Глава 13. Гипотетико-дедуктивный метод

1. В предыдущей главе мы познакомились с утвердившимся в логике со времен Бэкона представлением о процессе научного познания, которое можно кратко резюмировать следующим образом: процесс начинается с наблюдения и накопления единичных фактов, а затем в результате обобщения многочисленных утверждений о единичных фактах возникают научные теории.

Критика Поппера исходит из двух простых соображений. Одно из них состоит в том, что все научные утверждения, не исключая утверждений о единичных фактах, содержат общие понятия и поэтому

выходят далеко за пределы данных непосредственного чувственного опыта. Например, утверждения о температуре и относительной влажности воздуха, атмосферном давлении, скорости и направлении ветра, получаемые в результате метеорологических наблюдений, содержат весьма сложные понятия температуры, относительной влажности воздуха и т. д., сформировавшиеся в длительном процессе развития науки. Более того, общие понятия содержатся и в «обыденных» утверждениях о единичных фактах; например, утверждение «Вчера я его видел» содержит не сводимое ни к каким непосредственным восприятиям понятие «вчера», которое могло сформироваться только на основе понимания закономерности смены дня и ночи, и не менее сложное понятие «видеть». И даже такое простое утверждение, как «Здесь имеется стакан воды», содержит общие понятия «стакан» и «вода», не соотносимые ни с каким специфическим чувственным опытом. «Словом стакан— пишет Поппер —мы (...) обозначаем физические тела, демонстрирующие определенное законосообразное поведение; то же самое справедливо и для слова вода.» Таким образом, сформулировать утверждение о единичном факте можно только с помощью некоторых общих понятий, которые в свою очередь возможны лишь при наличии представлений о закономерностях, т.

Второе соображение: для того, чтобы наблюдать, нужна какая-то руководящая идея. Возможны, конечно, и совершенно случайные наблюдения, а редкие и бросающиеся в глаза явления «сами просят», чтобы их наблюдали; но для систематических наблюдений необходима какая- то идея о том, что следует наблюдать. Такая идея всегда представляет собой некоторую догадку, гипотезу. Именно с выдвижения гипотезы начинается научное исследование. А когда гипотеза выдвинута, мы знаем, что наблюдать и какими фактами интересоваться: нас интересуют те факты, которые могут подтвердить или опровергнуть нашу гипотезу.

Так обстояло дело и в примерах, приведенных в предыдущей главе. Опыты Спалланцани и Пастера были поставлены с целью проверки гипотезы о невозможности самозарождения микроорганизмов. У Грасси, когда он начал свои исследования, в результате которых пришел к заключению, что малярию переносят комары рода Anopheles, была уже гипотеза, что малярия переносится комарами каких-то определенных видов. Конрад Лоренц, рассказав в первой главе книги «Так называемое зло» о своих наблюдениях в прибрежных водах Карибского моря и сделанном из них выводе, начинает вторую главу с признания, что в предыдущей главе «допустил поэтическую вольность»: на самом деле он предпринял эти наблюдения для проверки ранее возникшей у него

гипотезы. Точно так же и любое исследование, приводящее к созданию новой научной теории или открытию каких-либо закономерностей, начинается с выдвижения гипотезы.

Таким образом, исходной точкой научного исследования является не наблюдение и не собирание единичных фактов, а догадка, предположение, гипотеза. При этом никакого «логического метода» формирования гипотез не существует: гипотеза рождается благодаря интуиции. И только после того, как гипотеза выдвинута, наступает очередь сбора единичных фактов — таких, которые могут ее подтвердить или опровергнуть. Более точно: из гипотезы дедуктивно выводят следствия, имеющие вид утверждений о единичных фактах (а такие утверждения, как мы видели выше, можно формулировать только с помощью общих понятий, основанных на ранее сформировавшихся теориях), и производят наблюдения (или собирают факты), которые могут подтвердить или опровергнуть эти следствия.

2. Итак, вопреки мнению Бэкона, научные теории не выжимаются, подобно вину, из винограда фактов, собранного «с бесчисленных зрелых лоз». Теория — это всегда смелая догадка, предположение. Но она всегда нуждается в проверке, которая должна ее либо верифицировать, т. е. установить ее истинность, либо фальсифицировать, т. е. установить ее ложность.

Однако верификация и фальсификация играют при проверке теории неодинаковую роль. Всякая теория в самом общем виде может быть описана как конъюнкция утверждений об общих закономерностях, т.е. некоторое предложение Т, имеющее вид VxiFi(xi) & ... & &VxnFn(xn). Если из Т выведено некоторое утверждение В, относящееся к какому-либо единичному факту — иначе говоря, доказана импликация Т ^ В, — то в случае, если В окажется ложным, отсюда немедленно будет следовать (по правилу, которое в традиционной логике имеТ

ложно, и тем самым теория будет опровергнута; если же В окажется истинным, то мы можем только констатировать, что получен еще один факт, подтверждающий теорию. Чтобы доказать истинность утвержде- Т

все утверждения вида Fi(a), где а —любой элемент области определения предиката Fi, а это ни в одном сколько-нибудь интересном случае сделать нельзя. Таким образом, окончательная верификация теории, в отличие от фальсификации, принципиально невозможна; теория всегда остается гипотезой.

На чем же тогда может основываться убеждение в истинности теории? Широко распространено мнение, что самой надежной гарантией истинности утверждения об общей закономерности является многочисленность подтверждающих его фактов: если закономерность подтверждается повседневными наблюдениями, подтверждается всем, что мы видим на каждом шагу, то в справедливосити ее можно не сомневаться. Но такое мнение ошибочно. Решающее значение для проверки гипотезы имеет не количество наблюдений, а разнообразие условий, при которых они производятся. И мною раз случалось, что утверждения об общих закономерностях, подтвержденные огромным количеством повседневных наблюдений и считавшиеся абсолютно достоверными, опровергались наблюдением, сделанным при необычных условиях.

Проиллюстрируем сказанное примером.

ежедневные наблюдения в течение множества поколений. Но в IV веке до н. э. отважный мореплаватель Пифей из Массалии — греческой колонии на месте нынешнего Марселя — рассказал, вернувшись из дальнего плавания, что доплыл до таких мест, где Солнце не заходит и описывает полный круг выше горизонта. Его ославили лжецом, но мы теперь понимаем, что он говорил правду: очевидно, ему удалось пересечь Северный полярный круг.

Другой пример: европейцы в течение многих веков были убеждены, что все лебеди белые, но потом, открыв Австралию, увидели там черных лебедей.

Оба эти примера относятся к «обыденному знанию». Но и в истории науки случалось, что утверждения, подтвержденные огромным количеством наблюдений и экспериментов и считавшиеся не подлежащими никакому сомнению, опровергались новым, необычным экспериментом (требовавшим, как правило, много труда и изобретательности). Самый известный пример этого рода — опыт американского физика А. А. Майкельсона (Albert Abraham Michelson, 1852—1931), обнаружившего в 1881 г., что закон сложения скоростей классической механики не выполняется, если одна из скоростей есть скорость света. (Впоследствии этот опыт послужил одним из главных подтверждений теории относительности Эйнштейна.)

Вообще, получать подтверждения значительно легче, чем опровержения. Подтверждений гипотезы всегда можно найти сколько угодно, особенно если их специально искать. Поэтому исследователь, выдвинувший новую гипотезу и желающий ее проверить, должен не искать для нее подтверждений, а, напротив, стараться ее опровергнуть, фальсифицировать. Он должен рисковать, должен всячески разнообразить условия наблюдений и опытов, и должен быть готов отказаться от своей гипотезы, как бы ни была она ему дорога, если она не выдержит проверки. Но если гипотеза устоит перед настойчивыми попытками ее опровергнуть, это будет веским доводом в пользу признания ее истинной.

которые получены в результате неудачи серьезных попыток фальсификации.

Особенно убедительные подтверждения получаются в тех случаях, когда из теории выводятся неожиданные следствия, истинность которых затем подтверждается наблюдениями — иначе говоря, когда теория позволяет обнаружить такие факты, наличия которых мы не могли бы предположить, если бы не знали этой теории. Примером может служить предсказание теорией относительности Эйнштейна отклонения светового луча в поле тяготения Солнца — явления, которого никто не мог предположить до возникновения теории относительности. Для проверки этого предсказания нужно было сфотографировать звезды вблизи от Солнца, что возможно только во время полного солнечного затмения. В 1919 г. это сделал английский астрофизик А. С. Эдцингтон (Arthur Stanley Eddington, 1882—1944), и предсказание подтвердилось.

3. Следует заметить, что мнение Поппера о возможности окончательного опровержения теории —или, что по существу то же самое, гипотезы — одним противоречащим ей фактом встречает возражения. К.Лоренц (см. его книгу «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества», гл. 8) пишет по этому поводу следующее: «Иногда считают—заблуждение это распространено также и среди специалистов по теории познания, — будто теория может быть окончательно опровергнута одним или несколькими фактами, которые с ней не удается согласовать. Если бы это было так, то все существующие гипотезы были бы опровергнуты, потому что вряд ли найдется среди них хоть одна, согласная со всеми относящимися к ней фактами. Любое наше познание представляет собой лишь приближение — хотя и последовательно улучшаемое приближение — к внесубъективной действительности, которую мы стремимся познать. Гипотеза никогда не опровергается единственным противоречащим ей фактом; опровергается она лишь другой гипотезой, которой подчиняется большее число фактов. Итак, «истина» есть рабочая гипотеза, способная наилучшим образом проложить путь другим гипотезам, которые сумеют объяснить больше.»

Эту критику следует, по-видимому, признать справедливой.

обнаруживается факт, не поддающийся объяснению в рамках какой- либо до этого хорошо «работавшей» теории, но при этом не удается сразу же предложить другую теорию, которая объясняла бы как вновь открытый факт, так и то, что умеет объяснить существующая теория, то старой теорией продолжают пользоваться как рабочим инструментом (а в этом и состоит основное назначение всякой теории — быть рабочим инструментом для исследования и практической деятельности) до тех пор, пока не появится новая, лучшая. Однако обнаружение такого факта всегда вынуждает ученых интенсивно искать выход из противоречия, а выходом может быть только создание новой теории, которая дала бы лучшее приближение к действительности. Таким образом, утверждение Поппера, что необходимо искать не верификации, а фальсификации теории, остается в силе: в случае неудачи серьезной попытки фальсификации теория получает весомое подтверждение, а в случае удачи появляется стимул для создания новой теории.

4. Выше мы видели, что хотя окончательной уверенности в истинности теории не может быть никогда, ее можно считать в высокой степени достоверной, если она успешно противостоит серьезным попыткам ее опровергнуть. Но для того, чтобы теория могла им противостоять, она должна иметь такую форму, чтобы попытки опровержения были возможны. Иначе говоря: всякая научная теория должна быть в принципе опровержимой, фальсифицируемой. Фальсифицируемость является, по выражению Поппера, критерием демаркации, отделяющим эмпирические научные теории от мифов, метафизических учений и псевдонаучных теорий, внутренняя структура которых такова, что они не допускают опровержения опытом.

Первыми попытками людей объяснить явления природы были поэтические мифы. В качестве примера можно привести миф о нимфе Эхо, дошедший до нас в пересказе Овидия. В наказание за болтливость Юнона отняла у нее способность говорить первой и способность молчать, услышав чей-нибудь голос: «Теперь она только и может, что удвоять голоса, повторяя лишь то, что услышит». А потом Эхо от неразделенной

любви к прекрасному юноше Нарциссу так исчахла, что от нее остался только голос. Эта «теория» абсолютно неопровержима: то обстоятельство, что нимфу Эхо никто никогда не видел, не может служить опровержением, раз у нее нет тела, зато ее голос доводилось слышать каждому. Таковы же и другие мифологические объяснения природных явлений —они построены так, что опровергнуть их в принципе невозможно.

Следующим шагом в стремлении людей понять устройство мира было возникновение умозрительных метафизических учений, не опиравшихся еще ни на какую эмпирическую базу. Таковы были, например, учения древнегреческих мыслителей Фалеса (ваХг)с, ок. 624—547 до н.э.), Анаксимандра (Ava^ijjiavSpoc, ок. 610—546 до н.э.), Анаксимена (Ava^ijjievrjc, ок. 588—525 до н.э.) и Гераклита ('Нр&хХегсос, ок. 544—483 до н. э) о первооснове всего сущего, из которой происходит все многообразие вещей. Фалес считал такой первоосновой воду, Анаксимен — воздух, Гераклит —огонь, Анаксимандр — некую беспредельную и бескачественную сущность, которую он называл «апейрон» (imeipov, дословно «безграничное»). Эти теории были чисто умозрительными, они не опирались на опыт и не содержали в себе описаний каких-либо конкретных механизмов, производящих все сущее, скажем, из воды. Поэтому и об их опровержении опытом не могло быть речи.

Что касается псевдонаучных (псевдоэмпирических) теорий, то они, в отличие от мифов и метафизических учений, опираются на опытные данные, но из этих данных принимают в расчет только те, которые согласуются с их выводами и предсказаниями, а на остальные не обращают внимания. Типичный пример такой псевдонауки — астрология, оперирующая данными о взаимном расположении небесных светил и ставящая их в связь с характерами и судьбами людей. Астрологи ссылаются на многочисленные случаи, когда их выводы подтверждаются и предсказания сбываются, но молчат о тех еще более многочисленных случаях, когда этого не происходит. Такая односторонность делает выводы и предсказания астрологии принципиально неопровержимыми, но одновременно и недостоверными, а саму астрологию лишает права претендовать на статус науки. Сходное явление представляет собой деятельность всевозможных «чудодейственных целителей», по большей части выводящих свои методы из некоторых «теорий». Все они много рассказывают об излечившихся больных, но не регистрируют случаи, когда лечение не помогло или даже повредило больному. (Более того, к таким больным «целители» сразу теряют интерес, и они навсегда

выпадают из их поля зрения.)

Псевдонаучные теории появились раньше, чем научные. (Астрология, как известно, возникла еще в древнем Двуречье.) Их появлению и развитию благоприятствовало то свойство наивного, не подчинившего еще себя строгой дисциплине человеческого разума, о котором с большой проницательностью писал Бэкон: «Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял — то ли потому, что это предмет общей веры, то ли потому, что это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов, свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими, или отводит или отвергает их, {...} чтобы достоверность тех прежних заключений осталась ненарушенной. И потому правильно ответил тот, который, когда ему показали изображения спасшихся от кораблекрушения посредством принесения обета и при этом добивались ответа, признает ли он теперь могущество богов, спросил в свою очередь: «А где изображения тех, кто погиб, после того как принес обет?» Таково основание почти всех суеверий — в астрологии, в сновидениях, в предсказаниях и тому подобном.»

Стоит отметить еще одну черту, отличающую псевдонаучные теории от научных: для последних характерно стремление к ясности выражения мысли, в то время как создатели и пропагандисты псевдонаучных теорий предпочитают, как правило, выражаться туманно, что дает им возможность истолковывать любой факт в желательном для них духе.

5. В связи с изложенным в предыдущем пункте необходимо сделать три важных замечания.

Первое. Ненаучность метафизических учений не означает их бесполезности. Эти учения, как и научные теории, порождены стремлением человека понять, как устроен окружающий его мир и какое место в мире занимает он сам, и они не могут быть полностью устранены и заменены научными теориями. Уже сама вера в существование в природе закономерностей, без которой была бы невозможна никакая наука, носит вполне метафизический характер.

Кроме того, мифы и метафизические учения могут играть роль зерна, из которого со временем развиваются научные теории. Так, возникшее еще в древности учение об атомах — мельчайших частицах, из которых состоит вся материя — первоначально было чисто умозрительным, но впоследствии стало подлинной научной теорией. (И даже псевдонаучные теории могут готовить почву для появления научных. Та же астрология, ныне представляющая собой смешной анахронизм, в свое время способствовала началу систематических наблюдений небесных светил, благодаря которым стало возможным возникновение астрономии.)

Второе. Фальсифицируемое! ь. являясь критерием научности теории, не является критерием ее истинности. Научная теория может оказаться ложной. Примером может служить существовавшая в XVII—XVIII вв. флогистонная теория горения, объяснявшая это явление наличием в горючих веществах особой составной части — флогистона, — которую они теряют при горении. Это была настоящая научная теория, но в конце XVIII в. она была опровергнута опытами А. Лавуазье (Antoine Lament Lavoisier, 1743—1794) и заменена кислородной теорией горения, принятой и сейчас.

Необходимо подчеркнуть, что если теория была опровергнута, это не означает, что она не имела значения для науки. Фальсифицированные теории играют важную роль в развитии науки уже потому, что прокладывают путь другим, лучше объясняющим факты. Вообще, ошибки в процессе познания —как научного, так и донаучного, — неизбежны, и моменты обнаружения и исправления ошибки являются в этом процессе ключевыми. Не будет слишком большим преувеличением сказать, что все наше знание возникает в конечном счете из ошибок и их исправления. (Вспомним А. С. Пушкина: «И опыт, сын ошибок трудных».)

Кроме того, нередко бывает, что теория опровергается не полностью—например, выясняется, что ее утверждения справедливы не всегда, как считалось раньше, а только при некоторых условиях. (Так было с классической механикой, законы которой, по современным представлениям, справедливы лишь для макроскопических тел, движущихся со скоростями, малыми по сравнению со скоростью света.)

Третье. Как уже было сказано (см. пункт 2 настоящей главы), всякая научная теория состоит из универсальных утверждений, т. е. предложений вида VxF(ж), и именно поэтому научные теории фальсифицируемы. Экзистенциальные утверждения, т.е. предложения вида 3xF(ж), не фальсифицируемы: как говорит Поппер, «мы не можем исследовать весь мир для установления того, что нечто не существует, не существовало и никогда не будет существовать». Поэтому такие утверждения не могут входить в состав научных теорий. В частности, не могут иметь

научного статуса утверждения о существовании высшего разума —и тем более о каких-либо его свойствах —и о бессмертии души. То же относится к утверждению о существовании внеземных цивилизаций.

6. Попперовский критерий демаркации оставляет за рамками науки не только наивные учения вроде астрологии, но и некоторые более современные и более респектабельные теории. Сюда относятся, в частности, психологические теории З.Фрейда (Sigmund Freud, 1856— 1939), А. Адлера (Alfred Adler, 1870-1937) и К. Юнга (Carl Gustav Jung, 1875—1961), а также теория развития общества К.Маркса. Вспоминая о впечатлении, произведенном на него в юности знакомством с теориями Маркса, Фрейда и Адлера, Поппер писал, что эти теории поражали своей способностью объяснить практически все в их областях. Каждая из них была как откровение: «Раз ваши глаза однажды были раскрыты, вы будете видеть подтверждающие примеры всюду: мир полон верификациями теории». В противоположность этому следствия теории относительности Эйнштейна, с которой Поппер познакомился тогда же, были неочевидны и подтверждались лишь с помощью тонких экспериментов. Именно сопоставление теорий Маркса, Фрейда и Адлера с теорией Эйнштейна привело Поппера к открытию критерия демаркации. Согласно этому критерию теории Фрейда и Адлера, несмотря на то, что они выражены в научной форме, не являются научными, поскольку они непроверяемы и неопровержимы. «Нельзя представить себе — говорит Поппер — человеческого поведения, которое могло бы их опровергнуть». Впрочем, он тут же добавляет: «Это не означает, что Фрейд и Адлер не сказали ничего правильного: лично я не сомневаюсь, что многое из того, что они говорили, имеет серьезное значение и может со временем сыграть свою роль в психологической науке, которая будет проверяемой.» И далее Поппер пишет: «Что же касается описания Фрейдом Эго, Суперэго и Ид, то оно по сути своей не более научно, чем истории Гомера об Олимпе. Рассматриваемые теории описывают некоторые факты, но делают это в виде мифа. Они содержат весьма интересные психологические предположения, однако выражают их в непроверяемой форме.»

F

утверждениям. Примером может служить утверждение, на основании которого была открыта планета Нептун: «Существует планета, движение которой описывается таким-то уравнением». Это утверждение равносильно следующему: «Каковы бы ни были точка пространства M и момент времени t, если они удовлетворяют данному уравнению, то в точке M в момент t находится планета».

С теорией Маркса дело обстоит несколько иначе. В первоначальном варианте она давала проверяемые предсказания и впоследствии была фальсифицирована революционными событиями в России. Из учения Маркса следовало, что любая социальная революция начинается с изменения материальных условий производства «в недрах старого общества», и только после этого появляются новые производственные отношения и меняется политическая система. Между тем социальная революция в России началась с изменения политической системы, затем были изменены производственные отношения и лишь в последнюю очередь — материальные условия производства. Однако сторонники теории Маркса переформулировали ее таким образом, что она стала непроверяемой и неопровержимой. (Можно заметить, что сторонники теорий, оказавшихся несостоятельными, нередко прибегают к подобным переформулировкам, чтобы спасти их от опровержения. Но при этом теории неизбежно утрачивают научный характер.)

В этой связи можно упомянуть также о прикладных психологических теориях, используемых для теоретического обоснования новых методов обучения. Разумеется, для каждой из них вопрос о том, проверяема ли она в принципе, должен решаться отдельно. Но проводимые их сторонниками так называемые педагогические эксперименты нельзя считать подлинной проверкой. Обязательным условием научного эксперимента является наличие опытной и контрольной групп испытуемых объектов (см. главу 12, пункт 4). В применении к педагогическому эксперименту это означало бы наличие двух одинаковых групп учеников, которых учат одинаковые учителя (или, еще лучше, один и тот же учитель), но разными методами. Две более или менее одинаковые группы учеников еще можно себе представить, но двух одинаковых учителей вообразить гораздо труднее. А главное — методы, которыми пользуется учитель, не являются чем-то вроде неодушевленных орудий в его руках, они самым тесным образом связаны с его личностью. Если учитель принял с энтузиазмом новый метод или сам его разработал (а именно такие учителя проводят педагогические эксперименты ), он уже не может работать по старому методу, а индивидуальные различия между этим учителем и его коллегой, оставшимся верным старому методу, практически всегда так велики, что если бы и удалось объективно оценить результаты их работы (что в каждом случае представляет собой отдельную и, как правило, очень трудную задачу), и они оказались бы существенно различными, все же было

бы невозможно определить, в какой мере это обусловлено различием методов и в какой — различием личных качеств.

Все это не означает, конечно, что обосновываемые такими экспериментами методы непременно плохи или бесполезны (хотя значение методики в наше время сильно преувеличивается в ущерб значению личных качеств педагога, играющих в действительности гораздо более важную роль). Речь идет лишь о том, что данный способ их обоснования вряд ли может считаться убедительным.

Т. В заключение главы остановимся на том, как можно оценить в свете теории Поппера изложенную в предыдущей главе более раннюю теорию Милля, и прежде всего его знаменитые правила установления причинных связей.

Взгляды этих двух философов на индукцию диаметрально противоположны: с точки зрения Милля все настоящие умозаключения являются индуктивными (см. главу 12, пункт 3), а Поппер неоднократно высказывал убеждение, что никакой индукции не существует, есть только догадки и дедуктивные умозаключения. Кто из них прав? Критика, которой Поппер подверг индуктивную логику, весьма убедительна, но представляется все же, что он не был свободен от общей почти всем авторам эпохальных открытий склонности переоценивать значение своих идей и делать из них чересчур категоричные выводы. Подчеривая роль творческого начала в возникновении гипотез и протестуя против упрощенного представления индуктивной логики, согласно которому общие теории возникают путем обобщения множества частных случаев, причем это обобщение трактуется как некий очень простой и чуть ли не механический процесс (вспомним изречение Бэкона про вино науки, выжимаемое из винограда, собранного «с бесчисленных зрелых лоз» — лозы уже зрелые, остается только выжать сок!), Поппер впадает в другую крайность: отрицает наличие каких бы то ни было общих многим различным областям знания приемов сопоставления фактов, облегчающих догадку и появление гипотез. Между тем такие приемы есть (хотя они далеко не исчерпывают всех возможностей: Поппер совершенно прав, утверждая, что не существует никакого универсального «логического метода» формирования гипотез). К таким приемам можно отнести и методы, описанные Миллем. Впрочем, эти методы могут не только служить средством, облегчающим догадку и формирование гипотез, но и использоваться для их проверки. (Особенно часто для этой цели используется метод различия; примером могут служить опыты Пастера, упоминавшиеся в предыдущей главе.)

Еще одним широко распространенным приемом сопоставления фактов, облегчающим формирование гипотез, является рассуждение по аналогии, при котором сходство ряда признаков двух предметов или явлений приводит к гипотезе, что у них сходны и другие признаки. Этот прием используют, например, зоологи, когда они решают, к какому роду, семейству, отряду и классу следует отнести вновь открытый вид животных: такое решение зоолог принимает, опираясь на некоторый набор признаков животных нового вида, которые, как ему удалось установить, сходны с признаками других видов той более крупной таксономической единицы, к которой он его относит, и состоит это решение, собственно, в принятии гипотезы, что и другие, еще не исследованные признаки животных нового вида сходны с признаками других видов этой таксономической единицы. Иногда принятая гипотеза оказывается ошибочной, и решение приходится пересмотреть.

Вот как Поппер охарактеризовал «индукционизм» в беседе с Лоренцем, о которой мы упоминали в сноске 2 к настоящей главе: «Идея индукции в конечном счете следующая — и сейчас я опишу нечто, что считаю с начала до конца неверным: все знание приходит через наши органы чувств; это основная идея. И если, далее, очень долго и очень часто на наши органы чувств действуют одни и те же предметы (Dinge), тогда мы приходим к обобщающей гипотезе. Вот учение об индукции в психологическом аспекте. Неверно и его логическое обоснование (Ableitung). Существует «дедукция», говорит индукционист. Если даны посылки, дедукция дает тебе заключение с уверенностью. Здесь нет индукции. Индукция состоит в том, что у нас очень много посылок, и тогда мы получаем заключение с вероятностью. Это тоже неверно. {...} Можно показать, что при обучении мы всегда узнаем нечто невероятное, а не нечто вероятное. И поэтому вся идея выводов с вероятностью (der Wahrscheinlichkeitsschlusses) ошибочна. Есть дедуктивные выводы, и в теории вероятностей тоже есть только дедуктивные выводы; чем более вероятным становится что-либо в смысле теории вероятностей, тем более это становится пустым и неинтересным. Интересно только невероятное. Новое всегда совершенно невероятно. Гипотеза, которую мы создаем заново, имеет, так сказать, вероятность нуль. Так что нет никакой индукции, а есть рискованные новые открытия.»

Далее в этой беседе Поппер говорил, что процесс накопления знаний и приобретения опыта состоит, по существу, в том, что человек постоянно ошибается и исправляет ошибки, и подытожил свою критику в следующих словах: «Основание теории индукции таково: Мы учимся благодаря информации, приходящей извне. Основание моей критики индукционизма: мы учимся благодаря деятельности, которая является для нас врожденной, благодаря множеству структур, которые являются для нас врожденными и которые мы способны развивать: мы учимся благодаря активности. Вот что существенно. Индукция делает нас пассивными, повторение переносит вещи из поля зрения нашего бодрствующего духа в подсознание. Настоящее обучение не индуктивно, оно всегда состоит в попытках и блужданиях, предпринимаемых с наибольшей активностью, какая есть в нашем распоряжении.»

Если такое описание «индукционизма» верно, то эту критику трудно не признать справедливой. В то же время нельзя отрицать, что существуют приемы, позоляющие в ряде случаев придавать «блужданиям» некоторую степень упорядоченности.