Заключительное

Потрясения всегда опасны, так как нельзя знать заранее, приведут ли они к возрождению или к окончательной гибели. Но потрясение может привести к возрождению, сидение же на мели во всяком случае привело бы только к гибели. Если серьезная коллизия между натуралистическими, гуманистическими и социологистическими тенденциями становится фактом, если их мирное сожительство, в последний период нашей истории, казалось бы, столь окрепшее, сменяется их столкновением, — это дает основание ожидать снятия с мели.

Умонастроения перестают, по-видимому, быть только умонастроениями. Есть признаки того, что они становятся волевыми актами и облекают себя в плоть живых организмов, вытесняющих друг друга и утверждающих каждый свое исключительное право на окончательную победу. Каждый из трех складывающихся живых организмов с самого начала отказывается от былой терпимости по отношению к инаким мыслям и «охраняет» от них общество.

Слабее всего — в столкновении с другими силами — проявляет себя современное наследие гуманизма, некогда победившего «средневековье». Ему трудно расстаться с терпимостью и со свободой мысли — и трудно поэтому выступить в роли борца в стиле современности.

Несравненно сильнее и более приспособлены к воплощению в реальных организмах, обладающих боеспособностью, — натурализм и социологизм. (В те времена, когда демократические идеалы осуществлялись некоторой реальной силой, — либеральным государством, — оба течения оставались лишь не резко выраженными мировоззрениями, оттенками мировоззрений.) Им легче, чем гуманизму, найти для себя сильную и активную плоть, потому что сами идеи, ими выдвигаемые, подсказывают, где такую плоть обрести.

Натурализм со своим принципом «природы», с безбоязненным утверждением «жизненности» опирается на эту стихийность «жизни». Социологизм имеет также на что опереться, так как существуют достаточно сильные группы в современном обществе, откликающиеся на его мессианские обещания.

Натурализм, выдвигая на первый план понятия природы и жизни, решает все проблемы методом биологии. Даже в исторических явлениях он видит биологическую правду. Сила, — всякая жизненная сила, — становится законом жизни. Рядом с сознательно проявляемой силою становится инстинкт как реализация «жизни».

Становясь реальной силой, натурализм начинает усиленно подчеркивать некоторые из своих тенденций, заставляющие вспоминать античную языческую культуру (арийскую). Снова культивируется чувство превосходства арийской расы, возрождаются идеалы геройской доблести «свободных» греков и римлян, оправдываются и восхваляются войны как возбуждающий жизненную энергию фактор, принцип родовой, национальной спаянности становится выше принципа личностной свободы, хотя, конечно, — во имя той же «жизни» — поощряется здоровый, жизненно-нужный индивидуализм.

В противоположность натурализму социологизм, опираясь на социальные факторы, готов игнорировать природу и так называемые «жизненные силы» всякого рода.

Если окрепший натурализм возрождал языческую античность, то окрепший морализм общественников являет отчетливо признаки своего происхождения от древности библейской. Вера в силу закона, отвращение, питаемое к насилию, забота

444

обо всех угнетенных, идеалы справедливости и мессианисти- ческие обещания — все говорит за то, что в лице активного социологизма возвращается древность, несшая с собой веру в трансцендентное «я», — со всей ее ограниченностью, но уже без подлинно движущего, творческого ее содержания, т.е. именно без веры в трансцендентное «я». Так и натурализм возрождал частичную правду язычества с его ограниченностью, но без образа мира.

При всем своем несходстве натурализм и социологизм имеют одну общую черту: и тот и другой подчиняют личность вышестоящему целому — в одном случае биологическому целому народа, нации (понимаемой не как культурное, а как расовое единство), в другом — организации, коллективу, спаянной общностью интересов группе. И есть еще один момент, сближающий оба эти течения — и так же, как и первый, особенно ставший заметным со времени их превращения в реальные борющиеся силы. Я имею в виду религиозную психологию их адептов, дающую себя знать тем сильнее, чем жизненнее и активнее становятся организмы, воплощающие ту и другую тенденции. Инстинктивное тяготение к символу, своя мифология, своя эстетика, свое жречество, а главное — фанатизм и требование догматической чистоты (т.е. единомыслия) бросаются в глаза всякому, способному видеть наблюдателю. В этом сила обоих движений — в противоположность либеральному демократизму гуманистов с их культурным индифферентизмом в религии. Религиозная психология фанатиков натуралистического и социологистического движений делает их способными на большую и жизненно сильную акцию.

Нужно, впрочем, заметить, что социальный морализм и натурализм не в одинаковой мере приспособлены к роли выразителей религиозных тенденций. В этом отношении все преимущества на стороне первого, в чем, конечно, сказывается уже отмеченная связь его с наследиями, оставленными культурой религиозной. (Такое преимущество социального морализма и позволило нам увидеть в нем течение, при известных условиях способное дать действительный толчок к выходу из тупика культуры.) Однако и натуралистическая мысль, создавая для себя органическую плоть в лице того или иного активно действующего союза, единства, ордена, — не только пытается найти символы и создать или принять более или менее живую мифологию, но подобно своему сопернику стремится овладеть мыслью и волею народа так, как владеют ими религиозные единства. Социологизм при этом смотрит больше в будущее, в прошлом и настоящем усматривая лишь всяческое зло, — натурализм же, напротив, мечтает о возрождении великих эпох прошлого. Мессианизм социологистов говорит о большем запасе религиозной энергии, и ему незачем обращаться за помощью к древней мифологии, — тогда как натурализму приходится либо опираться на существующий религиозный быт, на христианство, в котором он хотел бы видеть «народную» (национальную) религию и которое он готов перерядить в чисто арийские одежды, — либо на культ цезарей, августов и Коло ди Риенци, либо на почитание Вотанов, Одинов и Зигфридов, либо на арийскую мудрость Индии. Искание (и при том сознательное, нарочитое) опоры для себя на таких разнообразных и не очень надежных путях — признак не из благоприятных. Бессознательная, иногда по наивности решительно отрицаемая религиозность (психологически) моралистов-общественников говорит о больших религиозных возможностях.

*

Мне кажется, обманываются те, кто в программах, опирающихся на принципы натурализма, усматривают близость христианству, а в движениях социологистического характера — приципиальную враждебность ему. Натурализм, борющийся против наследий библейской культуры, тем самым отрекается от некоторых существенных элементов самой христианской культуры.

446

ни одно из них не выражает христианских начал, но ни одно из них не является и серьезным противником христианства. Христианство стоит выше разделяющих их споров. Оно требует преодоления всех трех реакций.

Индифферентный гуманизм есть в религиозном смысле пустое место и, пожалуй, наиболее далекое от христианства. Натурализм противостоит христианству, как противостоит ему всякое язычество. Яркая и нескрываемая враждебность христианству социологизма есть, конечно, лишь плод его ограниченности (т.е. атеизм) и моралистического фанатизма, свойственного этому течению, а не свидетельство его принципиальной коллизии с христианством.

Между тем возможна — ив истории уже осуществлена — действительно враждебная христианству позиция.

Каждое из рассмотренных нами движений, исходя из какой- либо одной предельной идеи, приходила к отрицанию (или — смягченно — к игнорированию) двух других, но оставалось принципиально с признанием одной — своей (хотя и подменяемой лишенным регулятивно-творческой силы суррогатом — мира — природой, души — сознанием, бога — идеалом). Носитель подлинно противного христианству начала, чей последний, все определяющий принцип заключается в отрицании — прямом, решительном и осознанном — самой идеи личности, отвергает не ту или иную из трех наших идей, а все три вместе. Это единое целостное отрицание и бога и мира и души — само превращается в особую верховную идею, воплощающую себя в отрицательном мифическом образе — в образе Ниббелы.

Есть только две мудрости в мире, — и только эти две мудрости и могут быть вечными, неотменимыми.

Роль буддизма еще очень мало понята, очень слабо увидена европейским человечеством. Да она еще и не давала себя достаточно сильно почувствовать. Но если есть в мире идея, действительно могущая вступить в борьбу с христианством и когда-нибудь увлечь многих соблазном своего великого добра (добра доброты и правды правдивости), то такой идеей может быть лишь идея буддизма. Этот — единственно достойный — противник ведет глубокую, невидимую, самими адептами его мало осознанную борьбу, не внешнюю, не насильническую, а потому не бессильную (ибо насильническая борьба с христианством — бессильная борьба). У этого врага своя достаточно богатая культура, опирающая себя на принцип, прямо противоположный принципу личности, — на принцип безличного единства. Культура его имеет также свои истоки, свои мели, свои внутренние коллизии и выходы из них, и именно эта культура, а не безграмотный атеизм или жалкая пародия язычества наших выродков христианства, могла бы дать из себя потоки, угрожающие европейскому миру. Наши же три реакции могут угрожать ему лишь в той мере, в какой расчищают пути для ниббелистической мудрости и в какой сами подпадают под ее влияние, содержа в себе хоть и слабые, но все же заметные намеки на близость к ней. Нужно признать, впрочем, что близость эта может весьма усилиться, потому что в самой подмене мира природой, души — «человеком», а бога идеалом, добром или обществом — уже имеет место измена трем идеям, начало отказа от них. Продолженный или углубленный отказ этот действительно не вполне безобиден. Произойдет ли такое углубление, мы не знаем, — но что оно может произойти, — это отрицать я не решился бы.

448

жаться, как ш уже оказали, лишь до тех шор, пока о «врагов».

Мы говорили также выше, что при всей разрушительности столкновения (сопровождающегося снижением общего культурного уровня) оно все же должно быть предпочтено сидению на трех мелях. Оно оставляет больше надежд, свидетельствуя собой, что кризис — еще не смерть, что (выражаясь языком натурализма) жизнь еще не покинула нас, что будущее (если перейти на язык социологизма) может принести с собой возрождение.

Но после всего сказанного должно стать ясным, что сама по себе борьба трех идей не дает еще выхода на подлинно творческий путь. Кто бы ни победил в этом столкновении, победа одной из трех идей над двумя другими может означать возвращение к одной из трех мелей — и только. Безраздельное господство какой-либо силы, удерживающей нас на мели, могло бы даже послужить более успешному проникновению к нам духа антихристианской мудрости безличия. Отрицание личности, так сильно чувствующееся в некоторых уклонах социологизма, — и в идеологии и практике натурализма (несмотря на «здоровый» индивидуализм), и бессильное, ослабленное признание личности у современных гуманистов могут очень облегчить невидимую работу над внедрением в человечество мудрости Ниббаны, — тем более соблазнительной для подготовленных к ней людей нашей культуры, что к нам она пришла уже после нашей измены некогда знакомому нам опыту личностного бытия.

Мы не знаем будущего. Но мы можем видеть связь, существующую между явлениями в настоящем. И мы можем поэтому сказать: если победит одна из трех идей, — горе нашей культуре, горе земле. Если же ни одна из них не победит и если — хотя бы одновременно с их затяжной, вероятно, борьбой начнет восстанавливать себя в нашем сознании единство трех регулятивных идей, незаконченное освоение догмата

личности будет нами продолжено. Решение поставленных, но не решенных до сих пор проблем, вызвавших само появление разошедшихся по трем линиям течений мысли, остается и впредь нашим основным делом. В какой мере и когда сможет помешать нам в этом подлинный враг нашей культуры, мы этого, конечно, не знаем.

Само собою разумеется, что не примирение трех сил мы хотели бы противопоставить возможным победам одной из них над другими, а преодоление заключенной во всех трех силах реакции, преодоление их ограниченности — подлинным творческим единством трех идей в их полноте, в их абсолютности — не как понятий природы, человека, общества, а как идей мира, души и бога.

1937

Калязин

450