которые также поставлены, но не решены натурализмом и гуманизмом. Правда, если бы это было так, он не был бы одной из мелей нашей культуры, и тогда уже пришлось бы говорить не о социологизме и общественном морализме, а о подлинном возрождении культуры. Однако именно с социологизмом, а не с натурализмом или гуманизмом приходится связывать наше «если бы», потому что выход из тупиков культурного кризиса могло бы дать лишь движение религиозной природы, а из всех трех течений мысли религиозной энергией обладает только третье, несмотря — или быть может в силу своего религиозного атеизма. Впрочем, указанного нами «если бы» нет, — и огромная правда социологизма остается на мели бездумия, безмирности — и к тому же безбожия.

Появление трех рассмотренных течений мысли нужно считать исторически оправданным: оно говорит о нерешенности вытекающих из основного догмата нашей культуры частных вопросов, без решения которых сама реализация догмата оказывается незавершенной. Если вместо решения их указанные течения привели к реакциям, останавливающим, а не движущим наше творчество, — виною тому их раздельность, подчинение каждого из течений — одной из идей, а не всем трем вместе.

442