ВВЕДЕНИЕ

\

Оценивая в 1891 г. «Историю новейшей русской литературы» А. М. Скабичевского, посвященную литературе второй половины XIX столетия, Н. К. Михайловский упрекнул автора в непонимании истинного значения русской журналистики.

В словах Н. К. Михайловского содержалось определенное преувеличение: «свести» историю литературы к истории журналистики (даже литературно-художественной) так же нельзя, как и историю журналистики — к истории литературы. Эти две истории совпадают далеко не полностью: каждая из них обладает собственным содержанием, требующим особого изучения. Однако Н. К. Михайловский был прав, подчеркивая организующую и направляющую роль журналистики и утверждая, что без изучения таких изданий, как «Современник», «Отечественные записки», «Искра» и др., не может быть полностью понят литературный процесс XIX столетия. Об этом особенно важно помнить при изучении литературы XX в.,

Так Как с течением времени роль журналистики в литературном процессе все более вырастала. Рассматривая себя как «типичного... русского литератора XX века» и называя еще ряд писателей, близких и далеких, по также «типичных», М.

Как важно изучение журналистики для понимания литературного процесса рассматриваемого исторического периода, стало ясно уже во время работы над трехтомником «Русская литература конца XIX — начала XX в.». Вот почему было решено сопроводить каждый том этого труда подробной «Летописыо литературных событий», которая вызвала большой интерес сама по себе (в Токио она вышла в переводе на японский язык отдельным изданием). Однако «Летопись литературных событий» была призвана осветить не только факты истории литературнохудожественной журналистики (создание новых журналов или изменение направления старых, появление литературных отделов в газетах, выход серийных сборников я альманахов и т. д.), но и другие стороны литературной жизни (возникновение и распад литературных группировок, полемику вокруг отдельных произведений и изданий, программные литературно-эстетические выступления и т. п.). Естественно, что такое обозрение могло иметь сугубо избирательный характер: оно лишь пунктиром очертило многие важные явления многосложного литературного процесса.

Некоторые из сторон этого процесса получили затем более подробное освещение в книге «Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX в.» 2

Архив А. М. Горького. М., 1966, т. 11, с. 158.

б Другие стороны освещаются в настоящей книге и в следующих, которые завершат нею серию коллективных трудов.

Действительно ли необходимо углубляться в историю журналистики, чтобы лучше понять развитие художественной литературы? Собственно, на какие стороны литературного процесса может пролить эта история дополнительный свет? Ответ должно дать все дальнейшее изложение, но уже здесь, в Введении, полезно сделать ряд замечаний. Прежде всего следует подчеркнуть, что изучение периодики и участия в ней писателей и критиков помогает осветить процесс их идейного и творческого самоопределения. Конечно, этот вопрос не следует упрощать. Появление произведения того или иного писателя в том или ином издании не всегда объяснялось причинами идейно-творческого порядка. Тот факт, что Л. Н. Толстой печатал «Воскресение» в «Ниве», нисколько не принижает этот роман и нисколько не возвеличивает этот еженедельник. Бывало, что журналы в погоне за «именами» добивались сотрудничества очень далеких от них но духу писателей, и бывало, что писатели оказывались вынужденными пользоваться «площадками» очень далеких от них по духу журналов. К примеру, некоторые издания 90-х годов являли собою лишь временный союз «легальных марксистов» с подлинными марксистами и с писателями подлинно демократического направления. Однако и такого рода факты по-своему характеризовали литературный процесс, показывая всю его сложность. В рассматриваемый период нередко бывало так, что творчество художников слова не вмещалось в рамки политической программы тех журналов, на страницах которых они выступали, а было шире.

Откликаясь в 1904 г. на смерть Н. К. Михайловского, В. Г. Короленко писал: «Много условий соединилось в русской жизни для того, чтобы выработать тот тип журнала, каким он сложился у нас, и тот тип журналиста, которого Н. К. Михайловский был одним из самых ярких и крупных представителей. За отсутствием парламентской и иной трибуны, в которой русское общество могло бы принимать участие „деятельным словом“ в судьбах нашей родины,— у нас естественно, в силу самой логики вещей, сложился особый характер общественно-политической прессы, ярче всего выражаемый журналами. Русский ежемесячник — не просто сборник статей, не складочное место иной раз совершенно противоположных мнений, не обозрение во французском смысле. Какому бы направлению он ни принадлежал,— он стремится дать некоторое идейное целое, отражающее известную систему воззрений, единую и стройную. Нападки па эту якобы „доктринерскую узость“ составляют издавна общее место нашей реакционной печати. И однако — такова сила вещей, которую передовая журналистика ставит перед собой совершенно сознательно и которая является несознательным законом для печати реакционной: мы помним несколько попыток основания журналов „без направления“ или „терпимых ко всем направлениям“. Все они кончались жалкими неудачами и прежде всего впадали в противоречие с собственными заявлениями: через короткое время от серой безличности они переходили к самому мрачному и крайнему реакционному доктрпперству» 1.

В этих суждениях В. Г.'Короленко многое было верным и метким. Эго становится особенно ясно, когда сопоставляешь их с суждениями В. И. Ленина в письме к М. Горькому от 22 ноября 1910 г. Имея в виду участие писателя в руководимом А. В. Амфитеатровым журнале «Современник» и вспоминая о сборниках издательства «Знание», В. И. Ленин писал: «„Большой ежемесячный“ журнал, с отделами „политики, науки, истории, общественной жизни“,— ведь это совсем, совсем пе то, что сборники, стремившиеся концентрировать лучшие силы художественной литературы. Ведь такой журнал либо должен иметь вполне определенное, серьезное, выдержанное направление, либо он будет неизбежно срамиться и срамить своих участников»2.

Недаром в том же письме, где шла речь о невозможности выдержанного направления в «Современнике», руководимом Амфитеатровым, В. И. Ленин писал о «Русском богатстве», в котором Короленко видел образец передовой журналистики: «Есть направление у „Русского Богатства“ — народническое, народнически-кадетское, но направление, десятки лет держащее свою линию, обслуживающее известные слои населения» 3. Здесь следует снова подчеркнуть, что политическое направление журналов, непосредственно воплощавшееся в их политических, публицистических, научных материалах, далеко не всегда исчерпывало характер художественных произведений и лп- тературно-критических оценок, определявших творческий облик этих изданий. Так можно сказать и о «Русском богатстве», и о многих других изданиях. К этому очень сложному и важному для нас вопросу мы еще не раз вернемся,

2

Примеры того, как содействует пониманию самоопределения писателей и критиков изучение «их роли руководителей периодической печати» или их активного сотрудничества в ней, читатель найдет во всех разделах настоящей книги и следующих книг. Здесь, во Введении, полезно привести пример другого рода, показывающий, до какой степени поучительны и важны поиски писателем своего печатного органа,— поучительны и важны даже в тех случаях, когда эти поиски не сразу достигают нужного результата, и даже в тех, когда они временно уводят в сторону от намеченной цели. Этот пример — искания молодого М. Горького, его «бродяжничество по различным журналам» 4, предшествовавшее его вступлению на путь социалистического реализма. Большим событием в жизни молодого писателя (это стало и событием во всей литературной жизпи) было появление его рассказа «Челкаш» в журнале «Русское богатство». Не случайно, однако,

Другие ітройзіведения М.

Именно к этому периоду, к 1897—1898 гг., относилось удивившее многих сотрудничество М. Горького в первом органе русского модернизма — журнале «Северный вестник». 15 января 1900 г., когда его участие в этом журнале было уже позади и когда самого этого журнала уже не существовало, народник ГІ. Ф. Якубович упрекал М. Горького за сотрудничество в «Северном вестнике». В напечатанной там «Вареньке Олесовой» ему почудились «эстетизм» и «декадентство» (о той же «Вареньке Олесовой» и в то же самое время М. М. Филиппов писал на страницах журнала «Научное обозрение», что это произведение — «хотя и не преднамеренная, но злая сатира на эстетизм декадентов»). А в напечатанной в журнале «Жизнь» повести «Фома Гордеев» П. Ф. Якубовичу послышалась «диктовка Тугана-Барановского». Осуждая участие М. Горького и в этом близком к марксизму журнале, Якубович задавал вопрос: «Почему, в самом деле, Вы ушли из „Русского богатства“, где начали свою литературную карьеру?.. Батюшка, Алексей Максимович! да какой же Вы „эстет“ или „декадент“... Какой же Вы, с Другой стороны, н „марксист“? Вы природный повод Личности...» 6. Ответ М. Горького на это письмо не сохранился, но сохранились выписки из него, сделанные Якубовичем: «Я теперь ни пессимист, ни оптимист: я вижу, как растет самосозяание того класса, на который только н можно опираться... Обидно мне за статьи Н. Михайловского. Неужели он не хочет согласиться, что теперешнее течение русского марксизма прогрессивно? А он борется с ним, как с врагом, да еще иногда „никуда не годными средствами“... Да и как-то обидно и подозрительно единодушие, с каким даже лучшие народыпки соединились со всякими пенкоснимателями п мракобесами против нового течения!»7*

Как же мог М. Горький незадолго до этот не только сотрудничать в «Северном вестнике» (там сотрудничал и JI. Н. Толстой), но и выражать в письмах к фактическому руководителю журнала A. Л. Волынскому, этому противнику марксизма, идеалисту и эстету, ниспровергателю традиций революционно-демократической критики, свое сочувствие? Вопрос этот становится еще более сложным, если вспомнить, что несколькими годами раньше, в 1895 г., М. Горький писал о «Северном вестнике» как о журнале, где «теперь засел и во всю мочь свищет малюсенький Соловей-разбойник господин Волынский» 8 (имелись в виду его нападки иа В. Г. Белинского, II. А. Добролюбова и других революционных демократов), и что несколькими годами позднее, в 1908 г., он писал К. П. Пятницкому о Волынском: «Его книга о „Русских критиках“ — все-таки плохая книга, говоря мягко. А „Книга великого гнева“ — просто подлая... Антиреволюционная кпига, как хотите... Заметьте еще: ведь, в сущности, это он является первой ласточкой возродившегося идеализма и романтизма, и он основоположник того направления, коему столь усердно служат ныне Минские, Мережковские и т. д. Это — его ученики, что б они ни говорили и как бы он пи отрекался от них...» и.

Как же Горький мог писать в декабре 1897 г. А. Л. Волынскому, что если бы «либеральные гайдуки» выступили с отрицательной оценкой его деятельности, он, Горький, сказал бы им: «...в нем было мужество идти против течения, и еще было много в ном другого, чего Вам не вместить в себя. Я сказал бы эго, поверьте мне, хотя, может быть, сказал бы не ради моего уважения к Вам, а из ненависти моей к ним» 9. Тот же смысл имело и его замечание о критике Н. К. Михайловским книги Н. М. Минского «При свете совести»: «...дважды читал Михайловского. Он ругается, и это заставляет меня интересоваться книгой» 10. Суть была именно в том, что Горький выражал в такой форме протест против «либеральных гайдуков», под которыми подразумевал и некоторых народников, и некоторых «легальных марксистов», и что он таким способом отталкивался, отодвигался от все менее удовлетворявших его течений. Но он не прибегал бы к такой форме протеста и не совершал бы даже временного зигзага в своем отношении к А. Л. Волынскому и к ряду модернистов, печатавшихся в «Северном вестнике», если бы не то противоречивое, близкое к кризисному, душевное состояние, в котором он тогда находился.

С одной стороны, желание М. Горького оттолкнуться, отойти от все менее удовлетворявших его идейных течений выразилось в его словах, прозвучавших в конце 1899 г. в письме к И. Е. Репину при объяснении рассказа «Читатель» и других произведений: «...я вижу, что никуда не принадлежу пока, ни к одной из наших „партий“. Рад этому, ибо — это свобода» 11. С другой стороны, М. Горький писал А. П. Чехову о той же своей «свободе», сравнивая себя с мчащимся паровозом: «...я — лечу. Но рельс подо мной нет... впереди ждет меня крушение» 12. Та же мысль не менее трагически звучит в рассказе «Читатель»: «Первый раз в жизни я смотрел так внимательно вглубь себя... Я открыл в себе немало добрых чувств и желаний, немало того, что обыкновенно называют хорошим, но чувства, объединяющего все это, стройной и ясной мысли, охватывающей все явления жизни, я ие нашел в себе». Вот почему писатель — герой рассказа — приходил к выводу, что у пего нет «права поучать» и что к нему имеют прямое отношение слова иг1, песни о слепом:

Как же ты будешь вожаком,

Если с дорогой незнаком?

Вспоминая о всех этих сомнениях и тревогах М. Горького, мы начинаем лучше понимать, почему он в пору бурного роста его славы, когда к нему уже пришла всероссийская и была близка всемирная известность, признавался в письме к Л. В. Средину, п январе 1900 г., что готов бросить перо: «Черт бы ее взял — литературу, вкупе с литератором и с обычным ее читателем и почитателем — ибо я „пописываю“, он — ,,почитывает“— ну-с, и что же?.. Глупая забава вся эта „литературная деятельность“ — пустое, безответное дело...» 16. И дело не ограничилось такими признаниями. В 1900 г. М. Горький прервал работу над повестью «Мужик», первые главы которой уже печатались в журнале «Жизнь», и уничтожил начатую было пьесу. Казалось, что он действтттель- но бросает перо.

И вдруг все резко изменилось. Прозвучала призывная, исполненная веры в победу «Песия о Буревестнике»: появилась пьеса «Мещане» с первым в мировой литературе образом рабочего-революционера, осознавшего историческое назначение своего класса; поистине во всем мире был услышан гимн Человеку, пропетый в гениальной философской драме «На дне». Крргтики самых разных направлений отметили «перелом», «переворот», происшедший в творчестве М. Горького. Они опеиили это по-разпо- му: одни писали о «конце Горького», другие о подъеме его на новую высоту. Так или иначе почти всем было ясно, что его творчество стало принципиально иным и что это неразрывно связано с теми сдвигами, которые начались в самой жизни,— с мощным револтоционньт подъемом. Но лишь очень немногие чувствовали, что дело не только в этом подъеме самом по себе и что было еще нечто такое, что помогло писателю найти, а не потерять себя тта крутом повороте истории. Теперь мы знаем, что важную роль во всем этом сыграло влияние ленинской «Искры». Как вспоминал М. Горький впоследствии, П. Ф. Якубович при их встрече в 1901 г. сказал, что он «окончательно убедился» в «зараженности» Горького марксизмом тт что «история никогда не простит» ему «измены народу». «А беседа началась так незабываемо: „Вот вы какой!“ — „А вы думали, я — хуже?“—„Читаете „Искру“?“—„Как же, читаю“.— „А я — рву ее, рву и жгу“.— „Разрешите пожалеть об этом“...» 13.

В главе об «Искре» и «Заре» приведены материалы, свидетельствующие о том, как много значила «Искра» для М. Горького и как много значил М. Горький для «Искры». Хотя он ни разу не выступил на ее страницах (видимо, это объяснялось заботой редакции о нем: его авторское участие в нелегальном революционном издании было бы сразу разгадано и навлекло бы на него новые репрессии), поддержка, оказанная им «Искре», имела настолько бескомпромиссный, целеустремленный и действенный характер, что дает все основания считать его «искровцем». Причем «искровцем» ленинского этапа, сразу порвавшим все связи с газетой, когда она перешла в руки меньшевиков. В 1904 г. Н. К. Крупская сообщила Р. С. Землячке: «Горький всецело на нашей стороне» 14, а та вскоре сообщила в свою очередь об отношении М. Горького к В. И. Ленину: «Он заявил мне, что относится к нему как к единственному политическому вождю» 15. В 1905 г. М. Горький впервые встретился с В. И. Лениным лично и на страницах большевистской газеты «Новая жизнь», а в 1906 г.— на страницах большевистской газеты «Молодая Россия».

Мы вспоминаем об этих хорошо известных фактах для того, чтобы подчеркнуть очень важное обстоятельство: перемены в горьковском творчестве, означавшие рождение искусства социалистического реализма, произошли в то время, когда организационно оформлялся большевизм, когда рождалась партия нового типа. И это не было простым совпадением во времени, а отразило, в одном случае — политически, в другом — художественно, великий всемирно-исторический сдвиг — начало «движения самих масс». Таким образом, в данном случае изучение литературы в связи с журналистикой помогает понять самоопределение не просто отдельного писателя, а целого литературного направления, которое было призвано сыграть решающую роль во всем дальнейшем художественном развитии.

Но изучение литературы в связи с журналистикой или, если так можно выразиться, сквозь журналистику помогает пониманию ие только идейно-творческого самоопределения отдельных писателей и целых литературных направлений. Оно, кроме того, проливает дополнительный свет на связи литературы со всей общественно-политиче' ской жизнью. Примеры такого прояснения читатель найдет во многих разделах и главах предлагаемого его вниманию труда. Так, в первом разделе сопоставление социал- демократических, марксистских изданий с изданиями «экономизма» позволяет сделать вывод, что именно в последних был заключен исток тех сектантских представлений о пролетарской литературе, которые, пройдя позднее через систему взглядов А. А. Богданова и его сторонников, легли еще позднее в основу теории Пролеткульта. В главе о «Новом слове» и «Начале» отмечено, что, споря в работе «Перлы народнического прожектерства» с Н. К. Михайловским, и в частности с его нападками на «Новое слово», В. М. Ленин в сущности «вмешался» в дискуссию о «Мужиках» А. 11. Чехова и сделал свой подлинно марксистский вклад в нее, вклад очень весомый и важный. А в главе о «Мире искусства» обращено внимание на выступление в этом журнале В. В. Розанова, которое показывает, что его отречение от революционно- демократического наследства выразилось, в частности, в стремлении опровергнуть выводы В. Г. Белинского и Н. Г. Чернышевского о решающем значении в литературе XIX столетия «отрицательного», «критического» направления. Это наблюдение приобретает особенную поучительность в связи с сегодняшними попытками некоторых литературоведов отбросить прочь понятие «критический реализм».

Рассмотрение творчества того или иного писателя сквозь * призму журналистики имеет особенно большое значение в тех случаях, когда писатель являлся руководителем или одним из активных сотрудников какого-либо издания. В этих случаях рассмотрение его произведений в контексте того издания, на страницах которого они появились и которым руководил их автор, может дать неожиданные результаты. Коснемся в этой связи главы, посвященной горьковскому журналу «Летопись» и включенной в одну из следующих книг этой серии коллективных трудов. На страницах «Летописи» была опубликована повесть М. Горького «В людях», ее вторая редакция, над которой он работал весной и летом 1915 г., когда создавал этот журнал и готовил его литературно-художественную часть. Изучая повесть «В людях» в контексте «Летописи», в связи с другими произведениями, отобранными М. Горьким для журнала и имевшими яркую антимилитаристическую направленность, мы замечаем те стороны повести, которые ускользают от нашего внимания, когда она берется лишь как часть автобиографической трилогии, лишь как звено ее сквозного сюжета. ‘К примеру, мы обращаем внимание на такую деталь, как обилие эпизодов, в которых действуют казаки, солдаты, офицеры, словом — армия. Царская цензура обратила на эти эпизоды сугубое внимание, изъяв из текста такие слова, как «грубые, пьяные солдаты» и т. п. Но она но оплошности пропустила некоторые места, содержавшие в себе гораздо больше «крамолы», например — рассказ одного из солдат о себе: «Я? Солдат, самый настоящий солдат, кавказский. И на войне был — как же иначе? Солдат для войны живет. Я с венграми воевал, с черкесом, с поляком — сколько угодно! Война, брат, бо-олыное озорство!»

Под «большим озорством» здесь разумелось подавление венгерской революции в 1849 г., подавление польского восстания в 1863 г. и т. д. Нельзя не вспомнить в этой связи суждения В. И. Ленина в его опубликованной в декабре 1914 г. статье «О национальной гордости велико- росов»: «Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое (когда помещики дворяне вели на войну мужиков, чтобы душить свободу Венгрии, Польши, Персии, Китая)»16. Надо ли говорить о том, как были проникнуты эти слова В. И. Ленина и процитированные слова из горьковской повести «В людях» ненавистью к империалистическому характеру начавшейся тогда первой мировой войны?

Изучение истории литературы сквозь призму журналистики приобретает и еще один аспект, о котором дает представление приведенное выше замечание В. И. Ленина о журналах, имеющих определенное направление и «обслуживающих известные слои населения». Нам очень важно понять, какие слои населения «обслуживались» разными литературными направлениями, разными писателями и критиками, даже если они принадлежали к ла- rep jo реакции и если их «продукция» была крайне низкопробной и давно забыта. О чем идет речь — объяснит последний раздел следующей книги. Мы имеем в виду обзоры реакционно-охранительных и церковных изданий.

О необходимости пристального внимания к этим изданиям, в которых политика самодержавия нередко представала без всяких фиговых листков, не раз писал В. И. Ленин. Так, имевшая огромные тиражи, но еще почти не изученная церковная периодика позволяет нам взглянуть на некоторые явления литературного процесса с новой стороны. Другие издания помогают составить представление о том, как, например, откликнулись разные слои общества на факт «отлучения» Л. Н. Толстого от церкви. Церковная же периодика помогает увидеть, как готовился этот позорпый акт, как он сознательно провоцировался некоторыми органами печати и как эти органы исподволь готовили к нему своих читателей. В той или иной мере приближались к охранительной позиции и те массовые, рассчитанные преимущественно на широкие и весьма пестрые «обывательские» слои, иллюстрированные еженедельники, о которых пойдет речь в третьем обзоре. .

Даже приведенные «выборочные» примеры показывают, как необъятно широк круг материалов, на которые распространяется тема нашего коллективного труда. Понятие «журналистика» охватывает собою всю периодику — не только журналы, но и серийные сборники и альманахи, а также газеты, во многих из которых были имеющие прямое отношение к пашей теме специальные литературные отделы. Все это следовало бы изучить и обозреть в настоящем труде, но... «нельзя объять необъятное». Сложность нашей задачи усугубляется тем, что еще нет трудов с подробным и систематическим освещением истории журналистики конца XIX — начала XX в., подобных тем трудам, которые посвящены журналистике XIX столетия и советской журналистике. Промежуток между этими двумя периодами освещен лишь частично, в статьях об отдельных журналах или в кратких общих обзорах17. Вот почему мы сосредоточиваем свое внимание на журпалах (также, разумеется, не на всех), делая

Исключения лишь для отдельных сборников и альманахов и лишь для отдельных газет. Каков принцип отбора? Мы обращаемся к тем изданиям, которые наиболее отчетливо проясняют картину борьбы разных идейно-творческих направлений и течений. А этот принцип определяет и структуру нашего коллективного труда, всех его четырех книг — распределение материала по разделам. Что же касается отдельных сотрудников изданий, то мы принимаем во внимание не только их значение, но и степень изученности.

3

Предварительных пояснений требуют и отдельные разделы настоящего труда, в частности раздел, посвященный социал-демократическим изданиям. В этом разделе поставлен вопрос о той роли, которую играли в освещении литературного процесса и в самом этом процессе издания группы «Освобождение труда», той группы, которая первой стала пропагандировать в России марксизм и сделала первый шаг к русскому рабочему движению. Если выдающееся значение этих изданий для развития общественной мысли давно прояснено, то значение их для литературнохудожественного развития менее ясно. А оно было также весьма велико, хотя определить его истинные размеры совсем не просто. Когда мы изучаем издания, вносившие в общественную жизнь новые идеи и системы идей, и изучаем отклики на них в печати, то прежде всего и больше всего бросаются в глаза отклики, выражавшие сомнения, неприятие, прямую враждебность. А когда мы обращаемся к изданиям подпольным, выходившим за границей, с трудом достигавшим России и не получавшим откликов в легальной прессе, у нас может возникнуть представление об изолированности этих изданий от остальной прессы и от других течений общественной мысли. Нам может показаться, что реальное влияние передовых революционных изданий на разные слои общества, на литературно-художественные круги было невелико. Но при дальнейшем изучении материала становится ясна ошибочность такого представления. Другие издания, даже придерживавшиеся демократического направления, могли не разделять и обычно не разделяли многих выводов социалистической прессы, но рано или поздно сказывалось то обстоятельство, что именно социалистическое направ-

Лбине выражало с наибольшей полнотой п силой требования демократического развития общества. Поэтому оно постепенно овладевало умами и сердцами многих.

Ставя вопрос о том резонансе, который имела в 1905 г. и в следующие годы опубликованная в первой легальной большевистской газете «Новая жизнь» статья В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература», исследователи долгое время ограничивались выявлением и изучением непосредственных откликов на эту статыо (откликов сочувственных и враждебных). Затем стало ясно, что эта гениальная статья дала толчок для некоторых литературных выступлений, в которых она непосредственно не упоминалась, но которые были ее отголосками. Отражение идей ленинской статьи, ее вывода об иллюзорности «абсолютной» свободы искусства в буржуазном обществе, как и об иллюзорности буржуазной «демократии», можно увидеть в американском очерке М. Горького «Город Мамоны», вызвавшем лавину злобных откликов в США. Непосредственная полемика В. Я. Брюсова с ленинской статьей была продолжена в ряде выступлений журнала «Весы», направленных против «узкопартийного» искусства. Отзвуки борьбы вокруг ленинской статьи были слышны в развернувшейся осенью 1906 г. на страницах газеты «Свобода и жизнь» дискуссии об отношении искусства к революции. Эта дискуссия была начата «Анкетой» К. И. Чуковского (до этого, в № 2 «Весов» за 1906 г., Чуковский поддержал полемику Брюсова со статьей В. И. Ленина) и продолжена выступлениями А. В. Луначарского, И. Е. Репина, А. И. Куприна, В. Брюсова, 11. Минского и др. С борьбой вокруг ленинской статьи был связан п развернувшийся на страницах ряда изданий спор о «конце Горького». Примеры можно было бы умножить. Теперь для нас ясно, что главное было не в непосредственных откликах на статыо В. И. Ленина, а в том, что ленинская постановка вопроса о принципе партийности литературы, об ее подлинной и мнимой свободе дала ответ на один из самых острых, самых назревших вопросов литературного развития.

В изданиях группы «Освобождение труда» не было выступлений, равных по своему значению и влиянию статье В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература». И все же роль этих изданий, которые первыми внесли в русский литературный процесс идеи марксизма, была гораздо более значительной, чем это обычно представляют. К числу главных заслуг Г. В. Плеханова принадлежала его борьба против народничества, получившая отражение и в ряде его блестящих статей, опубликованных на страницах «Социал-демократа». Он был беспощаден к реакционным постулатам народнической доктрины, показав, в частности, что ренегат Л. А. Тихомиров перешел с позиций народовольца на позиции защитника самодержавия, пе порывая с этими постулатами. Вместе с тем он первый раскрыл в своих работах о творчестве Глеба Успенского и Н. Е. Каронина-Петропавловского прогрессивные стороны народнической литературы, вступающие с этими постулатами в прямое противоречие. Таким же, столь же чуждым односторонности, подходом к народнической литературе отличались работы В. И. Засулич, особенно ее статьи в «Социал-демократе», «Работнике» и «Заре» о творчестве С. М. Стелняка-Крав- чинского. Засулич показала, что приход ряда революцио- иеров-иароднпков к индивидуальному террору был, в сущности, заменой одних иллюзий другими. Заведомо бесплодные попытки революционизировать с помощью актов индивидуального .террора народную -массу пришли на смену не оправдавшего себя «хождения в народ» п не оправдавших себя экспериментов с импровизированными революциями или, как* мы выразились бы сегодня, с «экспортом революции» (попытка Степняка поднять вместе с группой бакунистов восстание в итальянской провинции Беневенто).

Кстати, Засулич указала на соприкосновение тактики народовольцев с тактикой анархистов, как это сделал и Г. В. Плеханов в ряде не потерявших до сих пор актуальности работ, направленных против идей Штирнера, Прудона, Бакунина, Кропоткина. «Буржуазные правительства, как бы строго они ни относились к отдельным лицам, совершающим покушения,— писал Г. В. Плеханов,— могут только поздравить себя с их тактикой ...Работа террористов в мундирах была бы гораздо затруднительнее, если бы анархисты не старались с таким рвением облегчить ее им... Анархист — человек, обреченный (если он только не сыщик) постоянно и везде достигать противоположного тому, что ему желательно... Словом: во имя революции анархисты служат делу реакции» 18. То же самое можно было бы сказать об эсерах п сегодняшних «левых» экстремистах (недаром среди тех и других оказалось так много провокаторов, даже в буквальном смысле этого слова). Р1ной, более сложной оценки заслуживают народовольцы.

Замечательно метко сказала о них Засулич в опубликованной в «Социал-демократе» статье «Карьера нигилиста»: «Они постепенно уверовали в свою отдельную от народа и от всякой толпы материальную, военную силу и, будучи по природе своей дрожжами, вообразили себя опарой» 19. Вместе с тем Засулич с полным правом говорила о беззаветном героизме народовольцев и, оценивая роман Степняка «Андрей Кожухов», утверждала, что его главный герой — «тот революционный дух, различными проявлениями которого проникнуто все содержание романа» 20. Благодаря суждениям Засулич мы воспринимаем этот роман не только в ряду таких произведений, как «Спартак» Джованьоли (Степняк перевел этот ромап на руссский язык) и «Овод» Войнич (роман, в какой-то мере навеянный героической личностью Степняка-Крав- чииского), но и как звено в той линии романов (при всем различии их идейной и художественной ценности) о духовном, нравственном мире революционеров, которая шла от «Что делать?» Чернышевского к горьковской «Матери». Однако при всей широте подхода Г. В. Плеханова и группы «Освобождение труда» к народничеству, этот подход отличался одной особенностью, помешавшей участникам этой группы довести идейный разгром народничества до конца. Этой особенностью была дававшая себя иногда знать недооценка революционности крестьянства, его роли союзника рабочего класса,— недооценка, помешавшая увидеть, с одной стороны, всю противоположность реакционных выводов народничества — особенно народничества позднего, либерального — интересам крестьянской массы, а с другой — противоречие не только между художественной практикой отдельных писателей-иарод- ииков и народнической доктриной, но и внутри самой этой доктрины.

Чем это объяснялось? Слабыми сторонами позиции Г. В. Плеханова, прежде всего тем, что он, справедливо делая упор на освещепие исторической роли рабочего класса, не раскрывал в полной мере значения аграрного вопроса, его особого значения для России, для русской революции, для русского рабочего движения. В этой связи надо обратить внимание на один совет, данный Ф. Энгельсом Г. В. Плеханову, о чем идет речь в подготавливаемом труде о народнической журналистике. Приветствуя русских марксистов, Ф. Энгельс был сдержан в утверждениях и полемических замечаниях, касавшихся особенностей русской действительности21. Тем более показателен его совет Г. В. Плеханову больше заниматься аграрным вопросом, причем не только в полемическом плане, в порядке опровержения народников, а позитивно. Известно, что именно с решения этой задачи началась научная деятельность В. И. Ленина, который буквально с первой своей работы («Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни») и далее в целом ряде исследований, построенных на огромном количестве статистических и других фактических данпых, раскрывал сущность социально-экономических процессов в русской деревне и показывал всю их остроту. Об отношении В. И. Ленина к народничеству, к его реакционным и прогрессивным сторонам, речь пойдет ниже. Пока же следует вспомнить слова В. И. Ленина об одной из особенностей русской буржуазно-демократической революции: «Крупнейшей особенностью этой революции является острота аграрного вопроса. Он обострен в России гораздо больше, чем это было в соответствующих условиях в какой бы то нп было иной стране» 22. Следствием этой особенности была недооцененная Г. В. Плехановым «крайняя революционность мужика»: «Паше крестьянство создало в первый же период русской революции аграрное движение несравненно более сильное, определенное, политически сознательное, чем в предыдущих буржуазных революциях XIX века» 23.

Великой заслугой Г. В. Плеханова было бы, что он показал применимость учения К. Маркса и Ф. Энгельса не только к капиталистическим странам Запада, но и к России. Вывод Плеханова, что и в России главной фигурой революционного движения является не крестьянин, а рабочий, нанес мощный удар народническому учению и помог целому поколению русских революционеров, в том числе молодому В. И. Ленину, найти путь к рабочему классу. Однако задача заключалась не только в том, чтобы распространить общие положения марксизма на русскую действительность, а и в том, чтобы, пользуясь марксистским методом, предпринять всесторонний конкретный анализ этой действительности и раскрыть в ней самой, взятой во всей ее конкретности, необходимость и неизбежность решительной и победоносной революции. Плеханов сумел доказать несостоятельность народнических представлений о «самобытности» России, о том, что Россия способна прямо перейти от общинных отношений, с якобы заложенными в них социалистическими началами, к социалистическому строю. Но он не смог ответить на вопрос: в чем же состоят действительные особенности русского исторического процесса, наметившиеся в пореформенную эпоху и определившиеся в 90-е годы, в период бурного промышленного подъема и быстрого наступления капитализма во всех областях хозяйства? Решающее слово по этому вопросу было сказано В. И. Лениным. И это слово состояло не в том, что Россия развивается иным путем, чем весь остальной мир, а в том, что в России, несмотря на ее экономическую отсталость, раньше, чем в других странах, наметились общие особенности дальнейшего исторического развития: начавшееся разложение капитализма и утрата буржуазным классом способности играть революционную роль.

Не случайно именно в России произошла в 1905 г. первая народная революция эпохи империализма — пер- паи буржуазно-демократическая революция, в которой руководящей силой стал пролетариат, поддерживаемый (хотя еще нерешительно и непоследовательно, что явилось главной причиной поражения) крестьянской массой. То, что Плеханов преувеличивал роль буржуазии в русской буржуазной революции и преуменьшал роль в ней крестьянства, помешало ему понять руководящую роль в ней рабочего класса. Л все это не позволило ему увидеть .то, что увидел В. И. Ленин и что составило одно из сто величайших открытий, поднявших марксистскую теорию на новую высоту: вступление капитализма в его последнюю, империалистическую стадию. Вот что предопределило отход Плеханова и разделявших его ошибки членов группы «Освобождение труда» от марксизма. Противоречия между ними и В. И. Лениным дали себя знать уже в момент создания «Искры», но полностью проявились в 1903 г., на II съезде РСДРП, после которого «Искра» перестала быть ленинской, став органом Г. В. Плеханова и его сторонников. Новая «Искра» выступила с рядом статей, направленных против В. И. Ленина, против тех его идей, которые определяли направление прежней «Искры».

Г. В. Плеханов заявил, что он был с самого начала ие согласен с работой В. И. Ленина «Что делать?» и разделял те сомнения, которые вызвала эта работа у. «бывших» сторонников «экономизма», в частности — у А. Мартынова. Сближение Г. В. Плеханова с теми, кого он прежде так горячо обличал, получило особенно полное выражение в его статье «Рабочий класс и социал-демократическая интеллигенция», опубликованной в № 70 и 71 (25 июля и 1

августа 1904 г.) повой «Искры». Плеханов как будто продолжал критиковать «экономизм» за то, что он сектантски противопоставлял рабочий класс революционной интеллигенции, но главные усилия направил па опровержение ленинской постановки вопроса о «внесении» социализма в рабочее движение: «Это тот же ,,экономизм“, но только поставленный вверх ногами: отношение общественного „мышления“ к общественному „бытию“ понимается здесь отнюдь не лучше». Г. В. Плеханов даже утверждал, что в работе «Что делать?» было дано «новое издание теории ,,героев и толпы11» и что автор этой работы «органически неспособен к диалектическому мышлению» (он вспоминал о высказанном им ранее опасении, что «теперь начинается у нас борьба метафизического материализма

рулила с диалектическим Материализмом Ёельтова») 24.

В действительное™ недостаток диалектичности проявил не Тулин-Ленин, а Бельтов-Плеханов. Этот недостаток сказался, во-первых, в решении проблемы отношения общественного «мышления» к общественному «бытию». В своих иисьмах 1890—1894 гг. Ф. Энгельс предупреждал молодых марксистов об опасности упрощенного понимания отношения сознания к бытию, надстроек — к базису. Он подчеркивал, что это отношение не имеет одностороннего характера, что здесь надо видеть взаимодействие многих моментов. Хотя экономическая необходимость оказывается в конечном счете определяющей, она на является единственно активной причиной исторического развития, а пробивает себе дорогу сквозь разные формы общественного бытия и сознания, влияющие друг на друга и на базис. Энгельс даже отчасти винил себя и Маркса в том, что молодежь иной раз односторонне понимает взаимодействие всех этих моментов.

Замечания Энгельса призывали к дальнейшей разработке этой проблемы, что и было осуществлено в ряде работ В. И. Ленина, между тем как плехановские возражения лишь подтверждали основательность опасений Энгельса. Но дело было не только в этом. Недостаток диалектичности у Г. В. Плеханова и у других участников группы «Освобождение труда» проявился и в другом: они не сумели в ту пору, когда история круто пошла на подъем, оценить то принципиально новое, что возникло в соотношении и борьбе классов, и отстали от истории, от революционного движения, от развивающегося марксизма. Эти два обстоятельства были тесно связаны друг с другом: именно новый размах революционного движения, выразившийся в начале «движения самих масс», потребовал более глубокого понимания активной роли идей, теорий, тактических принципов, организаторской деятельности партии и ее печати. Не случайно у Плеханова не нашел отзвука ленинский принцип партийности .литературы.

Повлияло ли все это на отношение Плеханова к литературе и к отдельным ее представителям? Вглядимся в его отношение к творчеству М. Горького. Характерным было уже то, что Плеханов как критик обратился к горьковскому творчеству позднее, чем критики-большевики:

В. В. Боровский, А. В. Луначарский, А. А. Дивильков- ский. Еще важнее, что он отнесся к М. Горькому иначе, чем они. Дело было не просто в том факте, что он отрицательно оценил некоторые его произведения (осуждение повести «Исповедь» было справедливым, а несправедливые оценки отдельных горьковских произведений бывали и у критиков-болыпевиков). Важнее было то, какой характер посили его отрицательные оценки, как они мотивировались, какими критериями были продиктованы. Плеханов считал, что в своих американских очерках М. Горький выступил «в виде народника, проклинающего пришествие капитализма» 25. Очевидно, что Г. В. Плеханов считал горьковское отношение к капитализму и буржуазии неправильным, ибо был убежден, что они еще сохраняют прогрессивную роль. Очевидно, что он усматривал утопичность повести «Мать» в том, что рабочий класс изображен здесь вождем народной революции, не признающим буржуазию своим союзником в борьбе против самодержавия. Плеханов поставил «Мать» в один ряд с «Исповедью» и высказал тревогу за судьбу «очень большого таланта»: «Ведь г. Горький уже считает себя марксистом; ведь в своем романе «Мать» он уже выступил как проповедник марксовых взглядов. Но тот же роман показал, что для роли проповедника этих взглядов г. Горький совершенно не годится, так как взглядов Маркса он совсем не понимает»26. Если же Плеханов хвалил горьковское произведение, то он решительно его перетолковывал, игнорируя в произведении все, противоречащее его собственным взглядам,— в этом отношении показательна лучшая его статья о М. Горьком, посвященная пьесе «Враги»: «К психологии рабочего движения».

В. И. Ленин не только противопоставлял «нового» Плеханова «старому» (видя рубеж в 1903-м годе), но и неоднократно указывал на особое место «нового» Плеханова среди меньшевиков, на частые колебания его отношения к ним и к большевикам. Опубликованная в мае 1907 г., в тот момент, когда буржуазная пресса кричала

о «конце Горького», статья Г. В. Плеханова о «Врагах» прозвучала как отповедь крикунам, как доказательство не падения, а нового подъема горьковского дарования. Плеханов тге сомневался в пролетарской сущности автора «Врагов» и сделал в своей статье глубокие замечания об особенностях присущего ему пролетарского гуманизма. Но то, в чем сказался «старый» Плеханов, было переплетено в его статье с тем, в чем выразились его новые, меньшевистские, оппортунистические взгляды. И дело не ограничивалось тем, что Плеханов осуждал участие Горького в большевистской газете «Новая жизнь», видя в этом признак зараженности писателя «романтическим оптимизмом» и «револтоционпой алхимией» большевиков 27. Плеханов сознательно отвернулся от главной коллизии «Врагов», совершенно «не заметив» фигуры обличаемого автором либерального буржуа Захара Бардина и фигур революционных вожаков Синцова и Грекова, отчетливо свидетельствовавших о том, что «зараженность» большевизмом насквозь пронизала и пьесу «Враги». Здесь важно подчеркнуть, что одни и те же обвинения — в «народничестве», «утопизме», «революционной алхимии» — Плеханов равно адресовал и В. Й. Ленину, и М. Горькому. Еще важнее другое. Принимая и положительно оценивая все те особенности горьковского творчества, которые связывали его с реализмом классической литературы, Плеханов не принимал, отрицательно оценивал все его новые особенности, получившие впоследствии наименование социалистического реализма. Тот, кто отстал от развития русской революции, отстал и от развития русской литературы.

В связи с темой нашего труда полезно вспомнить о той оценке, которую получил плехановский журнал «Современная жизнь» в докладе В. И. Ленина на V съезде РСДРП об отношении к буржуазным партиям: «Меньшевики говорят в своей резолюции о „реализме“ городских буржуазных классов. Странная терминология, которая выдает, их против их воли. Мы привыкли у с.-д. правого крыла встречать особое значение слова реализм. Например, плехановская „Современная Жизнь“ противопоставляла „реализм“ с.-д. правого крыла „революционной романтике“ левых с.-д. Что же имеет в виду меньшевистская резолюция, говоря о реализме? Выходит, что она хвалит буржуазию за умеренность и аккуратность! ...На деле все это означает, что самостоятельная политика рабочей партии подменяется политикой зависимости от либераль-

ной буржуазии»28. Об оппортунистических изданиях пойдет речь в одной из следующих книг настоящего труда, охватывающих период 1905—1917 гг.

В. И. Ленин считал очень важным фактом, что в России с самого начала возникновения массового рабочего движения (с 1895—1896 гг.) в социал-демократической печати обозначились два направления — марксистское и оппортунистическое. Почему же мы не даем обзора последнего п его журналистики в настоящей книге, охва- , тыкающей период 1890—1904 гг.? Потому что в плане нашей темы, в плане отношений между журналистикой п литературным процессом, оппортунистическая пресса этого периода позволяет ограничиться беглыми попутными замечаниями. I

В самом деле, стоит ли специально останавливаться на издапиях «экономизма», делавших ставку исключительно па начинающих, «чисто» пролетарских авторов и противопоставлявших их всей нерабочей интеллигенции? Сектантскую узость их литературной программы и предлагаемой ими специальной литературы «для рабочих» исчерпывающе охарактеризовал В. И. Ленин, предвосхищая свою позднейшую критику теории Пролеткульта. Что же касается новой, меньшевистской «Искры», то она отличалась от старой, ленинской, между прочим тем, что почти совершенно отвернулась от вопросов литературы. Над этим фактом стоит задуматься. Плеханов писал в 1905 г.: «Ленин очень охотно противопоставляет „новую“ редакцию „Искры“ старой. Старая редакция шла по правильному пути, а новая попала в оппортунистическое болото. Чем отличается новая редакция „Искры“ от старой? Только тем, что в ней нет Ленина» 29. Действительно, редакция новой «Искры» отличалась от редакции старой «только» тем, что в ней не было В. И. Ленина. Но вместе с ним из газеты, из состава ее сотрудников, ушли самые твердые и последовательные искровцы, а вместе с ними всеми ушел из газеты тот революционный дух, который и делал ее ленинской. Почему же вместе с ' ними ушел из газеты и интерес к литературе? Когда несколькими годами раньше то же самое произошло со сборником «Работник» после выхода из его редакции Плеханова — это было понятно. В редакции остались одни сторонники «экономизма» с их сектантской программой. Но в «Искре» после выхода из ее редакции В. И. Ленина остались Г. В. Плеханов, В. И. Засулич и другие знатоки литературы, уже немало сделавшие для ее изучения и пропаганды. Почему же со страниц новой «Искры», из редакции которой ушел «только» Ленин, литература почти совершенно исчезла?

Отношение Г. В. Плеханова и других членов редакции новой «Искры» к литературе было в дальнейшем различпым. Плеханов написал еще немало статей о литературе и искусстве, а Засулич уже не возвращалась к литературно-критической деятельности. Но что касается новой «Искры», руководители которой с головой ушли во фракционную борьбу, то резкое обеднение ее литературного отдела было, как и многое другое, расплатой за оппортунизм.

Необходимо учесть и следующее важное обстоятельство. При всем интересе Плеханова и его единомышленников к литературе в их суждениях о ней отсутствовал существенный момент: убеждение в том, что ее значение в жизни все более растет и что этот рост неразрывно связан в развитием русской революции. Такое убеждение было присуще В. И. Ленину. Вот почему он выступил в 1901 г. в «Искре» со статьей «Начало демонстраций», где событие, связанное с деятельностью М. Горького, было поставлено в контекст всего разворота политических событий в России, и вот почему ленинская «Искра» систематически освещала в том же контексте события литературной жизни,. связанные с деятельностью Л. Н. Толстого, В. Г. Короленко и других писателей. То же убеждение В. И. Ленина проявилось в 1902 г. в его программной книге «Что делать?», в призыве к читателям вспомнить о таких предшественниках русской социал- демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский, и подумать о том всемирном значении, которое стала все более приобретать русская литература. С тем же убеждением В. И. Ленина был связан и тот факт, что в числе его первых статей, написанных в 1905 г., после возвращения из эмиграции в Россию, была статья «Партийная организация и партийная литература», где обсуждение вопросов партийной литературы естественно перерастает в постановку вопросов литературы вообще, в постановку проблемы подлинной и мнимой свободы литературного и всего художественного творчества. Освещение народнической журналистики, ее разных течений и этапов, выделено нами в особый труд, подготовка которого начата. Здесь необходимо сделать общие замечания о позднем народничестве и о его главном печатном органе — журнале «Русское богатство». В. И. Ленин различал в народничестве, взятом в целом, две стороны — прогрессивную и реакционную. В работе «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве (Отражение марксизма в буржуазной литературе)» В. И. Ленин подчеркнул, что нельзя отвергать целиком, без разбора, всю народническую программу и что в некотором отношении, в ряде своих выводов, она предпочтительнее «легального марксизма». Одно время эти указания Ленина были преданы забвению и народничество стали оценивать лишь как реакционное учение, не учитывая его демократического, связанного с интересами крестьянской массы ядра. Теперь такой односторонний подход уже преодолен. Но, как это нередко бывает в подобных случаях, возникла опасность другой крайности: идеализации народничества. Иной раз это идейное течение получает такую трактовку, что даже субъективный метод в социологии предстает как проявление активного отношения к действительности, дая^е борьба Н. К. Михайловского против детермиппзма получает какое-то оправдание. А главное — получают какое-то оправдание те стороны народничества, которые вели к приукрашиванию патриархальщины.

Между тем не следует забывать, что именно В. И. Ленин довел до конца идейный разгром народничества, начатый Плехановым и группой «Освобождение труда», и что именно он в ряде своих работ подверг всесторонней критике журнал «Русское богатство» и его главного руководителя — Н. К. Михайловского. Как известно, В. И. Ленин считал основными чертами народнического учения признание капитализма в России регрессом, упадком (по сравнению с русским самобытным «народным строем») и иллюзии относительно способности общины спасти Россию от капиталистического пути развития и способности интеллигенции перевести историю с «неправильного» пути на «правильный». При этом В. И. Ленин отличал «современное народиичество» (представленное «Русским богатством») от «старого» (поры «хождения в народ»). Иллюзии «старого пародии честна» были болоО простительны, поскольку они складывались в то время, когда капитализм в Росспн был еще слабо развит, разложение деревни было еще мало заметно и мелкобуржуазный характер крестьянского хозяйства еще не обнаружился. В 90-е годы надо было сознательно закрывать глаза на то, что капитализм в России — «давний уже и бесповоротный факт», что он здесь неразрывно связан с «полновластным господством' в деревне торгового капитала», что буржуазия растет «изнутри нашей „общины“, а не извне ее» п что никакого «народного строя», «никаких других общественно-экономических отношений кроме буржуазных и отживающих крепостнических в России не было и нет...» 30. Стремление «задержать» капиталистическое развитие, приносящее народу новый гнет, но разрушающее остатки крепостничества и тем самым создающее условия для освобождения парода, было глубоко реакционным. Вот когда народническая доктрина стала из крестьянской и демократической превращаться по существу * (а не в силу сознательного стремления всех ее сторонников) в мелкобуржуазно-мещанскую и либеральную.

В. И. Ленин писал в работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов? (Ответ па статьи „Русского богатства“ против марксистов)»: «...деревня давно уже совершенно раскололась. -Вместе с ней раскололся и старый русский крестьянский социализм, уступив место, с одной стороны, рабочему социализму; с другой — выродившие]» в пошлый мещанский радикализм. Иначе как вырождением нельзя назвать этого превращения. Из доктрины об особом: укладе крестьянской жизпи, о совершенно самобытных путях нашего развития — вырос какой-то жиденький эклектизм, который не может уже отрицать, что товарное хозяйство стало основой экономического развития, что оно переросло в капитализм, и который не хочет только видеть буржуазного характера всех производственных отношений, не хочет видеть необходимости классовой борьбы при этом строе. Из политической программы, рассчитанной на то, чтобы поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества,— выросла программа, рассчитанная па то, чтобы заштопать, „улучшить“ положение крестьянства при сохранении основ современного общества» 33. Конечно, это относилось не ко всем народникам в одинаково!! мере: они были, как не раз отмечал В. И. Ленин, очень разными. Нельзя ставить знака равенства даже между руководителями «Русского богатства». Но это обстоятельство не должно служить поводом для идеализации Н. К. Михайловского: если он был свободен от некоторых идейных и теоретических пороков С. Н. Южакова и полпее его выражал положительную, прогрессивную сторону народничества, то у него были свои пороки, пе присущие В. Г. Короленко, который выражал положительную сторону народничества — его демократическое ядро — наиболее полно и ярко.

Характерно, что Короленко не одобрял нападок Михайловского па марксизм. Правда, он не одобрял и полемики марксистов с Михайловским, но в том, что остававшийся в целом на народнических позициях писатель симпатизировал идеологу народничества, пе было ничего удивительного, а то, что он не разделял некоторых возражений этого идеолога против марксизма, составляло его индивидуальную особенность и свидетельствовало о глубине и силе его демократизма. 20 февраля 1905 г., когда Михайловского уже не было в живых, Короленко писал Н. Ф. Анненскому: «Факт, что не все мы соглашались со всеми пунктами полемики Николая Константиновича с марксистами,— есть именно факт... Теперь же, когда жизнь так наглядно выдвигает прогрессивное значение наличных, на капиталистической почве, кадров промышленной армии, было бы смешно не признавать, что город, завод, фабрика вносили в жизнь прогрессивное начало и что скорбеть об „отрывании от земли“ было, может быть, понятно по условиям того времени, по непростительно по существу. А ведь это было, тт это была ошибка» 36.

В отдельных работах последнего времени проявилась тенденция взять под защиту понятие «хозяйственный мужичок» (как якобы обозначающее среднего трудового крестьянина) и подвергнуть сомнению понятие «идиотизм деревенской жизни» (как якобы бросающее тень на крестьянство и его духовный мир). Полемика в этой связи ведется с доводами П. Б. Струве и других «легаль-

Я5 Там же, с. 272—273. 36

Цит. по кп.: Вялый Г. А. В. Г. Короленко. М.; Л., 1949, с. 253—

254.

п

ных марксистов», по-своему толковавших эти понятия, но получается так, что обеляются некоторые отнюдь не заслуживающие обеления постулаты «Русского богатства». М. Е. Салтыков-Щедрин, вводя в обиход выражение «хозяйственный мужичок», действительно имел в виду представителя среднего крестьянства, достигающего своим тяжким трудом и трудом всей своей семьи идеала «полной чаши». Однако уже сам Щедрин указывал на возникающую опасность: «В таком положении до мироедства — один только шаг» (щедринский герой этот шаг не совершает, ибо «от природы чужд кровопивства; его не соблазняет ни лавочка, ни кабак», но и в те времена не все зажиточные крестьяне удерживались на этой грани). И писателя отнюдь не удовлетворял идеал «хозяйственного мужичка»: «Он достиг своей цели: довел свой , дом до полной чаши. Но спрашивается: с какой стороны подойти к этому разумному мужику? каким образом уверить его, что не о хлебе едином жив бывает человек?»87.

А главное, за десятилетие, отделившее от щедринских суждений полемику марксистов с «Русским богатством», 1 процесс расслоения деревни так продвинулся вперед, что В. И. Ленин, прибегая к понятию «хозяйственный мужичок», употреблял его либо в качестве синонима понятия «кулак» (например, когда говорил об отношении «крестьянина к кулаку (хозяйственному мужику), кустаря к скупщику, рабочего к фабриканту» 31), либо обозначал таким образом «настоящие тенденции хозяйственного мужика» как мелкого буржуа, который хозяйничает «на рынок» и отличается от крестьянина, «живущего главным образом продажей своей рабочей силы» 32.

В этой связи следует вспомнить о том, какие классовые конфликты поставил В. И. Ленин в один ряд, задавая иронический вопрос С. Н. Южакову, трактовавшему самобытный экономический строй России как основанный «на пришцше солидарности»: «Между кем? помещиком и крестьянином? хозяйственным мужичком и босяком? фабрикантом и рабочим?» 33 В том же 1894 г.,. когда В. И. Ленин поставил этот вопрос, молодой М. Горький создал рассказ «Челкаш», построенный на конфликте «между хозяйственным мужичком и босяком». Таким образом, указанное употребление понятия «хозяйственный мужичок» — в качестве обозначения собственнических тенденций, которые пороя^дались в деревне проникавшими туда капиталистическими отношениями и имели в качестве своего «идеала» кулачество, мироедство,— не бросало никакой тени на трудовую душу крестьянской массы, на крестьянский труд.

Не бросало на них: никакой тени и понятие «идиотизм деревенской жизни», которое К. Маркс и Ф. Энгельс, выдвигая его в «Манифесте Коммунистической партии», направляли не против крестьянства, а против условий его существования, против его закабаления, прикрепления его к маленькому клочку земли. Возражая Н. К. Михайловскому, В. И. Ленин утверждал, что выражепие «Манифеста» — не «результат простого увлечения, неразборчивости в вырая^ениях, простая бутада», а «выражение одной из самых основных и самых важных черт всего его миросозерцания, и теоретического и практического». В. И. Ленин добавлял: «„Ученики“ заслуживали бы, конечно, порицания, если бы „презрительно“ относились к задавленному нуждой и темнотой жителю деревни, но ни у одного, из них г. Михайловский не мог бы доказать подобного отношения. Говоря об „идиотизме деревенской жизни“, ученики в то же время показывают, какой выход из этого положения открывает развитие капитализма» 34. Именно эти суждения имелись в виду выше, когда речь шла о «вмешательстве» В. И. Ленина в полемику между Михайловским и Струве по поводу повести Чехова «Мужики».

Вот так же, говоря о том, что капитализм совершает прогрессивное дело, когда «разрывает крепостническую власть земли» 35, В. И. Ленин имел в виДу не земледельческий труд, а прикрепленность крестьянина к его нищенскому наделу, ту прикрепленность, которую стремились разными способами сохранить народники, не осознавая, что они заботятся, по существу, о сохранении пережитка крепостничества и тем самым приносят прямой вред крестьянской трудовой массе. В сущности, М. Е. Салтыков-Щедрин высказал нечто очень близкое к тому, о чем шла речь в приведенном выражении «Ма нифеста Коммунистической партии», когда писал об ограниченности кругозора «хозяйственного мужичка» и о том, как убивает в нем самые человеческие чувства добывание денег («Деньги — это кровная язва крестьянского быта»).- Еще более сильно была им выражена та же мысль в гениальной, исполненной трагического пафоса сказке «Коняга», где речь тпла не о зажиточном, добившемся «полной чаши» крестьянине, а о придавленной непосильным трудом к земле и никогда не выбирающейся из нужды, из полуголодного существования крестьянской массе: «Для всех поле раздолье, поэзия, простор; для Коняги оно — кабала... Для всех природа —мать, для него одного она — бич и истезание... Нет для него ни благоухания, ни гармонии звуков, ни сочетания цветов; никаких ощущений он не знает, кроме ощущения боли, усталости и злосчастия... Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл его существования...» 42а.

Каким кощунством звучат в конце сказки славословия Пустоплясов по адресу Коняги, предвосхитившие суждения некоторых поздних народников! И как близки к настроению этой сказки слова героя первого рассказа М. Горького «Макар Чудра» (в этих словах некоторые народники усмотрели «презрительное» отношение к мужику) : «Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней... Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб — как только родился, всю жизнь раб, и все тут Г» А с какой силой прозвучала в работе

В. И. Летшна «Экономическое содержание народничества» характеристика мелкого буржуа, который страшится «разврата» городских рабочих, предпочитает «оседлость» («с забитостью и дикостью») и «не понимает, что пробуждение человека в „коняге“ — пробуждение, которое имеет такое гигантское, всемирно-историческое значение, что для пего законны все жертвы,— не может не принять буйных форм при капиталистических условиях вообще, русских в особенности» 36.

Как сказалась программа народников, с ее прогрессивными и реакционными сторонами, на их отношении к литературе? Самым непосредственным образом. Нельзя Недооценивать факт появления горьковского рассказа «Челкаш» в «Русском богатстве», но нельзя забывать и о том, что из других произведений, посланных' М. Горьким в этот журнал, редакция не приняла ни одного и что, публикуя «Челкаша», Н. К. Михайловский в своем письме к Горькому указал на «отвлеченность» рассказа, особенно образа Гаврилы. Этот упрек имел в устах идеолога народничества принципиальное значение, что стало ясно после появления в «Русском богатстве», в № 9 и 10 за 1898

г., его статей «О г. Максиме Горьком и его героях» и «Еще раз о г. Максиме Горьком и его героях». Слова Михайловского, одного из виднейших критиков тех лет, о молодом писателе как о «большой художественной силе», которую приобрела русская литература, не могли не вызвать у М. Горького чувства признательности. Но различие позиций писателя и критика было очевидным. Михайловский усмотрел «отвлечепность» не только в образе Гаврилы, но п в образе Челкаша, как и других горьковских босяков, которые представлялись критику фигурами нетипичными, никак не связанными с основными процессами, происходившими в современном городе и современной деревне. В «Челкаше» он увидел представителя давно возникшей «голытьбы» с ее стихийным влечением к «вольнице», увидел не «новость», а «напротив, нечто очень старое, лишь кое-где сохранившееся в урезанном виде и не имеющее никакой связи с вступительной картиной рассказа „Челкаш“». Конфликт между «хозяйственным мужичком и босяком», в котором В. И. Ленин увидел характерное явление ломки патриархальной деревни, Михайловский счел нетипичным, «отвлеченным» именно потому, что отрицал глубину и бесповоротность этой ломки.

Для Михайловского было несомненным, что Гаврила принижен М. Горьким, а Челкаш возвеличен. Он писал о Челкаше: «В сравнении с добродушным, работящим и глуповатым мужиком Гаврилой он, вор и пьяница, есть настоящий герой и рыцарь чести. Он, в освещении г. Горького, имеет полное право смотреть сверху вниз на „жадного раба“. И критики, недавно восторгавшиеся посредственным рассказом г. Чехова, собственно, потому, что в нем „мужики“ своим „деревенским идиотизмом“ выгодно оттеняют фигуру трактирного лакея и горничной меблированных комнат, уже за одно это унижение мужика — такая теперь мода — высоко оценят г. Максима

Горького». Нетрудно увиДеть, что, говоря об «уйижейнй мужика» и употребляя в явно ироническом смысле выражение «деревенский идиотизм», Н. К. Михайловский пускал через головы Чехова и Горького стрелы в своего главного врага: в марксизм. Перефразируя его слова, можно сказать, что он уже «за одно это унижение мужика», вернее, за то, что казалось ему таким унижением, назвал «посредственным» (такова была народническая мода!) замечательный рассказ Чехова «Мужики» и дал совершенно превратную трактовку рассказа «Челкаш».

Как можно было не увидеть, что в образе Гаврилы изобличалась лишь одпа из двух душ мелкого производителя — не душа труженика, а жадная душа собственника, от которого «до мироедства — один только шаг»? Гаврила не только не ощущает себя представителем голодающей крестьянской массы, а проявляет по отношению к пей крайнее пренебрежение,— вспомним одну из его первых фраз, с которыми он вступает в сюжет: «Косили версту — накосили грош. Плохи дела-то! Нар-роду — уйма! Голодающий этот самый приплелся,— цену сбили, хоть не берись!»

Толкуя критическое отношение М. Горького к Гавриле как презрение к крестьянству (эта легенда впоследствии не раз возрождалась, особенно после отдельных действительно неверных суждений писателя о деревне; его противники охотно распространяли эти суждения на все его творчество), Михайловский увидел в умонастроении горьковских босяков отражение позиции самого их изобразителя. Так и в той рецензии на первые горьковские сборники, которая появилась в «Русском богатстве» еще до статей Михайловского, в № 7 за 1898 г., Горькому был адресован упрек в недостаточном внимании к «оседлым людям» и в симпатиях к выразителям «стихийного стремления к полной, абсолютной свободе». Не следует забывать, что именно Михайловский ввел в обиход версию о ницшеанстве М. Горького, причем он не только усмотрел идеализацию «сверхчеловека» в образах босяков, но и поставил в этой связи в один ряд — как носителей «морали господ» — Ларру и... Данко. Характерно, что в статье Л. П. Радина (Северова) «Объективизм в искусстве и критике», опубликованной в 1900 г. в «Научпом обозрении» и направленной против народников, в качестве одного из примеров субъективного метода было взято стремление приписать М. Горькому взгляды его героев-бродяг. О ТОМ, что эти бродяги не были в глазах писателя положительными героями, способными внести нечто новое в жизнь, а вызывали с его стороны сочувствие лишь в той мере, в какой были свободны от уродливой жадности, от жажды накопления, от буржуазно-мещанских добродетелей, писал В. В. Воровский.

Можно сказать, что марксистские оценки творчества М. Горького начались с противопоставления его народникам и народнической программе. В этом отношении показателен написанный в 1903 г. и опубликованный в трех номерах журнала «Правда» за 1905 г. большой очерк о горьковском творчестве — статья А. А. Дивильковского «Максим Горький». Уже в первой части этой статьи «субъективный метод» народников был противопоставлен объективному подходу к литературе со стороны критиков — революционных демократов: «Нельзя не признаться, что уровень критики сильно попизился со времен Белинского и Добролюбова, умевших видеть в поступках человека властную руку среды, а не одну только пороч-. ную, злую волю» 37. Такая постановка вопроса не мешала, а помогала раскрыть активность отношения М. Горького к действительности — пронизывающую все его творчество «героическую идею». А. А. Дивильковский, как и Л. П. Радии, исходил из вывода В. И. Ленина, высказанного в полемике с Н. К. Михайловским: «Идея детерминизма, устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергая вздорную побасенку о свободе воли, нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий. Совсем напротив, только при детерминистическом взгляде и возможна строгая и правильная оценка, а не сваливание чего угодно на свободную волю» 38. В заключительной части своей статьи Дивил ь- ковский писал о горьковской «героической идее»: «Своим полным детерминизмом идея М. Горького существенно разнится и от народнической „борьбы за индивидуальность“ и „силы критической личности“, поэтому идеи этой никак не следует брать за одну скобку, напр., с „героями и толпой“ Михайловского, и скорее ее следует причислять к противному лагерю» 39.

Что касается горьковских босяков, то А. А. Дивиль- ковский решительно отверг мысль о близости самого писателя к индивидуализму этих сто героев. Ставя вопрос о том, не претерпел ли Горький в начале 900-х годов, когда он начал удивлять читателя «оборотами своего творчества» и явно вступил в новый этап, «некоторую эволюцию, развязавшись понемногу с дико-вольными стремлениями голи кабацкой и благополучно причалив к старой морали честных, оседлых, трезвых и одетых людей» (очевиден адрес этого иронического выпада: статьи Н. К. Михайловского о Горьком в «Русском богатстве»), Дивильковский писал: «По-моему, М. Горький никогда и не бывал ни босяцким пророком, ни крайним индивидуалистом — и то, и другое лишь навязано ему критиками» 40. Это видели не только критики-марксисты. Литературоведы давно обратили особое внимание на письмо

А. П. Чехова к артисту А. И. Сумбатову-Южину от 23 февраля 1903 г. В этом письме бросаются в глаза неожиданные у Чехова резко отрицательные оценки первых повестей М. Горького и его первой пьесы, но там же есть признание: «уж таких рассказов, как, например, „Мой спутник“ и „Челкаш“, для меня достаточно, чтобы считать его писателем совсем не маленьким», и есть такие слова, особенно весомые в устах обличителя мещанства: «...заслуга Горького не в том, что он понравился, а в том, что он первый в России и вообще в свете заговорил с презрением и отвращением о мещанстве...». И, замечая, что босяки явились у Горького «средством» борьбы против мещанства, которое, «как плотина на реке, всегда служило только для застоя», и что эта плотина «если не прорвана, то дала сильную и опасную течь», Чехов заключал: «По-моему, будет время, когда произведения Горького забудут, но он сам едва ли будет забыт даже через тысячу лет» 41.

Существует мнение, что некоторые рассказы Короленко, напечатанные в «Русском богатстве» после «Челкаша», содержали в себе полемику с ним и с некоторыми другими горьковскими произведениями и что М. Горький, вернувшись позднее в цикле «По Руси» к воспоминаниям о событиях, давших материал для его ранних рассказов, сблизился в изображении деревни с

Короленко42. Сближение «нынешнего Горького с Короленко» было отмечено в первых же откликах на рассказы «По Руси»; некоторые критики даже утверждали, что М. Горький а этих рассказах «целиком примыкает» к народникам43. Последнее утверждение не имело оснований; что же касается творческого взаимодействия двух писателей, то оно отличалось сочетанием взаимного притяжения и взаимного отталкивания. Когда в 1899 г. в сборнике «Русского богатства» появился рассказ Короленко «Маруся» (впоследствии «Марусина заимка»), критика сразу отметила, что писатель затронул ту тему, которой были посвящены многие произведения М. Горького,— тему «антагонизма оседлого и бродячего типов» — и что он решил ее совершенно по-своему, в чисто народническом духе44. Действительно, сопоставляя «Марусго» с горьковской «Мальвой», нельзя не видеть, что если Мальва предпочитает бесшабашного босяка Сережку «хозяйственным мужичкам» — отцу и сыну Легостевым, то Маруся предпочитает работящего пахаря Тимоху похожему на Сережку вольнолюбивому бродяге Степану. М. Горький же дал в цикле «По Руси», в рассказе «Женщина», свою вариацию на сюжет «Марусиной заимки», нарисовав Татьяну, которой надоело «шляться», бродяжить и захотелось «хорошего жительства», с пашней, огородом, своим хозяйством.

Но, во-первых, «Марусина заимка» была совсем не так однозначна (в смысле народнической постановки вопроса), как статьи Михайловского о Горьком. Короленко глубоко сочувствовал «беспокойному» Степану и, сочувствуя еще больше вернувшейся к земледельческому труду Марусе, отмечал ограниченность ее маленького счастья. А во-вторых, М. Горький показал не просто стремление Татьяны крестьянствовать, а ее мечту о «новой деревне», показал ее неприязнь не только к бродяжничеству, но и к сытой жизни зажиточных крестьян45. А трагический финал рассказа говорил о, том, как крушит полная противоречий действительность все утопии и иллюзии. Характерно, что, даже давая в рассказе «Ледоход» новую вариацию на сюжет одного из своих люби- мейших рассказов — «Река играет», Горький придал образу Осипа, близкому к короленковскому Тюлину, новые, более активные черты. Так и в рассказе «Покойник», в этом гимне крестьяиину-хлеборобу, «всех питателю», главное — социальная активность героя, выраженная в его любимом присловии: «они — свое, а мы — свое!...» Нет, позиция автора «По Руси» не совпадала с программой «Русского богатства», даже с лучшим ее — короленков- ским — воплощением: она была принципиально иной. Иной, хотя художественная литература народничества не вмещалась в рамки народнической доктрины и более полно проявляла ее демократическое ядро.

В. И. Ленин писал, что марксисты должны «принять общедемократические пункты» 46 народнической программы. II он же упрекал М. Горького за одну его попытку «согнуться до точки зрения общедемократической вместо точки зрения пролетарской» 47. Между этими суждениями не было никакого противоречия: то, что составляло самую сильную сторону народников, было уже недостаточным для марксистов, для пролетарского писателя М. Горького. В. И. Ленин писал, что марксисты должны не только принять общедемократические пункты народнической программы (отвергнув все ее «реакционные чер- 1'ы»), по й «1фо:вести й точнее, глубже и дальше»*5. В том-то и дело, что самый последовательный демократизм мог развиваться именно на основе пролетарской, марксистской, социалистической программы. В том-то и дело, что сохранять в полной мере общедемократические позиции, оставаясь лишь в их пределах, было в рассматриваемый исторический период невозможно,— это не парадокс, а диалектика реального исторического процесса. Недаром с течением времени из народничества стало выделяться все больше деятелей, переходивших на либеральные, а то и прямо на охранительные позиции. Недаром народничество даже в лучшей своей части стало приобретать все более оппортунистический характер, отворачиваясь от задач классовой борьбы. Уже в 1895 г. в работе «Экономическое содержание народничества»

В. И. Ленин показывал, «по какой крутой наклонной плоскости катится современное народничество в болото оппортунизма» 48.

Поучительно проследить точки соприкосновения между народничеством и теми направлениями общественной мысли, с которыми оно вело прямую борьбу, в частности с модернизмом. В статье «От какого наследства мы отказываемся?» В. И. Ленин подчеркнул значение того факта, что А. Л. Волынский, нападая на наследство 60—70-х годов, вовсе не накидывался на народников. Это не было случайным: в следующей книге, в главе о «Северном вестнике», будет сказано о той борьбе против детерминизма, которую вел Волынский и которая продолжила такую же борьбу Михайловского. Плеханов имел основание, оценивая книгу Волынского «Русские критики», определить философию автора как плохую пародию на «субъективный метод» народников. Поучительно и то, что отношение «легальных марксистов» типа Струве и Бердяева к этому методу становилось тем менее враждебным, чем более враждебным становилось их отношение к марксизму. Н. К. Михайловский увидел в этой эволюции «отражение той тоски по идеалу, которою заболели некоторые европейские души, долго бившиеся в клетке марксизма» 49. На самом же деле это было отражение совсем другого явления: разрыва с демократизмом и решительного шага к «энциклопедии либерального ренегатства» — к сборнику «Вехи». Проблема соотношения демократических и либеральных тенденций столь важна для понимания журналистики конца XIX — начала XX в. и для понимания литературного процесса этого времени, что нуждается в особом разговоре.

5

В демократической (и частично либеральной) журналистике конца XIX — начала XX в. протекают сложные процессы, связанные с общеисторическими причинами. Если говорить об основных трудностях, то это трудности идеологического самоопределения, ясно осознававшиеся тогдашними журнальными деятелями. Вот что, например, писал в 1897 г. на страницах «Жизни» публицист М. Д. Гродецкий (М. Г.) о роли в современном журнале отдела внутренней жизни (т. е. отдела, наиболее отчетливо выражающего политическую платформу издания): «Лет 30—35 тому назад физиономия русской периодической печати, будучи вполне определенной, резко отличалась от теперешней... С начала 80-х годов главенство внутренней жизни в периодической печати, окончательно падает... Литературное руководительство сводится почти к нулю и только в некоторых органах, поддерживающих традиции прошлого, играет еще некоторую роль... Одна из насущных задач журналистики... поставить дело обсуждения и оценки вопросов внутренней жизни на прежнюю высоту, на которой держали его в свое время Елисеев, Шелгунов, Шашков, Демерт, Котелянский, Берви, Посников, Курочкин, Станюкович, Л. Полонский и мы. другие. Конечно, многого в этом отношении достигнуть нельзя, но важно уже и одно стремление... Необходимо сделать так, чтобы „внутреннее обозрение“ было ярким фокусом взглядов журнала, чтобы в нем сходились лучи из всех отделов и отдельных статей издания, чтобы под „внутренним обозрением“ мог подписаться каждый сотрудник...» 50.

Публицист сгущает краски. Недостатки своего издания, еще совершенно аморфного («Жизнь» обрела истинное лицо только в 1899 г.), он воспринимает как общую беду. И все же, несмотря на преувеличения, в этих рассуждениях уловлены некоторые типические сложности развития демократической журналистики на рубеже веков. Выработка строго выдержанного направления, которое спаяло бы «все отделы и отдельные статьи издания» в единое целое, представлялась столь же желанной, сколь и трудной задачей не одному Гродецкому. Р1 многие, подобно публицисту из «Жизни», обращали свой взор в поисках обнадеживающего примера к прошлым периодам развития демократической печати.

Приведем еще одно высказывание, принадлежащее А. П. Чехову и относящееся к концу 80-х годов, с которым и связывались кризисные явления в журналистике. В январе 1888 г. он писал Я. П. Полонскому по поводу «требования, чтобы талантливые люди работали только в толстых журналах»: «Этот предрассудок глуп и смешон. Он имел еще смысл тогда, когда во главе изданий находились люди с ясно выраженной физиономией, люди вроде Белинских, Герценов и т. п., которые не только платили гонорар, но и притягивали, учили и воспитывали, теперь же, когда вместо литературных физиономий во главе изданий торчат какие-то серые круги и собачьи воротники, пристрастие к толщине издания не выдерживает критики...» 5Э.

Суждение примечательное! Писатель, настойчиво противившийся идеологическим «футлярам», активно отстаивавший свою независимость от разного рода «фирм» и «ярлыков», ощущает, как видно, и оборотную сторону этой свободы. Отталкиваясь от ложного духовного руководительства, он сожалеет об утрате истинного.

Правда, по отношению к 90-м годам уже не приходится говорить о засилье «серых кругов» в журналистике. В ней резко активизируется общественная мысль. И, однако, недоверие ко многим «идеологам» оставалось у писателей и теперь. Дело, конечно, не в отдельных личностях, а в смене духовных вех па пути русской мысли рубежа веков, в переходном времени. Новая, революционно-пролетарская, социальная философия вызывала живой интерес у художников слова. Но в дооктябрьское время приобщиться к ней сумела лишь небольшая их часть. Зато многие из них, вслед за Чеховым, проницательно ощутили недостаточность, а порой и исчерпанность других идеологических верований своего времени. Подъем общественных настроений в 90-е годы не сопровождался — внутри общедемократического движения — прогрессом теоретической мысли (философской, социологической). И именно в журналистике, где под одной «крышей» сходились художники слова с публицистами, философами, социологами, экономистами, несоответствие такого рода должно было проявиться наиболее отчетливо. Это выразилось прежде всего в ослаблении связей между общеидеологической платформой издания и непосредственно зависимыми от нее отделами, с одной стороны, и художественным — а иногда и литературно-критическим — отделом — с другой. Противоречия возникали и внутри самих отделов. Не нужно понимать это излишне категорически. Речь идет о самой общей тенденции, которая сказывалась далеко не в одинаковой степени в разных изданиях, но так или иначе давала знать о себе на всем протяжении дооктябрьского периода. Основные издания сохраняли свое особое лицо, свое направление, но — очень часто — внутренне разноречивое.

Характерно, что признаки неудовлетворенности общей платформой обнаруживаются и в таких изданиях, которые отличались достаточно выдержанным направлением. Например, в «Русском богатстве». Слова В. Г. Короленко

о том, что он (вместе с Н. Ф. Анненским) представлял в редакции журнала «некоторый оттенок, стоящий ближе к марксизму», и отличие в этом смысле позиции писателя от позиции издания, определявшейся Н. К. Михайловским, не раз привлекали внимание исследователей 51. Это отличие, выразившееся, по собственному признанию Короленко, в его статье «О сложности жизни» («Русское богатство», 1899, № 8, ноябрь), не означало, конечно, принятия марксизма. В статье писатель вступает в спор с марксистами по ряду их утверждений, которые считает односторонними. С другой стороны, он признает увиденные именно марксистами слабости, отдельные утопические представления того течения, с которым связан сам (правда, не называя народников «по имени», а говоря ,о людях, приверженных заветам 70-х годов). Нам в данном случае интересно не столько конкретное содержание полемики, сколько общая установка автора. Самое важное состоит в том, что спор ведется не ради «отлучения» марксизма, а как раз с противоположной целью. Публи- цист ищет единую основу, на которой «все мы союзники» 52. И эта основа — защита человека: «гораздо важнее... перенести центр тяжести общественного внимания от старых „ошибок семидесятых годов“... на... общие у всех десятилетий требования защиты „человека11... которые представляют именно насущную потребность настоящего периода»53. Гуманистическим началам, способным объединить передовые течения общественной мысли, Короленко отдает предпочтение перед разделяющими эти течения социально-идеологическими различиями.

Позиция Короленко импонирует протестом против догматической узости мысли, широтой взглядов, отличающих писателя от ряда народнических деятелей, с которыми он сотрудничал. Но как общая платформа эта «примирительная» позиция была едва ли реалистической, особенно в пору острых размежеваний внутри демократического лагеря, что и демонстрирует журнальная практика конца XIX — начала XX в.

Один из самых характерных примеров — организованный А. В. Амфитеатровым в 4911 г. журнал «Современник» (1911 —1914), где была предпринята попытка создания общей трибуны левых сил под зпаком объединения и примирения основных политически оппозиционных направлений (в разное время тут были и эсеры, и меньшевики, и народники, и ликвидаторы). Но настойчивое стремление сбить нечто цельное из разнородных, разнонаправленных тенденций мысли окончилось неудачей. Журнал постоянно лихорадило следующими одни за другим редакционными конфликтами, постоянными уходами и приходами ведущих сотрудников, организационными перестройками. Известно, что еще в ноябре 1910 г., ознакомившись по объявлению из «Речи» с программой проектируемого амфитеатровского издания, В. И. Ленин воспринял его как «политическое предприятие, в котором даже и сознания нет о том, что общей „левизны“ для политики мало...»вз. Ленин писал Горькому в августе 1912 г. о журнале «Запросы жизни»: «Странный, между прочим, журнал,— ликвидаторски-трудовическо-вехист- ский» 54, а Горький — Ленину в январе 1913 г. о «Заве-

и АК

тах»: «очень удивляют пестротой своего костюма» .

Демократические издания конца XIX — начала XX в. часто выступали с платформами, отличавшимися либо догматической узостью взгляда, либо эклектической его «широтой». Из этого отнюдь не следует, что сама общедемократическая идеология утрачивала в этот период свое позитивное содержание. Но оно проявлялось не столько в разного рода теоретических построениях, программах и платформах, сколько в стихийном возмущении существующим порядком жизни, в радикализме пусть не всегда «оформленных», но целеустремленных и бескомпромиссных умонастроений, которые возникали в широкой общественной среде и запечатлевались особенно красноречиво в образном творчестве.

Характерны, например, издания 90-х годов «Новое слово», «Начало», «Жизнь», которые принято называть «журналами легального марксизма». Определение неточное, ибо журналы возникли на почве временного союза двух течений русской общественной мысли — марксизма революционного и «легального». Правда, «легальные марксисты», входившие в редакции этих изданий, оказывали значительное воздействие на направление их политического и научпого отделов. Однако в публиковавшихся здесь материалах отчетливо выразились и коренные расхождения, существовавшие внутри союза. Что же касается беллетристических отделов, то в целом они были не в ладу с легально-марксистской платформой. Художественная мысль не только «преодолевала» догматизм доктрины, но порой вступала в решительное с ней противоречие (особенно в произведениях Горького, основного автора «Жизни»). Это относится и к ряду литературно-критических публикаций Соловьева-Андреевича, Л. Украинки.

Идеологические разноречия внутри отдельных изданий дополнялись эстетическими. В начале 900-х годов бывшие «легальные марксисты», целиком обратившиеся в идеалистическую веру, продолжали сотрудничать в «Мире божьем». В 1901 г., в шестой книжке журнала, появилась нашумевшая статья Н. А. Бердяева «Борьба за идеализм», которая призывала к «всестороннему воплощению идеалистического духа» во всех сферах бытия, иепосред- ственпо апеллируя и к искусству. Реализм и его «крайнее проявление — натурализм», по Бердяеву,— порождение буржуазного сознания. Новому же «радостному и светлому миропониманию, в котором высшие и вечные запросы человеческого духа получат удовлетворение», соответствует «теоретическая эстетика» модернизма, «которая ни в каком случае не может считать искусство отражением действительности» (с. 2, 21, 24). А художественный отдел журнала в целом, несмотря на отдельные отклонения, держался прочной реалистической линии55. Так было и в ряде других изданий. Демократическая журналистика являлась основным средоточием критического реализма. Но наблюдались и уклоны от избранного направления.

Модернистская журналистика отличалась в этом •смысле большей категоричностью. В первой книге альманаха «Северные цветы», вышедшей в апреле 1901 г., - .декларировалась широта литературной позиции: «Мы желали бы стать вне существующих литературных партий, принимая в свой сборник все, где есть поэзия, к какой бы школе ни принадлежал их автор». На самом деле •альманах демонстрировал обратное уже с первой своей книги С7. Нечто подобное встречаем и в других модернистских изданиях.

Отчетливостью и последовательностью литературной платформы, сосредоточенной в первую очередь на организации пролетарских художественных сил, отличаются основные марксистские издания начала века. В изданиях общедемократических — картийа болей пестрая. Пристанище здесь получали и модернисты. Суть, разумеется, не в самом факте. Модернизм не был однолинейным, отдельные его явления заключали новаторский творческий опыт, который заслуживал серьезного внимания. Но порой в тех самых изданиях, откуда раздавалась резкая (а подчас несправедливая, поверхностно-разносная) критика модернизма, публиковались произведения, которые находились, так сказать, на правом фланге этого направления (например, романы Мережковского и Гиппиус в «Начале», «Мире божьем», «Жизни»). С другой стороны, в демократическую журналистику проникали и натуралистические тенденции в традиционном «вось- мидесятническом» обличье, и значительно более «зловредное» неонатуралистическое веяние (хотя бы публикация арцыбашевского «Санина» в «Современном мире» в 1907 г.).

Однако основные позиции занимала молодая реалистическая школа. И если говорить в целом о характерном для конца XIX — начала XX в. соотношении ценностей внутри изданий общедемократической ориентации, то оно явно складывалось в пользу художественной литературы. Ее представления о демократических потребностях общества оказывались наиболее последовательными и непредубежденными.

Особо следует сказать о либеральной журналистике. Путь ее развития в конце XIX — начале XX в. тоже неоднолинеен. Между полюсами демократии и либерализма, размежевание которых в новую историческую эпоху значительно углубилось, существовало множество промежуточных явлений общественной мысли, что хорошо видно в изданиях этой группы.

Интересно сопоставить два известнейших журнала 90-х годов — «Вестник Европы» и «Русскую мысль». «Вестник Европы», последовательно апеллирующий к идеям буржуазной конституционности и законности,— это своего рода «классика» либерализма. Под стать и художественный отдел издания. Его беллетристика, основное направление которой определялось в ту пору прозой Боборыкина, в целом вполне укладывалась в рамки общей платформы журнала.

С «Русской мыслью», тоже либеральной, дело обстояло значительно сложнее. Общественная позиция издания отличалась противоречивостью. «Русская мысль», например, | пытаемся занять среднюю линию между марксистами й ; народниками; в отличие от «Вестника Европы» с его отчетливо антимарксистской позицией, определившейся к концу 90-х годов, она предоставляет иногда свои страницы публицистам, так или иначе сочувствующим новому на русской почве учению.

Особенно значителен художественный отдел издания.

| Лучшие произведения, напечатанные здесь, отличаются , последовательно демократическими устремлениями, чуждыми либеральному компромиссу. Достаточно сказать о постоянном сотрудничестве Чехова, поместившего в журнале вслед за «Палатой № 6» свои самые крупные вещи 90-х годов. Можно вспомнить и об известных очерках Гарина «Несколько лет в деревне». В противоположность «Вестнику Европы», демонстративно отворачивающемуся от молодой реалистической прозы, «Русская мысль», например, проявляла интерес к творчеству Горького, напечатав его рассказы «Ошибка» и «Супруги Орловы».

Примечательна дальнейшая эволюция журнала в предоктябрьское десятилетие, с 1907 г. возглавленного П. Б. Струве и превратившегося, по существу, в новое издание. Платформа «Русской мысли» предстает теперь в ином качестве: это либерализм агрессивный, наступательный, открыто противореволюционный. С конца 900-х годов в художественном отделе прочные позиции занимают модернисты. Положение осложняется в начале 10-х годов, когда руководить художественной и литературно-критической частью издания начинает В. Я. Брюсов (остававшийся в этой роли до конца 1912 г., а затем активно участвовавший в журнале). Брюсов стремится отстоять независимость «своих» отделов от общественно-политической линии «Русской мысли», хотя это не всегда удавалось в полной мере. Присущая ему широта кругозора отразилась и на эстетической платформе издания. В течение 10-х годов, наряду с модернистами, задававшими тон в литературной критике и много печатавшимися в беллетристическом отделе, в ясурнале достаточно широко представлено и реалистическое течение, в том числе творчество реалистов новой литературной волны (Пришвин,

А. Толстой, Сергеев-Ценский и др.) «...Я не отягчаю ,,Русской мысли“ модернизмом и, напротив, предпочитаю „неореалистов“»,— писал Брюсов Струве в ноябре 1910 г.68. Характерные новые тенденции возникают в 10-е годи и в «Вестнике Европы», в нору редакторства Д. Н. Ов- сянико-Куликовского. Политическая платформа издания 1 остается по-прежнему типично либеральной, хотя и проводится с умеренностью, чуждой «крайностям» в духе «Русской мысли». Но существенно обновляется художественный отдел, освобождаясь от рутинности и консерватизма. Украшением «Вестника Европы» становятся произведения Горького и Бунина. В годы нового общест- 1 венного подъема литературная критика журнала обращает сочувственное внимание на искания в области реализма, на новые явления в модернистских течениях, свидетельствующие о гражданственности и приближении к жизни (например, «Стихи о России» Блока), на литературное движение низов, деятельность начинающих пролетарских писателей.

В сложном противоборстве различных общественноидеологических и эстетических тенденций развивается, таким образом, и либеральная журналистика порубежной эпохи.

6

Проблема идеологического направления в русской периодической печати конца XIX — начала XX в. оказалась связанной и с вопросом о самом типе издания. С первых лет XX столетия наблюдается бурный количественный рост альманахов и сборников чисто художественного содержания (без политических и научных отделов). Удельный вес такого рода изданий в потоке периодики неизмеримо увеличивается по сравнению с предшествовавшими периодами ее истории. Эта форма становится всеобще популярной, широко используется и демократической журналистикой. Она Ш1чинает соперничать «на равных» с «литературным, научным и политическим» «толстым» журналом. Именно в альманахах и сборниках увидели свет многие из самых крупных и значительных произведений русских писателей начала века.

Необычное в своих масштабах явление привлекло достаточно широкое — и порой не слишком одобрительное — внимание критики. В июльском номере «Журнала для всех» за 1904 г. критик Волжский (А. С. Глинка) так высказывался в связи с выходом двух первых сборников «Знания»: «значительная часть современной беллетристики искусственно высаживается... в особые сборники, уходя прочь от журналов и как бы чураясь их... Если это новое явление разовьется, оно окажется палкой, брошеи- [ ной в колесо дальнейшего роста русского журнала...» 1

(с. 426). Месяцем позже в августовской книжке «Русско- , го богатства» В. Г. Короленко выступил с большой рецензией по поводу тех же сборников. Они были охарактери- ! зованы здесь как «литературное явление выдающегося значения» (II отд., с. 131). Но к самой форме издания Короленко отнесся настороженно. Опасения его имели, однако, иной характер. Он говорил об уроне, наносимом прежде всего самой беллетристике: «Обычный путь от писателя к публике пролегал и до сих пор пролегает через журналы (а иногда и газеты). При этом... уже самым выбором журнала беллетрист до некоторой степени выражал свою солидарность с той или иной группой борющихся в данное время литературно-общественных взглядов и направлений... Теперь, по-видимому. „Знание“ стремргтся нарушить эту традицию... прежде беллетристика выступала в союзе с теми или иными широкими общественно- политическими течениями, теперь она порывает эту связь» (II отд., с. 130). Это мнение было не единичным. Например, известный театральный критик Л. Кугель, редактор журнала «Театр и искусство», вспоминая: много позднее о предреволюционной литературной ситуации, тоже усматривал в «вытеснении» журналов альманахами отказ от определенного идейно-организационного единства, характеризовавшего журналы: «старый журнал... при всех своих недостатках все же представлял известный духовный центр и имел редакционную организацию, где в духовном общении с кружком солидарно мыслящих товарищей вырабатывалась и чеканилась форма и идея. В альманахе же своя рука была — владыка» 6Э.

Эти н подобные им суждения высказывались (как видно уже из приведенных примеров) журнальными деятелями различных литературно-общественных ориентаций. Каждый из них выступал в защиту журналов со своих особых позиций, вместе с тем улавливая нечто общее — сложные взаимоотношения между художественной литературой и идеологическими направлениями времени. В факте интенсивного распространения альманахов и сборников можно и в самом деле видеть частичное отражение этого явления: художники как бы «обособляются» в своих изданиях.

Но обособление принимало очень разные формы. Одно дело — поток коммерческих изданий, явлений «кассовой культуры», которые, по существу, находились вне литературы, отмежевываясь не только от политики и общественности, но и от всякого художественного направления, и поставляли культурному обывателю «модную» по условиям момента беллетристику. Совсем другое дело — серьезные издания этого типа. По отношению к ним можно с полным основанием говорить о направлении. Так, сборники «Знание» и последовавшие за ними сборники «Слово» особенно выразительно демонстрируют картину развития реализма этой эпохи в двух сменивших друг друга течениях — одном, сформировавшемся на гребне революционной волны 1905 г.; другом — возникшем в новой общественно-литературной ситуации 10-х годов. В отдельных альманахах точно отразились размежевания, различные тенденции внутри модернистского направления. «Иеонатуралнстическая» тенденция более всего выразилась в сборниках «Земля».

Несколько особняком в этом смысле стоят альманахи издательства «Шиповник». Эти широко известные в свое время сборники выходили с 1907 по 1917 г. В нашем литературоведении их обычно принято безоговорочно зачислять в декадентскую литературу. У современников они вызывали и другие нарекания — в отсутствии единства, твердых принципов, устойчивых идейно-художественных критериев в отборе произведений. И в той, и в другой версии есть истина, но не вся. Трудно безоговорочно относить к декадентству издание, где, наряду с модернистскими авторами, были представлены, например, Бунин, Куприн, Алексей Толстой, Сергеев-Ценский, Серафимович. Больше оснований говорить о «смешанности», разнородности содержания альманаха. Но в самой этой «сме- шаппости» ощущалась определенная линия. Направление «Шиповника» до известной степени соответствовало одной из тенденций литературного процесса тех лет (к сближению, примирению реалистического и модернистского течений), на почве которой возникали явления промежуточной, двойственной эстетической природы.

Однако различия между изданиями этого типа не сводились лишь к чисто творческим позициям. Для наиболее значительных демократических изданий характерно тяготение к отчетливой идейной ориентации. Это прежде всего относится к сборникам «Знанрш». Опасения Короленко не подтвердились. Направление сборников и в самом деле было чуждо доктринерской узости иных «толстых» ежемесячников (имея в виду политические платформы). Но как раз в этом и состояло преимущество «знаниевских» изданий (особенно в годы первой революции), чья идейность была свободна от сектантских предубеждений.

В общем и целом, опровергали упреки в отсутствии духовного центра и сборники «Слово» (1913—1917), по- своему продолжавшие дело «Знания». Вот, например, что писал 22 июля 1912 г. В. В. Вересаев, игравший руководящую роль в «Книгоиздательстве писателей в Москве», И. С. Клестову перед выходом издаваемых здесь сборников: «Я бы считал нужным предварительно выработать сообща идейную сторону сборников, программу, и уж с той программой обратиться к авторам, предложив им присылать то, что к этой программе подойдет» 56. Правда, эта «программа» заметно отличалась от «знаниевского» направления мысли и своими противоречиями, и большей отвлеченностью основных устремлений. К тому же далеко не все получилось из того, что было задумано. Но в лучших произведениях сборников достоверно отозвались гуманистические умонастроения современников.

Опыт лучших альманахов и сборников — еще одно свидетельство значительности того веса, который приобрела литературно-художественная мысль в конце XIX — начале XX в.

7

Возникшая на рубеже XIX—XX вв. модернистская журналистика — одно из характерных явлений русского литературного процесса предоктябрьских десятилетий. Она явилась опытным полем для теорий и практики «нового искусства», стремившегося завоевать сознание совре- мешшков. Требования «переоценки ценностей», новых философских и эстетических ориентиров звучали в модернистских журналах и альманахах особенно бравурно в конце века, в пору декадентского «Sturm und Drang’a»,

И в 1910-е годы, в период шумных выступлений первых футуристов. Страницы позднего «Северного вестника», «Мира искусства», «Нового пути» и «Весов», «Золотого руна», «Аполлона» и футуристических сборников отразили становление и эволюцию символизма, акмеизма, футуризма. Общей чертой этих идейно-художественных течений, основой программ их изданий была оппозиция философскому материализму, удаленность от передовых социально-политических сил. Переживания «кризиса жизни», «кризиса культуры» (А. Белый) рождали, надежду на революцию, но она мыслилась как освобождение духовное, а не социальное (при всей неприязни к монархии и бюрократии).

Революционная эпоха, сообщившая исканиям русской мысли небывалую интенсивность и драматизм, усилила идеологическую нагрузку прессы и ее поляризацию. Марксистская периодика начала века запечатлела расцвет русского материализма, распространение ленинских идей, предопределивших пути мирового освободительного движения. Модернистские журналы отразили активизацию русского идеализма. Концепции, заявленные в них Мережковским, Розановым, Шестовым, Бердяевым, предвосхитили ряд течений европейской философии XX в. (неохристианство, экзистенциализм, фрейдизм). Но со страниц модернистской периодики шагнули в русскую и европейскую поэзию Блок, Брюсов, Белый, Маяковский, Ахматова. Именно участие этих талантов определило художественную ценность модернистских изданий. В них отразились сложные отношепия ряда художников к идеалистической эстетике, то сближение с нею, то изживание ее воздействий.

/Куриальная практика модернистских течений обнаруживает многосоставный характер их истоков. В исканиях символистов и акмеистов ощутимы импульсы многих философско-эстетических доктрин XIX в.57 Это теории иен- ских романтиков (в их прямом воздействии и через посредство французских символистов круга Малларме), воззрения Карлейля и Вагнера, Шопенгауэра и Ницше, Уайльда, Э. По, английских «прерафаэлитов», Рёскина, Морриса. Представления романтической эстетики об интуитивной и самодовлеющей природе творчества, о «ма- гичности» искусства, пророческой миссии художника и преображающей нравственной силе красоты легли в основу ряда деклараций модернистских журналов (Дягилев. «Сложные вопросы» — в «Мире искусства», Брюсов. «Ключи тайн» — в «Весах», А. Бенуа. «В ожидании гимна Аполлону» — в журнале «Аполлон», и др.).

Но возникавшие в условиях революционной действительности теории русских модернистов вобрали также искания общественные. В журналах символизма отразилось стремление его художников изжить оторванность искусства от современности, поставить перед ним «жизнестроительные» задачи (А. Белый), приблизить его к «душе народной» (Вяч. Иванов), преодолеть «роковой» разрыв интеллигенции и массы (Блок). На этих путях особенно влиятельными оказывались идеи внереволюционной, ми- стико-идеалистической общественности, от славянофилов до Вл. Соловьева. Делались попытки примирить религиозные искания с анархическим неприятием существующего (так называемый «мистический анархизм» Г. Чулкова, Вяч. Иванова и др., декларированный в 1906 г. в альманахе «Факелы»). Упования на объединяющую роль религиозно-нравственных начал у большинства символистов (Мережковский, Минский, Гиппиус, Белый, Иванов) остались непреодоленными; Блок и Брюсов пошли навстречу иной — революционной — гражданственности. Дальнейшее развитие модернистской эстетики и творчества (выступления акмеистов, позиция их журнала «Аполлон» в 1910-е годы) отразило выветривание социального критицизма, стремление к «приятию» действительности; на первый план выступили «цеховые» задачи, проблемы мастерства. Движение акмеистов в сторону формализма продолжилось у футуристов.

Полемическая эиергия модернистских журналов устремлялась в двух направлениях. Она была обращена, во-первых, против позитивизма и «утилитарной» эстетики, в первую очередь против революционно-демократических и марксистских теорий искусства. Такова борьба «Северного вестника» с традициями Белинского, Чернышевского, Добролюбова, война художественной критики «Мира искусства» против передвижников, выпады «Нового пути» против Горького и «знаниевцев», полемика «Весов» с ленинским принципом партийности литературы. Периодика модернизма отразила, во-вторых, внутривидовую борьбу еГ6 ёаправлений и групп. Так, наприМер, множество Материалов, заполнявших в 1900—1910-е годы страницы «Мира искусства», «Нового пути», «Весов», «Перевала», «Золотого руна», раннего «Аполлона», «Трудов и дней» было отдано полемике между тремя фракциями русского символизма — «эстетической», «теургической» и «неохри- стианской».

Но если в противоречиях первого типа преломились существенные антагонизмы времени, отразились некоторые черты исторического конфликта идеализма и материализма, научных и утопических идей, революционной теории и анархо-индивидуалистических настроений, то противоречия второго типа оказывались менее существенными, а норой и мнимыми. Распри «теургов» и «эстетов», споры адептов религиозного обновления жизни и сторонников ее преображения красотой выражали лишь частные и временные несогласия между приверженцами сходных утопических доктрин, единых в своей социально-идеологической сути. Богоискатели-общественники, с одной стороны, и эстеты-индивидуалисты — с другой, равно отрицая существующий порядок, ждали обновления от различных форм «революции духа», будь то «новый путь» очищенной религии или уход в просветляющий души «мир искусства». Аналогичный смысл имели и языковые утопии русских футуристов, идея о «грядущем мировом языке»: «только он может соединить людей» (Хлебников). Анализ материалов модернистской прессы подтверждает отсутствие непроходимых преград между различными струями идеалистической эстетики. Во враждовавших друг с другом журналах и альманахах сотрудничали нередко одни и те же лица; бойцы разных станов внутри модернизма заключали в тактических целях временные союзы, меняли критические мишени. И всякий раз групповые разногласия отступали перед лицом общего противника. Так, спорившие между собой «новопутейцы», «весовцы», «мирискусники» сходились в неприязни к творчеству Горького и писателей «Знания», к исканиям Художественного театра.

Многосоставная природа русского модернизма сказалась на содержании его журналов. Их авансцену занимало «новое искусство», западноевропейское и отечественное, вплоть до крайних проявлений декаданса. Вместе с тем немалая дань отдавалась культурному наследию, и прежде всего русской классической литературе. Эта двойная ориентация обозначилась еще в «Северном вестнике», на страницах которого произведения Толстого и Чехова соседствовали с опытами символистов. Она сохранялась (в той или иной мере) и в последующих модернистских изданиях. Так, например, главные литературнокритические произведения «Мира искусства», задуманного как «кафедра толкования и пропаганды новой эстетики» (Л. Бегтуа), были посвящены Л. Толстому и Достоевскому, ряд статей — Пушкину, Лермонтову, Некрасову. Но интерпретация их творчества резко отличалась от представлений демократической и либерально-буржуазной критики, от оценок академического литературоведения. Стремясь создать искусство «большого стиля» и широкого национального звучания, символизм хотел утвердить свою преемственность по отношению к наследию отечественной культуры. При этом речь шла отнюдь не о реально существовавшей связи с традициями русской литературы во многих значительных произведениях символистской поэзии и прозы (лирика Блока, «Мелкий бес» Сологуба, «Пепел» и «Петербург» Белого и др.). Символистская критика выдвигала как основополагающую черту большой русской литературы религиозно-нравственные искания. Соответственно наследниками ее оказывались именно символисты с их идеалистическими устремлениями.

Уже в первом наброске модернистского генеалогического древа, предложенном Мережковским в лекции 1892 г. «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», предтечами «нового идеализма» были названы не только «народный мистик» Достоевский и «неутомимый искатель... веры» Л. Толстой, но и Островский, Г. Успенский, Некрасов, Кольцов. Под знаком идеализма истолковывалось творчество русских классиков Волынским в «Северном вестнике». В опубликованных в 1900—1903 гг. в «Мире искусства» и «Новом пути» работах Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» и «Судьба Гоголя» великие русские художники предстали как пророки новой религиозной правды,. провозвестники обновления христианства. Черты религиозного мировоззрения усматривались даже у Чехова (статьи Г. Чулкова, С. Булгакова в «Новом пути»).

О «священном» служении социальному идеалу у революционных демократов писал В. Розанов (в том же журнале). С иных, экзистенциалистских, позиций рассматривал вершинные явления русского реализма Л. Шестов (работа «Достоевский и Ницше. Философия трагедии» в «Мире искусства», 1902; статья о Чехове «Творчество из ничего» в «Вопросах жизни», 1905). Произвольное истолкование явлений культуры в целях их «присвоения» (равно как и другие черты тенденциозности и субъективизма) ослабляли влияние модернистской критики и, несмотря на эрудицию и яркий темперамент, присущие многим ее представителям, ограничивали значение ее вклада в духовную культуру времени.

Идейно-эстетические установки и практика модернистских журналов отрицательно воспринимались прессой разных направлений. Обстреливаемые «справа» и «слева», преследовавшиеся церковной и светской цензурой, модернистские журналы и сборники занимали в русской периодике начала 900-х годов изолированное, «островное» положение. Сколько-нибудь значительной социальной опоры у них не было, и они выходили тиражами от нескольких сотен до нескольких тысяч экземпляров (попытка органа богоискателей «Новый путь» опереться на провинциальное духовенство и завоевать «среднего» читателя успеха не имела). Отсутствие прочной материальной базы, конфликты с меценатами («Мира искусства», «Золотого руна») нередко препятствовали осуществлению намеченных программ. Организаторы первых модернистских журналов (Дягилев, Бенуа, Перцов, Брюсов) вынуждены были мириться с камерностью и недолговечностью своих изданий.

Эволюция модернистских течений в 1910-е годы, их «академизация», выдвижение среди их участников крупных талантов, перераставших рамки своих группировок,— все это изменило исходное соотношение сил. Теперь символисты завоевали прежде запретные для них области прессы; влиятельный либерально-буржуазный ежемесячник «Русская мысль» пригласил руководить своим беллет- ристическрш отделом Брюсова. Хотя в эти годы продолжался «Аполлон» и возпикали новые символистские и акмеистические перргодические издания («Старые годы», «Труды и дни», «Гиперборей» и др.), они уже не занимали обособленного места в буржуазной журналистике.

Многочисленные футуристические сборники 1910— 1915 гг. («Садок судей», «Дохлая луна», «Крематорий здравомыслия», «Взял», «Труба марсиан» и др.), а также быстро иссякший «Первый журнал русских футуристов» (1914, № 1—2) прокламировали всестороннее новаторство и всячески подчеркивали свою антибуржуазность. Но

вызывающие по тону манифесты и эксцентрические опыты в этих сборниках-однодневках редко выходили за пределы формального экспериментаторства. Социально-гуманистическая позиция Маяковского все больше вступала в противоречие с формалистическими установками футуризма.

При всей специфичности своих задач модернистская ! журналистика, создававшаяся при активном участии выдающихся поэтов (Белый, Брюсов, Блок, И. Анненский, Вяч. Иванов, Волошин, Мандельштам, Ахматова, Маяковский), оставила заметный след в литературном процессе. Несмотря на отрицательное воздействие идеалистических доктрин, она сыграла свою роль в обновлении арсенала средств русской критики, в усилении ее выразительных возможностей и жанрового разнообразия. Модернистская периодика обновила журнальную форму, создав тип литературного ежемесячника, отличного от традиционного для русской прессы «толстого» журнала. «Мир искусства», «Весы», «Аполлон» выделялись своей информативностью. Занявшая в них большое место хроника современной литературы и искусства отличалась мобильностью, полнотой и емкостью изложения. Тот же высокий профессионализм внесли модернистские журналы (особенно брюсовские «Весы») и в другие критические жанры — статьи, обзоры, рецензии. Журналы модернизма — важный источник для изучения литературного движения конца XIX — начала XX в.

8

Большое значение для развития журналистики имел процесс демократизации читателя, начатый еще в 60-е годы и резко ускоренный со второй половины 90-х годов. В начале 90-х годов известный библиограф Н. А. Руба- кин, сетуя на книжное и журнальное «оскудение», «библиотечное запустение», «захудалость» книжной торговли в провинции, ничтожность тиражей и т. д., возлагал надежду на «приближение новой волны читательской, идущей из глубины народной массы» 58. К середине 90-х годов, отмечало «Новое слово», «сам король Никольского рынка», И. Д. Сытин понял, что «снизу идет [...] серьез- йый запрос на хорошую книгу», й стал издавать для народа Чехова, Короленко, Мамина-Сибиряка, Станюковича и др.59

Изучение «читателя из народа» показало, что никакой «особой» беллетристики ему не нужно, что «смешение литературы детской и народной — курьезная и непростительная ошибка»: «Народу нужны не народные книги, а дешевые, потому что он бедняк, а не дурак» 60\ Это утверждение опиралось на огромный личный опыт изучения и живого общения с читателем различного «образовательного ценза» и разных ступеней «самоука». Ссылаясь на свой десятилетний опыт летних поездок, Н. А. Рубакин писал, что в канун революции 1905 г. в России насчитывалось тысячи «вольных библиотечек», главным образом в фабрично-заводской среде. Начитанные люди из народа «считались у нас когда-то сотнями, а теперь они считаются десятками, если не сотнями, тысяч. Когда-то они назывались самоучками, а теперь их называют народной интеллигенцией». И это явление, «чреватое глубокими, историческими последствиями. Русская революция наступила. Мы перестали ее ждать» 61.

II. А. Рубакин обрисовал типичный книжный фонд этих маленьких «вольных библиотечек», состоящих порою из 300—400 книг62, купленных на «трудовые деньги, собранные по грошам, вскладчину». Наряду с «главными русскими классиками», сочинениями Дарвина, Тимирязева, Маркса и др. здесь были «журналы „Новое слово“, „Русское богатство“, „Жизнь“, газета „Русские ведомости“, но нигде не было ни „Русского вестника“, ни „Московских ведомостей“, ни даже „Света“. В библиотеках, создаваемых по почину и трудом самого народа, нет места изданиям такого направления. Нет места никогда и нигде — характерный факт, иллюстрирующий отношение народа к казенно-полицейскому и корыстному патриотизму»63.

Поднимаясь по ступеням библиотечной иирамиДь! к ее вершине — Императорской публичной библиотеке в Петербурге (крупнейшей в России), мы убедимся, что характер и эволюция читательских интересов имели общие закономерности. Ежегодные печатные отчеты Публичной библиотеки с 1850 по 1912 г. содержат целый ряд интереснейших статистических данных. Особую ценность представляет статистический учет выдачи журналов и газет, который охватывает 1863—1906 гг.64 По-видимому, публикация этой красноречивой журнальной статистики была прервана не случайно. Ведь «Отчет» за 1907 г. вышел в 1914 г., когда Императорская библиотека отмечала свое 100-летие. Цифры статистики выразительнее всякого рода заключений и выводов говорили о все нарастающем читательском предпочтении «повременных изданий» оппозиционного правительству направления и о неуклонном падении интереса ко всякого рода официозным и охранительным органам. Не случайно нововременец М. О. Меньшиков в своей юбилейной статье предлагал учредить при Императорской публичной библиотеке институт, рекомендующий «хорошее» чтение и способный вести борьбу с «нигилистической пропагандой», в частности распространяемой указателем Н. А. Рубакина «Среди книг» 65.

Можно заглянуть в любой год журнальной статистики «Великой библиотеки» и убедиться, что читательские интересы всегда были на стороне так называемой нигилистической пропаганды. В 60-е годы наиболее читаемыми журналами были «Современник» и «Русское слово»;

Ё 70-е —«Отечественные записки», «Дело» и «Вестник Европы». Катковский «Русский вестник» с его правительственной ориентацией, даже в пору расцвета беллетристического отдела, пристраивался вслед за журналами оппозиции. В 80-е годы, после закрытия «Отечественных записок» и «Дела», первые места прочно захватывают журналы либеральной оппозиции «Вестник Европы» и «Русская мысль», которые удерживают свою «гегемонию» и в 90-е годы; в первой половине десятилетия впереди неизменно «Вестник Европы», во второй — «Русская мысль». В 1900-е годы первые два места поочередно занимают журналы радикально-демократического лагеря: «Русское богатство» и «Мир божий» (правда, в 1903 г. 2-

е место вновь занял «Вестник Европы», оттеснив «Мир божий» на 3-е). В целом на рубеже веков первые места занимают как раз те четыре журнала, которые В. И. Ленин назвал, как уже отмечалось, журналами с «направлением».

Недаром сказано: «Статистика знает все». В 1898 г. «Жизнь» влачила, как было принято говорить, «эфемерное существование», занимала в «Отчете» Публичной библиотеки 58-е место и имела всего 300 подписчиков. В 1899 г. преобразованная «Жизнь» (с постоянным участием Горького) перешла в «Отчете» на 7-е место. Однако это место не отражает ее действительного успеха: цифровые показатели снижало отсутствие ретроспективных читательских требований (как у всякого журнала «без прошлого»). По количеству текущих требований «Жизнь» заняла в 1899 г. 4-е место, опередив даже «Русское богатство» 66 (заметим, что и подписка «Жизни» в 1899

г. выросла в десять раз). В 1900 г. в «Отчете», уже не отделялись текущие и ретроспективные требования, но можно с уверенностью предположить, что по первому показателю «Жизнь» заняла бы не 4-е, а более высокое место (тираж журнала удвоился). И наконец, в 1901 г. «Жизнь», выходившая лишь одну треть года, заняла 7-е место. Если бы журнал пе был закрыт, он имел бы все шансы возглавить таблицу читательского спроса (ведь тираж в начале 1901 г. вновь удвоился).

Показательна и «статистическая история» «Русского богатства». В 1892 г. журнал дважды менял своих руко-

водителей, превратившись из захудалого органа, издаваемого JJ. Е. Оболенским, в «ярко-радикальный» (слова

В. Г. Короленко) журнал, выходящий под редакцией Н. К. Михайловского. И статистика немедленно зафиксировала скачок в читательском спросе: с 14-го места в 1891 г.— на 7-е в 1892 г., а по количеству текущих требований — на 4-е. В 1895—1898 гг. «Русское богатство» I

занимало «абсолютное» 3-е место. В 1898—1901 гг., когда . рост подписки несколько затормозился, ухудшилась и статистртка — 4—5-е места. Начиная с 1902 г. «Русское богатство» занимает либо 1-е, либо 2-е место.

Журнал «Книжки „Недели“» до 1897 г. тте попадал в статистику «повременных изданий», считаясь, видимо, книжным приложением к газете «Неделя». Когда же эта библиографическая ошибка была устранена, то статистика стала показывать стремительное падение читательского интереса к журналу, проповедующему «облагороженный консерватизм»: в 1897 г.— 9-е место, в 1898 г.— 12-

е, в 1899 г.— 17-е, в 1900 г.— 22-е. В 1901 г. журнал прекратился.

Под знаком упадка складывалась судьба «Северного вестника», хотя это был все же самый читаемый из журналов идеалистического направления. В 1891 —1894 гг.— 3-

е место, в 1895—1896 гг.— 4-е, в 1897 г.— 5-е, в 1898 г. 7-е. Это был год медленной агонии журнала, терявшего подписчиков. Издательница «Северного вестника» укоряла за это «русское общество», якобы «невероятно тупое в вопросах идейных, чисто умственных и литературных», и приводила пример такой «тупости», погубившей журнал: «...до сих пор („Русские критики“67 печатались в „Се- верпом вестнике“ в 1893-95 гг.) не проходит дня, чтобы люди не спорили со много и не доказывали, что „развенчание русских богов“ было преступлением» 68.

Такое же отношение проявляло русское общество к модернистским журналам, имевшим малое число подписчиков. «Мир искусства» за все годы своего существования ни разу не был затребован более 100 раз и поэтому в статистику «Великой библиотеки» тте попал. Журнал «Новый путь», выходивший в 1904—1905 гг., занимал 13-

е место. Сменивший его журнал «Вопросы жизни» (1905) — 11-е место. «Весы» в первый год издания заняли 30-е место, в 1905 г.— 28-е, в 1906 г.— 15-е (журнал не имел в эти годы беллетристического отдела). Однако почти двукратный рост читательских требований на «Весы» показывает возросший интерес к «новым течениям».

Любопытно, что так называемые «массовые» издания, типа . «Нивы», «Всемирной иллюстрации», «Живописного обозрения», «Севера» и др., ни разу не попали в статистику, т. е. ни разу не были затребованы более 100 раз 69. Даже в 1899 г., когда в «Ниве» печаталось «Воскресение» Л. Толстого! Факт этот объясняется тем, что почти параллельно с печатанием в «Ниве» части «Воскресения» начали появляться многочисленными отдельными изданиями. По свидетельству Н. А. Рубакина, иллюстрированные журналы с приложением выписывала в основном провинция.

Статистика главного журнала реакционно-охранительного лагеря — «Русского вестника»—в течение 90-х годов, как правило, показывала преобладание ретроспективных требований над текущими, иногда очень значительное (такой картины не давал ни один журнал). Эта ретроспекция несколько задерживала стремительное падение читательского спроса: в 1890—1894 гг.— 4-е место, в 1897—1901 гг.— 8-е, за 1902—1906 гг. журнал скатился с 12-го иа 20-е место и прекратил существование «после продолжительной и тяжкой неподписки» (слова молодого Чехова70).

Обращает на себя внимание прямая пропорция читательских требований и тиражей. Так, в «Отчете» Публичной библиотеки за 1905 г. на 1-м месте стоит «Русское богатство», на 2-м — «Мир божий», на 3-м — «Образование», которое с 1903 г. вошло в ведущую группу русских журналов. 5 октября 1905 г. петербургский журналист С. Д. Протопопов сделал запись в своем дневнике

о беседе с одним из редакторов «Мира божьего»

А. И. Богдановичем: «Вот что я узнал от него. „Русское богатство“ печатается в 15 тыс. экз., а „Мир божий“ в 13 тыс., „Образование“ в 12 тыс. [...] Падение „Мира божьего“ Ангел Иванович объясняет конкуренцией „Знания“, „Образования“, „Правды“ и брошюр» 71.

Каков был социальный состав читателей Императорской публичной библиотеки? Главными посетителями, как и во всех других библиотеках России общего типа, были «учащиеся и учащие». В сводной таблице за 1896—1916 гг. они составили почти- половину всего читательского контингента (соответственно 42,8% и 5,2%). Люди так называемых интеллигентных профессий составили 11,1%, чиновники и служащие — 6,8%, военные — 2,8%, духовенство — 0,4% 72. Около трети читателей указывали не профессию, а свое сословное положение. Если взять два основных сословия: дворян и крестьян («цеховые» указывались в одной графе с «мещанами»), то мы увидим следующую красноречивую картину. В 1875 г. в библиотеку записалось *1587 дворян, 256 крестьян. В 1890 г.— 1088 дворян, 298 крестьян. В 1902 г.— 1459 дворян, 1065 крестьян. В 1904 г.— 757 дворян, 1316 крестьян. В 1905 г.— 812 дворян, 1267 крестьян. В 1906 г.— 1429 дворян, 1681 крестьянин. В 1907 г.— 903 дворянина, 1705 крестьян. В 1909 г.— 977 дворян, 1480 крестьян.

В 1899 г. в журнале «Жизнь» появилась статья, анализирующая деятельность одной из старейших провинциальных библиотек — общественной библиотеки в Чернигове (за 1886—1897 гг.). Главный коптингент библиотеки имел «культурно-разиочиииый» характер, и процессы «внутренней эволюции читателя» «в левую сторону» должны были проходить быстрее 73. Тем не менее общие закономерности читательского спроса совпали с данными столичной библиотеки. Правда, «Русское богатство» вышло на 2-е место уже в 1897 г.; до этого года 1—2-е места прочпо занимали сначала «Вестник Европы», затем: «Русская мысль». А. В. Пешехонов пишет о быстром успехе преобразованного «Нового слова»; в приведенной им таблице этот журнал занимает в 1896 г. (народническая редакция) — 6-е место, в 1897 г. (с марта перешел в руки «легальных марксистов») — 4-е. (В Императорской публичной библиотеке оба года — 6-е место по текущим требованиям). «Русский вестник» точно так же, кал и в столице, совершил спуск с 4-го на 8-е место (спуск юдофобского журнала «Наблюдатель» в столице был еще более стремительный, чем в Чернигове). Но в 1897 г. в Черниговской статистике против этих журналов стоит прочерк, т. е., видимо, либеральная общественная библиотека перестала выписывать реакционные издания, чего Императорская позволить себе не могла.

Можно ли ответить на вопрос, какой отдел в «толстом» журнале вызывал преимущественный интерес и обеспечивал успех изданию? А. В. Пешехонов, связанный со средой земской статистики, делает предположение, что такими отделами были политический и экономический, ибо ослабление и усиление интереса к книге зависело от упадка или подъема «общественной энергии» 74. Н. А. Ру- бакин также свидетельствует, что «библиотечное дело оживало лишь тогда, когда оживала русская жизнь; оно падало, когда замирала эта жизнь» 75. И «Отчеты» Императорской публичной библиотеки показывают, что «самые высокие показатели количества читателей, посещений и книговыдач» были в 1904—1907 гг., несмотря на то что в этот период библиотека трияеды закрывалась76.

Опираясь на свой огромный опыт, II. А. Рубакин характеризует интересы читателей следующим образом: «более трети выдаваемых книг приходится на беллетристику, другая треть и даже более — на издания периодические», в которых, главным образом, также читается беллетристика. После беллетристики читатель интересуется вопросами этическими, затем экономическими77. Однако сам же Рубакин на основании всех отчетов провинциальных библиотек за 1891—1892 гг. свидетельствует, что в научном отделе «любимыми авторами русской читающей публики» были: 1) В. Г. Белинский, 2) II. И. Костомаров, 3) С. М. Соловьев, 4) II. К. Михайловский, 5) Н. М. Карамзин78, т. е. историки, публицисты и критики. Эти выводы подтверждаются более чем полувековой статистикой Императорской публичной библиотеки, в которой по количеству выдач на 1-м месте всегда стояла русская Периодика (30—40% выдачи), а па 2-м—«история и сопутствующие ей науки».

Разумеется, статистика и социография не являются главными аспектами нашей темы, но в своей сфере онй дают точные показания. Любопытно, ка)« Чехов, не знакомый с библиотечной статистикой, определял интересы русского читателя в письмах к руководителю. таганрогской библиотеки: «Я бы на Вашем месте выписывал журналы, а не книги. Книги пусть жертвуют обыватели, и для посетителя библиотеки ие так интересны книги, как текущая журналистика, русская и заграничная» (25 января 1899

г.); «Если бы от меня зависело, то я тратился бы только на журналы и выписывал бы их чертову уйму. Конечно, и книги следует покупать, но только интересные» (29 января 1900 г.) 79.

Читатель проявлял интерес к журналам не только потешу, что «своя довлеет злоба дневи», но и потому, что русский ежемесячник всегда был обращен к решению главного вопроса — к судьбе России в прошлом, настоящем и будущем. Эта тема была вершинной и для художественной литературы на рубеже XIX и XX вв. (Л. Толстой,

А. Чехов, В. Короленко, М. Горький, И. Бунин, А. Блок,

А. Белый и др.).