Специфика философской деятельности Страхова и самобытность его миропонимания
По своей природе Страхов обладал врожденной способностью к рассуждениям и основательной логичностью ума. Для него были характерны как развитый ум, так и тонкое эстетическое чувствование, которые своеобразным образом дополняли друг друга.
Его склонность к метафизике неоднократно подчеркивал Л.Н. Толстой. Эта особенность натуры Страхова, дополненная приобретенной им систематической научной и философской образованностью, позволяла ему охватывать самые разнообразные области человеческого знания.Своеобразие творческой деятельности Страхова было неразрывно связано с его самобытным пониманием. Из современных исследователей на эту особенность Страхова одним из первых обратил внимание Н.П. Ильин, который планомерно занимается реабилитацией Страхова как творца в интеллектуальной области. «Довольно настойчиво, - пишет он, - Скатов повторяет мысль о том, что Страхов «не был творцом», но лишь проявлял «знаменитую страховскую способность понимания» русской словесности. Мысль эта нуждается, на наш взгляд, в существенном уточнении. Дело в том, что понимание является, по сути, особым видом творчества, творит духовное бытие в собственном смысле слова. Не увенчанное пониманием, ясным и глубоким самоосмыслением, стихийное творчество остается, можно сказать, «святыней под спудом». В книге «Бедность нашей литературы» (1868) мыслитель отмечал, «первая наша бедность есть бедность сознания нашей духовной жизни». Имея великих художников, мы бедны их пониманием; да и сами они порою плохо понимали себя, не умели верно оценить настоящие «средства своего таланта».
Пусть Н.Н. Страхов и не был «творцом» в привычном для нас смысле слова - он был одним из первых, кто сумел понять историю русской литературы как историю «постепенного развития нашей самобытности», понять ту преемственность, которая соединяла в одну «золотую цепь» Ломоносова, Державина, Карамзина, Пушкина и т.д.» [98].
Отсюда следует, что страховское понимание условий и задач подлинного творчества состоит в том, чтобы, не изобретая философских «велосипедов», найти «правильную постановку» новых проблем.Страхов обладал таким видом творчества, которое было доступно далеко не всем занимающимся интеллектуальной деятельностью. Как метко подметил Н.П. Ильин, «спокойное сознание своего собственного, невыдуманного достоинства как раз и позволяло ему говорить (а часто и спорить) на равных даже с такими современниками, как Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский. Последние знали, что именно Страхов способен порою увидеть и понять нечто существенное, не замеченное или не до конца понятое ими самими» . В частности, Страхов один из первых литературных критиков в России сумел осознать и понять мировое значение «Войны и мира» Л.Н. Толстого.
Такая трактовка творческой деятельности Страхова созвучна современным достижениям в области теории понимании. «’’Понимание”, - пишет В.Н. Порус, подводя итоги многочисленным дискуссиям по этой проблеме, - должно трактоваться как процесс порождения и усвоения смыслов в ходе исторически обусловленной практики. Смыслы не предшествуют пониманию (будь то в постигаемых объектах-текстах, будь то в кладовых субъективных «фондов» смыслообразования), они порождаются самим пониманием». И далее он делает следующий вывод: «Таким образом, понимание является творчеством. Процесс смыслопорождения детерминируется духовным потенциалом субъекта, его целями, жизненными ориентирами, степенью его активности, социально-культурными предпосылками осмысления реальности. Этот процесс требует определенной духовной автономности субъекта: чтобы творить, нужно быть свободным» . И таким свободным и независимым человеком в философии и литературе был Страхов. «Самым независимым человеком в литературе, - писал В.В. Розанов, - я чувствовал Страхова, который никогда даже о «правительстве» не упоминал, и жил, мыслил, . имея какой- то талант или дар, такт или вдохновенье вовсе не интересоваться «правительством».
... Он счел бы унижением думать даже о министре внутренних дел, - имея в думах лишь века и историю»[99].Уже во времена Страхова существовали различные подходы к решению проблемы понимания. Как считал один из основателей герменевтики Ф. Шлейермахер, главная задача исследователя состоит в том, чтобы «суметь исходя из собственных умонастроений проникнуть в умонастроение автора, которого собираешься понять", более того, суметь «понять автора лучше, чем он сам себя понимал» . По его мнению, понять исторический текст - это значит проникнуть в духовный мир творца этого текста и повторить его творческий акт. Последователи Ф. Шлейермахера и В. Дильтея до сих пор склонны говорить о понимании как о «вчувствовании в духовный мир другого человека». При таком подходе понимание в философии и литературной критике можно осуществить путем отказа от рефлексии и принятия совершенно другой позиции и способа, метода работы с текстом. Если мы хотим понять другого человека, писателя, то мы должны занять определенную внутреннюю позицию, увидеть мир глазами этого писателя. Вопрос состоит в том, как нам войти в эту внутреннюю позицию и что это вообще означает для человека, который в нее входит? Ответ может быть получен на этот вопрос путем обращения к тому, как сам Страхов относился к проблеме понимания.
Вопрос о диапазоне понимания и его выразительных возможностях чрезвычайно интересовал Страхова. Он отмечал, что «то понимание, которое приписывается Гете, представляет сродство скорее с чувством, чем с знанием» . К такому гетевскому пониманию природы может быть способен и натуралист, обладающий знанием. При этом он живее может чувствовать то, что еще не улеглось ни в какие формы знания. Согласно диалектической методологии, которой придерживался Страхов, понимание всегда глубже и точнее, чем вчувствование, поскольку оно тесно связано с имеющимся знанием. Поэтому «познание» и «понимание» для него представляют собой тесно взаимосвязанные и в то же время различные категории. Понимание, считал он, отличается от познания на основании того, что «оно обнимает свой предмет вполне, в целости, тогда как познание овладевает им по частям или только с известной стороны.
Познание движется медленно и постепенно, тогда как понимание стремится прямо захватить глубину предмета и прозирать в его сущность, хотя бы неполным и не вполне ясным образом. Однако же одно другому не противоречит; исследуя предметы по частям, медленно, шаг за шагом, натуралисты идут к той же цели, которой как бы непосредственно достигает человек, одаренный живым чувством природы»[100]. По мнению Гегеля, «понимать для рассудочной рефлексии - значит познавать ряд посредствующих звеньев между каким-либо явлением и другим наличным бытием, с которым это явление находится в связи, значит усмотреть так называемый естественный ход явлений, определяемый законами и отношениями рассудка (например, причинности, достаточного основания и т.д.)»[101]. В полной мере сюда относится высказывание К. Маркса, утверждавшего, что «понимание состоит . в том, чтобы постигать специфическую логику специфического предмета»[102]. В логическом плане понимание - это умение воспроизвести ход мысли автора произведения или собеседника, связать новую мысль с другими, усвоенными ранее.В качестве образчика страховского понимания можно рассмотреть его анализ взглядов Э. Ренана на религию. В частности, русский философ писал, что «настоящего понимания религии нельзя однако же приписать Ренану. Многое он чувствует верно, вследствие своего церковного воспитания, но целого он обнять не может, и корень всего дела ему не доступен»[103]. В связи с этим Ренан не задумывается над вопросом, а сразу стремится выставить его неразрешимым парадоксом. Это проявилось, в частности, при рассмотрении им в рамках буддизма связи возвышенной морали с несостоятельным, неутешительным метафизическим учением. Страхов считал, что «высота общего уровня, до которого мы можем подняться в понимании чужой жизни, определяется нашею собственной высотою»[104]. Это связывается им с тем, что каждый человек судит о других по себе.
Процесс понимания действительности развивается у человека на протяжении всей его сознательной жизни.
Именно в этом контексте в неоконченной работе «Письма о философии» Страхов писал: «Понимать то, чего прежде не понимал, и открывать то, чего прежде не знал, такова моя судьба до конца»[105]. И, действительно, феномен понимания был присущ страховскому мышлению во многих видах его интеллектуальной деятельности в различные периоды жизни. При этом самобытная философия Страхова уже сама являлась своеобразным творчеством. Как писал Г. Флоровский, «“самобытность” национальная шире национального «своеобразия», совпадая по своему содержанию с понятием творчества»[106]. Что же касается отдельного человека, то он, по мнению Н.С. Трубецкого, «способен оставаться самобытным, ни минуты не вступая в противоречие с собой, не обманывая ни себя, ни других», «только постигнув свою природу, свою сущность, с совершенной ясностью- 7
и полнотой» .
С особой силой проявилось страховское понимание в отношении науки и рационализма. Понимание Страховым границ рационализма состоит в том, что «он признает правоту «душевного поворота», который слышится за всеми новыми исканиями, за попытками вырваться из граней естественных наук; но указывает, что выход отсюда - не в отказе от принципов механизма, но в точном понимании, где эти принципы приложимы и где они не имеют более места, где начинаются области других категорий»[107].
Во многих работах Страхова прослеживается настойчивое стремление утвердить свое понимание основных вопросов философии, общественного и литературного развития. Причем делается это последовательно и с некоторой педантичностью, выступая в виде своеобразного учительства. Особенно наглядно это проявлялось в его отношении к В.В. Розанову. В своем письме к нему Страхов подчеркивал: «Нужно писать так, чтобы и тот, кто не читал Вашей книги, понимал, что Вы говорите. Все Ваши недостатки, т.е. Вашего писания, сказались в Вашей статье. Отвлеченно, неопределенно, без строгого метода и твердой цели. Вот Вам возражение, которого я не хотел поместить в свою рецензию.
Когда Вы говорите о науке, или о философии, то всем известно, о чем Вы говорите. Но что такое Ваше понимание? Вы позабыли его определить, - так определить, чтобы было ясно его отношение к науке и к философии. И конечно, оно не существует, как что-то выше их, или между ними» . Поясняя свое отношение к феномену понимания, Страхов писал: «Вообще, Ваши статьи, как и Ваша книга, страдают неопределенностью предмета и неопределенностью метода ... Потом, если Вы стали рассуждать, - нужно, чтобы виден был Ваш метод, Ваши приемы. Иначе никогда не будет видно, что вы исчерпываете предмет, что смотрите на него с наилучшей точки зрения. Вот у Гегеля Вы увидите (пожалуйста, читайте его), что развитие понятий совершается по диалектическому методу. Он и идет постоянно по линии этого метода, а не движется наудачу, неизвестно откуда и неизвестно к3
чему» .
В одном из примечаний к письмам Страхова, адресованным В.В. Розанову, последний писал: «Страхов не совсем понимал книгу «О понимании», и я это чувствовал все время знакомства с ним, и не совсем понимал так сказать философскую часть моего духовного организма, накладывая на него некоторые свои схемы a priori, взятые из этого германского идеализма. Он во мне искал Гегеля или части Гегеля, тогда как во мне не было ничего этого и вообще никакой части немца»[108]. По мнению В.В. Розанова, «вообще по отношению ко всей русской действительности и действительному содержанию русской духовной жизни, русской умственной жизни, - книга «О понимании» была колоссальным новым фактом, была совершенной перестройкой этой жизни»[109]. Такова самооценка Розанова! Между тем именно Страхов, понял особенности творчества Розанова, отговорив его заниматься собственно метафизическими проблемами, в частности, написанием запланированной книги «О потенциальности и роли ее в мире физическом и чело- веческом»[110] и реализовывать себя в той области нравственности, к которой у него есть несомненная способность.
Если этого не сделал Страхов, то кто же понял и оценил эту книгу В.В. Розанова? Пока, к сожалению, такого рода исследований в нашей литературе нет. Правда, в связи с началом освоения герменевтики и других философских учений в современной России возможность адекватной оценки этой работы значительно возрастает[111].
В силу сложившихся жизненных обстоятельств львиную долю своего времени Страхов посвятил философской публицистике и литературной критике. В свое время Ап.А. Григорьев считал, что у критика «судящая, анализирующая сила перевешивает силу творческую»[112]. В полной мере это можно отнести к литературной деятельности Страхов. К сказанному следует добавить следующее. Время, в которое жил и работал Страхов, относилось к эпохе исторического перелома, требовавшей пересмотра идейного наследия века Просвещения и смены господствующего мировоззрения в России. Сама логика умственного развития России обеспечила торжество анализа над синтезом. XIX век в России был веком преимущественно анализа и критики во всех областях творчества. Характеризуя это время, русский критик и публицист В.Н. Майков писал: «Наш век есть век критический; но, наученные примером предков, мы критикуем, анализируем, имея в виду не одно разрушение старого, но и создание нового»[113]. Действительно, подлинная критика имела в виду не только отрицание, разрушение, как это было у нигилистов, но и созидание нового. Подход Страхова к различным философским и литературным произведениям, будучи органической частью этого направления в русской культуре, являлся зачастую критикой критики, а его анализ имел созидательный характер. Критикуя одни и отстаивая другие взгляды, он способствовал их осмыслению и включению в контекст функционирования русской культуры.
Наряду с рассмотренными моментами следует также обратить внимание на особенности самой натуры Страхова, склонного больше к анализу, чем к синтезу, преобладания в нем критического дарования над синтетическим творчеством. Как отмечал близко его знавший Э.Л. Радлов, «благодаря обширному и всестороннему образованию, а также выдающемуся критическому таланту, Н.Н. Страхов занимал в новой литературе совершенно своеобразное положение и в деле, например, литературной критики не имеет преемника. Необходимо природное дарование, воспитанное в строгой аналитической школе, чтобы вышел критик, равный по силе Н.Н. Страхову»[114].
Отмечая недостаточность творчества у Страхова, В.В. Розанов в то же время выделял два вида писательства, каждое из которых обладало своими достоинствами: «По-видимому, есть два вида писательства: 1) полет, 2) постройка. В корне их лежат вечные начала человеческого духа - пророчествовать, философствовать. Надежны книги и вообще писания только вторых, а первые лишь увлекают и творят жизнь. Страхов принадлежал к строителям, как обратно напр. Влад. Соловьев - к полетчикам. Процесс писания у Страхова был вообще труден; но, беря его книги, читатель мог знать наперед, что он берет что-то «оконченное», «без ошибок» и “без вредностей”» .
На другую особенность страховствого понимания как творчества обращал внимание Л.Н. Толстой в одном из своих писем: «Нынче я говорил жене, что одно из счастий, за которое я благодарен судьбе, это то, что есть Н[иколай]Н[иколаевич] Страхов. И не потому, что вы помогаете мне; а приятнее думать и писать, зная, что есть человек, кот[орый] хочет понять не то,
3
что ему нравится, а все то, что хочется выразить тому, кто выражается» .
Суть страховской философии проявляется в рассмотрении человека не как деятеля, а как зрителя. Не деятельность, а интеллектуальное созерцание - вот что выступает у него на передний план. В.В. Розанов считал, что «тайна Страхова вся - в мудрой жизни и мудрости созерцания. Сюда-то он и звал, сюда-то он и сам пришел, - и недалеко, всего «на Торговую улицу»; и вместе очень далеко - ибо это была вечность»[115]. И поэтому вполне правомерно некоторые современники называли Страхова «мудрым стариком», вынесшим «всю тяжесть созерцательного призвания». Для Страхова характерна мудрость созерцания, «вчувствование» в философские и художественные произведения и эстетизм высшего порядка. «Чрезвычайная вдумчивость, - писал В.В. Розанов, - составляет, кажется, главную особенность в умственных дарованиях г. Страхова, и она же сообщает главную прелесть его сочинениям. Их можно снова и снова перечитывать, и все-таки находить еще новые мысли в них, которые или остались незамеченными при первом чтении, или впечатление от которых закрылось впечатлением от других, более важных мыслей»[116]. Страхов умело применял сократическую иронию и обращал аргументы оппонента против него самого. Для его философии характерна созерцательность с известной долей скептицизма.
Страхов может быть правильно понят и оценен только во всей полноте его произведений, являющихся выражением его энциклопедической натуры. При этом основной чертой его мировоззрения следует признать эстетичность как чувство меры и вкуса, которая наиболее полно реализовалась в знаменитой его способности понимания философии, русской словесности, естествознания и самой жизни. Поэтому философия Страхова может быть определена как «философия органического понимания» . Поняв Страхова, можно адекватно осознать и то, как он понимал философию, науку, литературу, искусство и, в особенности, место и роль России в историческом процессе.