А. С. ПОЛИТКОВСКАЯ, обозреватель «Новой газеты» Меня волнуют люди, находящиеся между двумя огнями
Мне кажется, я буду неоригинальной после выступления Дмитрия Бальбурова, если скажу, что работать сейчас в Чечне практически невозможно. Работа с военной аккредитацией предполагает обязательное сопровождение, следовательно, не может быть никакой информации. Поэтому остается работать только со стороны Ингушетии. Но эта работа тоже фактически невозможна, потому что попасть туда, куда непременно надо попадать, - на территорию Чечни - очень сложно. Меня в меньшей степени волнует, как там себя чувствует армия, как себя чувствуют боевики, как они поживают. Волнует, конечно, но в меньшей степени. Меня волнуют именно те люди, которые находятся между этими двумя огнями, что они ощущают и с каким чувством они войдут в так называемую - в кавычках - победу. Кого мы получим, каких людей? Естественно, для этого надо быть на территории Чечни, в местах компактного проживания беженцев, разговаривать с ними, понимать их. Откровенно говоря, я плохо отношусь к тому, что сейчас необходимо переодеваться, устраивать, в общем-то, театральные представления, чтобы пройти пост. Я знаю, некоторые журналисты относятся к этому нормально. Может быть, те, которые хотели быть артистами, а стали журналистами. А мне это внутренне противно, потому что сам по себе обман ничего хорошего не несет. Я никогда не шла на подделку документов, хотя, как известно, это можно сделать в Ингушетии, можно пойти с поддельными документами, но я всегда отказываюсь от этих предложений, потому что в случае поимки будет совсем плохо, и редакции будет значительно тяжелее помочь мне. Когда я была в Серноводске в последний раз, то обратила внимание на следующее. По моим наблюдениям, положение беженцев, находящихся под патронажем временной администрации Чеченской республики (куда идут основные деньги от правительства), просто ужасающее: истощенные, изможденные люди, все дети какие-то синюшные, пребывающие в апатии. Когда несколько месяцев сидишь на хлебе и воде, то, наверное, так и будет. Эти беженцы разительно отличаются от тех, которых я видела в ингушских лагерях, хотя там жизнь тоже, конечно, не сахар. Естественно, когда ты попадаешь в тот же Серноводск, в Ассинов-скую, и люди понимают, что ты журналист, то они на тебя, можно сказать, бросаются, потому что журналисты у них бывают не так часто, как в ингушских лагерях беженцев. И вдруг я краем глаза вижу, что подъехала машина. Вышел представитель временной администрации. И я вижу, что он наводит справки, кто это там работает, - и беженцы говорят, что это журналист. Он уходит, а спустя какое-то время подходят ко мне беженцы, говорят: «Уезжайте, он уже вызвал омоновцев». Временная администрация получает деньги на содержание беженцев, при этом люди пребывают в ужасающем состоянии, а представители администрации не допускают журналистов даже в места скопления беженцев. Не в расположения частей, не для того, чтобы узнать, где там у них гаубицы стоят, а в лагеря беженцев для того, чтобы пообщаться с мирными жителями! И если журналист все-таки проник, пытаются сделать так, чтобы он не смог полноценно работать. Это недопустимые условия для работы журналистов, тем более, для тех, которые освещают не военную действительность, а страдания мирного населения. Делается все, чтобы никто не знал об этих страданиях. Чтобы наше и без того далеко не гражданское общество на всей территории страны считало, что так и нужно. Что эти страдания не настолько сильны, чтобы на них реагировать душой, протестовать, и так далее. Это ужасно. Вопрос: Среди беженцев кто был для Вас источником HH^bopMav ции, тем, кому можно было поверить, не дать волю своим чувствам, эмоциям? А.С. Политковская: Я думаю, что эмоции - это очень полезно для того, чтобы журналист их потом выплескивал на головы нашего насе-ления, которое погрязло в равнодушии. Конечно, приходится по несколько раз перепроверять, если идет речь о конкретной информации, ищешь источники, я думаю, что в этой аудитории не надо об этом говорить. С этим очень трудно, но если уж ты задался целью, ты обязан это сделать. Я встретила человека, который весь дергался, и он мне сказал: «Я похоронил двадцатого февраля пятьдесят один труп в одном пригороде Грозного». Это было при очередной зачистке в Старопромыс-ловском районе. И он стал мне рассказывать, как он кого хоронил, кто эти люди, как они гибли, почему в ночь с девятнадцатого на двадцатое вошли чистить и в какую карательную операцию это вылилось, как он утром шел по улице и что видел... Убили семью. Поставили около дома, расстреляли. Шестьдесят четыре года женщине, сорок пять лет ее дочери, восьмилетняя внучка, тридцатипятилетний сын, жена... Единственная, кого оставили в живых из этой большой семьи, - четырнадцатилетняя девочка. Ее увели, как предполагают, для того, чтобы изнасиловать, но с того момента ее следы пропали. Дальше этот человек говорит: «Мы шли по улице, лежит чурка - для того, чтобы рубить дрова. Топор на чурке. Голова на чурке. Тело лежит рядом». Он не знает, кто эта женщина. И в моем блокноте, и в его памяти она осталась как «отрубленная женская голова в красном платке». И далее все в том же духе. Понятно, какие эмоции может испытывать человек в такой момент. Я думала только о том, что долгие советские годы я, как и все мы, воспитывалась на том, что немцы - фашисты. Что они проводили карательные операции в белорусских, русских, чешских селах, и позор за эти карательные операции потом лег на последующие поколения немцев, которых подрастающие белорусские, русские, чешские дети, играя в войну, называли фашистами. И немцы приложили очень много стараний для того, чтобы спустя полвека хоть как-то это нивелировать. После этих рассказов я думала о том, что пройдут десятилетия, а все будет точно так же. Теперь в Чечне будут говорить: «Русские - фашисты». Потому что деться от этого уже некуда. Это уже наш позор. И нам надо будет каким-то образом, прикладывая огромное количество усилий, нивелировать это впечатление о себе как о фашистах. Если говорить о том, что на этих улицах жили боевики... Наверное, жили. Но восьмилетний ребенок - не боевик. Глубокий старик, семидесяти четырех лет, которого заставили «плясать» под пулями - это когда по ногам стреляют, он пляшет-пляшет, потом его расстреливают - он тоже не боевик. Женщина, которая лежит сейчас в слепцовской больнице, пошла смотреть свой дом, уже после того, как освободили Грозный. Взяла с собой еще двух подруг, одна из которых русская, и они пошли смотреть, что с их домом: возвращаться не возвращаться, какие потребуются для этого усилия, в общем, абсолютно мирные представления о жизни. Они случайно нарвались на солдат, которые выносили имущество. Там каждый, конечно, знает, что нарываться нельзя. Но тут так получилось. Таким образом, они превратились в свидетелей мародерства. Естественно, им завязали глаза, повели на расстрел. Естественно, первой солдаты расстреляли русскую, второй - чеченку, а третья, та, которая чудом осталась жива, грузинка. Ей повезло, она выжила, была без сознания, лежала там, где их расстреливали, на них накинули какой-то подвернувшийся матрас, чтобы сжечь трупы, и она очнулась от сильной боли, от того, что огонь лизал ее ногу. Она смогла выползти, потом ее довезли до слепцовской больницы, и она в тяжелейшем состоянии, с ничего не чувствующими руками, плечами показывала мне свой паспорт, простреленный в двух местах, и говорила: «Скажите, как мне теперь быть? Даже если я выздоровею, я с этим паспортом через пост «Кавказ» не пройду - они поймут, что меня расстреливали. Помогите мне, сделайте так, чтобы мне поменяли паспорт». Я, конечно, не могла отказать в такой ситуации, хотя знаю, что до сих пор действует интруктивное письмо МВД. Письмо о невозможности документирования лиц, проживавших на территории Чеченской республики, и зарубежными паспортами, и обычными. Правда, я знаю, что сейчас что-то сдвигается, вроде бы, в порядке исключения должны открыть пункт в Слепцовской, чтобы давать людям какие-то документы, но я думаю, что до этого пройдет много времени. Как это объяснить женщине, которая, в общем-то, никакого отношения ни к чему не имеет? Как ей объяснить, представителем чего я являюсь? Она меня спрашивала: «А вы почему так подробно интересуетесь всем этим?» Я говорю: «Я журналист». Она задает вопрос: «А вы не из ФСБ?» - «Нет, я не из ФСБ, я журналист». Конечно, отношение плохое. Журналист из Москвы, значит, врет, значит, ничего этого говорить и писать не будет... Не повесишь ведь себе на грудь плакат, что я еще и человек! Но самое главное состоит в том, что ведь мне нечего ей ответить. Мне нечего сказать ей по поводу того, что она стала инвалидом, и кто потом будет нести за это ответственность. Я не могу сказать, кто будет платить ей инвалидную пенсию, и компенсирует ли она через суд, как это положено, нанесенный ей моральный и материальный ущерб. Я даже не могла ей сказать, что с фотографии в паспорте на меня смотрела молодая, красивая женщина, а передо мной была старуха. А между ними был год, между фотографией и оригиналом. Почему все эти судьбы должны быть переломаны таким образом? Кто сказал, что это - плата за мерзкие поступки группы террористов? Д.Л. Бальбуров: Я бы хотел сказать вам, уважаемые коллеги, и Вам, Анна Степановна, что говорить только об ужасах войны, говорить о зверствах федеральных войск, которые действительно имеют место, которые действительно происходят, и только об этом, - это не что иное, как пропаганда. Война - это ужасная вещь. На девяносто процентов - это ужас, боль, кровь, предательство, страх, и только на десять процентов там мужество, героизм, самопожертвование, и так далее. Реально мы имеем факт: три года Чечня была постоянным источником нестабильности на юге России. Чечня была потенциально опасна для всех соседей, для всех окружающих. В этом убедились дагестанцы на собственной территории. Я бы призвал вас акцентировать внимание не только на зверствах федеральных войск, но и на тех зверствах, которые творили боевики, в том числе и над собственным народом. При молчаливом попустительстве окружающих людей. А.С. Политковская: Безусловно, я принимаю то, что говорит Дмитрий Бальбуров. И мне доводилось писать о том, в каком состоянии находятся солдаты, почему они доведены до истерии и выплескивают эту истерию на гражданское население. В Москве их объявили освободителями, армией, которая якобы победно поднимает голову, а реальность - другая. Это армия, которая там получает уроки самого страшного разврата. Солдат надо защищать оттого, что с ними происходит. Так же, как и людей, которые получили с их стороны такие «подарки». Как они будут жить, какими придут оттуда эти парни? Я считаю, что наша газета, которая предлагает взгляды на ситуацию с разных сторон, в этом смысле больший патриот, чем большинство столичных изданий, которые пишут о якобы героизме наших солдат. Если я вижу на посту «Кавказ» пьяных офицеров или обкуренных контрактников, то я обязана об этом писать, потому что знаю, какую беду они приносят и себе, и окружающим, кем они вернутся. А потом мы будем, как после афганской войны, как после первой чеченской 68