Глава XX ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И АБСОЛЮТИЗМ НАПОЛЕОНА I'
Неудачи сопротивления абсолютизму в XVI и XVII вв.— Неудача абсолютизма в Нидерландах и в Англии и английская конституция в XVIII в.— Начало рецепции конституционного строя на материке в 1789 г.— Две главные стороны Французской революции — Неудача попытки основания во Франции конституционной монархии и республики.— Характер власти Наполеона I и характер его политики.— Возвращение к традициям абсолютизма и родство наполеоновского режима с просвещенным абсолютизмом,— Просвещенный абсолютизм наполеоновской эпохи в других странах В истории европейского абсолютизма следует различать два периода — до и после Французской революции, период его господства и период крушения, когда после удара, нане сенного во Франции абсолютизму, а вместе с ним и сословности, эта политическая форма могла рассчитывать лишь на временное торжество. Как мы уже видели, абсолютизм не раз и до Французской революции вызывал против себя оппозицию и даже восстания в отдельных странах, но в громадном большинстве случаев все такие революции оканчивались поражениями466. Кастильское и арагонское восстания 1521 и 1590 гг. были сурово подавлены; во Франции вооруженная борьба с королевской властью в эпоху религиозных войн и попытки Генеральных штатов этой эпохи, в особенности штатов 1588 г., тоже ни к чему не привели; чешская революция, открывающая собой в 1618 г. Тридцатилетнюю войну, была после Белогорской битвы потоплена в море крови; венгерские восстания 1687 и 1707 гг. тоже были неудачными, и только особые обстоятельства заставили власть не совсем уже покончить с вольностями королевства Св. Стефана. Революция победила абсолютизм главным образом только в Нидерландах, часть которых в 1581 г. отложилась от своего короля, и в Англии, где весь почти XVII в. прошел в политической борьбе, дважды обострявшейся в настоящие революции467. Все эти революции XVI и XVII вв., каков ни был их исход, имели между собой одно общее: то был их, так сказать, консервативный характер, потому что во всех случаях агрессивную роль играла королевская власть, а оппозиция основывала свои притязания на старом историческом праве, как это было и в Бельгии восьмидесятых годов XVIII в., возмутившейся против деспотизма Иосифа II. В то же время, однако, в эпоху этих, большей частью неудачных, революций вырабатываются некоторые лозунги, которые впоследствии сделались лозунгами и новых революций, имевших уже не оборонительный, а наступательный характер и совершавшихся во имя не исторического, а так называемого естественного права. И нидерландская, и обе английские революции защищали старую национальную свободу против стремившегося ее в корень уничтожить абсолютизма, Французская революция и все за ней следующие, вплоть до русской 1905 г., должны были вновь создавать свободу там, где ее не было, где царил абсолютизм и где против него нельзя уже было выдвигать какие-либо исторические права сословий или нации, а потому приходилось идти под знаменем идеи естественного права или, что то же, «прав человека и гражданина». В смысле преемственности политических идей468, под знаменем которых совершались почти все революции Нового времени, Французская революция имела свои прецеденты в обеих английских XVII в. и в нидерландской XVI ст. Именно, во второй половине XVI в., когда против королевской власти шла борьба, кроме Нидерландов, еще во Франции и в Шотландии, во всех трех странах она нашла литературное выражение в политических трактатах так называемых «монархомахов», выдвигавших против королевского абсолютизма идею народовластия, хотя бы и в более или менее аристократическом или сословном ее понимании. В отпавшей от Филиппа II части Нидерландов эта идея нашла практическое применение в том республиканском устройстве, какое дала себе эта страна. На короткое время, между 1649 и 1660 гг., такое же устройство устанавливалось и в Англии после победы парламента над королем, и индепенденты, бывшие главными организаторами Английской республики, из своей среды тоже выдвинули политических писателей, в сущности, повторявших те же самые идеи, которые в предыдущем столетии развивали в своих сочинениях монархомахи-кальвинисты. Ho принцип народовластия, как он проводился в политической литературе XVI и XVII вв., не требовал непременно отмены королевской власти и введения республики. Он допускал и существование монархии, но только монархии ограниченной, действующей с представительными учреждениями, как то было в эпоху монархии сословной469. Индепендентская республика в Англии не удержа лась, и когда через четверть века после восстановления монархии произошла вызванная стремлением королевской власти к абсолютизму новая революция, то Англия осталась монархией, что отразилось и на тогдашней политической литературе, по-прежнему, однако, выводившей верховную власть в государстве из естественного права народа на свободу и на самоуправление. Вторая Английская революция завершила вековой исторический спор между королевской властью и парламентом. На основе тех взаимоотношений короны и представительства, какие окончательно определились в Англии, возникла та английская конституция XVIII в., которую рекомендовал своим соотечественникам Монтескье в «Духе законов», бывший в то же время защитником сословной монархии против абсолютизма, ибо в его терминологии монархией признавалась вообще только закономерная, ограниченная монархия, тогда как для абсолютизма он пользовался словом «деспотия». Английская конституция в XVIII в. искусно сочетала «прерогативу» короны с «привилегией» палат, создав из «короля в парламенте» хотя и абсолютную, деспотическую, как учили юристы, но закономерную власть над свободной нацией. Английское государственное устройство с легкой руки Монтескье сделалось синонимом правильной конституции, или вообще конституции в том техническом значении, какое это слово приобрело с Великой французской революции470. С 1789 г., когда Франция приступила к ликвидации у себя старого порядка, началась рецепция английского строя конституционной монархии на материке, замена представительной монархией того абсолютизма, который был господствующей формой политического устройства до того времени. История этой рецепции есть, в сущности, история целого ряда революций, обошедших все страны Европы, и некоторые из них посетивших даже не один раз. Общая черта этих революций — это предъявление старой власти требования ограничить себя народным представительством, установить гражданские свободы, т.е. оградить индивидуальные и обще ственные права от произвола и опеки правительства, и осуществить другие реформы, вытекавшие из идей естественного права, из принципов свободы и равенства. Во всех этих отношениях 1789 г. является началом новой эпохи не только в истории Франции, но и в истории всей Европы471. Если бы замена «бюрократического государства и сословного общества старого порядка» современным «народно-правовым государством и бессословным гражданством» совершилась сразу и в полном объеме, мы могли бы остановиться в рассмотрении старого порядка на 1789 г., но дело в том, что он продолжал еще существовать и даже господствовать и долго спустя после этого, причем в самой Франции происходило не раз восстановление абсолютизма. В истории Французской революции нужно различать две стороны — политическую и социальную. Уже многие историки этой революции указывали на то, что стремление к реформам в гражданском быту и началось раньше, и крепче укоренилось во французской нации, нежели стремление к политической свободе, и что, соответственно с этим, из приобретений революции удержались прочнее те, которые касались общественного строя, а не государственной формы. Французы, можно вообще сказать, гораздо больше и дольше желали равенства, чем свободы, к которой совершенно и не мог их приучить господствовавший в стране режим. Передовые люди Франции в середине XVIII в. еще стояли на точке зрения просвещенного абсолютизма, требуя проведения необходимых реформ по инициативе абсолютного монарха и путем бюрократического воздействия на общество472. Когда буря революции улеглась и установился на некоторое время в стране определенный порядок, то он оказался — в политическом отношении — совсем не тем, к чему французы стремились в 1789 г. Главная работа Учредительного собрания 1789—1791 гг. заключалась в том, чтобы рядом с переустройством гражданских отношений произвести и политическую реформу в смысле замены абсолютизма конституционной монархией. Попытка эта не увенчалась успехом, как не удалась и попытка основания во Франции свободного государства в республиканской форме. Осенью 1792 г. Национальный конвент объявил Францию республикой, но три года страна управлялась без конституции, совершенно по-диктаторски, причем в деятельности тогдашних правителей Франции воскресли все худшие административные приемы старого порядка. Затем наступает эпоха Директории, управляющей страной на основании конституции, хотя вместе с тем происходят постоянные нарушения этой конституции путем «государственных переворотов», последний из которых, поздней осенью 1799 г., передает власть снова в руки одного лица. Десятилетняя смута привела в политическом отношении только к восстановлению абсолютизма1. С 1799 г. по 1814 г. Францией правил человек, которого и монархисты старого закала, и принципиальные республиканцы одинаково считали узурпатором, было ли в их глазах здесь похищение власти, принадлежавшей по милости Бо- жией законной династии, или по естественному праву всему народу. Империя Наполеона I с Консульством, бывшим лишь ее преддверием, относится к тому же типу исторических образований, какими были тирании в Древней Греции, цезаризм в Риме, итальянский принципат конца Средних веков, т.е. это была не старая традиционная монархия с ее более или менее глубоко внедрившимися в народную жизнь корнями, а военная диктатура от имени и во имя народа, признавшего над собой власть одного лица. Формально власть Наполеона I была окружена конституционными учреждениями, но это были простые декорации, реальностью же было ничем неограниченное господство всенародного избранника, опирающегося на войско, чиновничество и духовенство, который должен был охранять всем могуществом государства гражданские приобретения революции. Из двух сторон революции, социальной и политической, империя Наполеона I была только консолидацией первой, т.е. отмены остатков серважа и сеньориальных прав, уничтожения сословий с их привилегиями, установления равенства всех перед законом, неприкосновенности права собственности на земли, принадлежав шие прежде церкви и эмигрантам, но купленные у нации в эпоху революции новыми владельцами, и т. п. Эту сторону революции Наполеон не только охранял во Франции от возможности возвращения старого порядка, но и распространял в других странах, в чем был настоящим продолжателем революции. Ho в политическом отношении Наполеон был совершенный абсолютист, вся политика которого носила на себе печать крайней неограниченности и безответственности власти. Когда в 1813 г., после несчастного похода в Россию, Наполеон заметил в Законодательном корпусе первые признаки оппозиции, он собственной властью установил бюджет и ввел новые налоги. «От чьего имени вы говорите? — спрашивал он при этом,— ведь только я, один я — настоящий представитель народа». Народовластие представлялось ему как широкая основа для правительства с самыми обширными полномочиями, так как только правительство в лице главы государства и есть истинный представитель народа. У Наполеона даже был свой «особый способ признавать» (Iamaniere dereconnaitre Iasouverak^dupeuple), и это было не что иное, как сообразование своей политики с общим духом нации. Этот дух нации заставил его, например, заключить с папой конкордат и постараться дать своей власти религиозную санкцию восстановлением обряда венчания на царство и включением в школьный катехизис таких мест: «Мы обязаны по отношению к Наполеону I, нашему императору, любовью, почтением, повиновением, верностью, военной службой и податями,... потому что Бог,... наделив его дарами в делах мира и войны,... сделал его орудием своей власти и образом своим на земле», так что «почитать нашего императора и служить ему все равно, что почитать и служить самому Богу», а потому, кто не исполнил бы своих обязанностей к императору, тем самым «оказал бы сопротивление порядку, установленному самим Богом, и сделался бы достойным вечного осуждения». Восстановляя во Франции католический культ, Наполеон хотел из религии сделать орудие своей власти: католическое разделение светской и духовной властей ему прямо не нравилось, более же по душе приходились мусульманский мир, Византия, Россия, протестантские страны: он даже выражал сожаление, что для него закрыт путь Ген риха VIII, сделавшегося главой англиканской церкви. «Мои соборы,— мечтал он на острове Св. Елены,— были бы представительством христианства, и папы были бы лишь их председателями; я бы открывал и закрывал эти собрания, утверждал бы и обнародовывал бы их решения, как это делали раньше Константин и Карл Великий»,— и это была мечта настоящего цезаропапизма, при котором то «возвращение народу полноты его прав в деле религии», о котором Наполеон говорил при заключении конкордата, можно понимать лишь в таком же смысле, в каком и турецкий султан осуществляет полноту прав своих мусульманских подданных, не мешая им ходить в мечети. «Правительствам,— говорил Наполеон,— хорошо иметь дело с раз признанными догматами, которые более не меняются: суеверие, так сказать, упорядочивается, ограничивается и ставится в известные рамки, из которых оно более не может выйти». Если католицизм для Наполеона имел ту дурную сторону, что церковь, разделяя власть с государством, оставляет за собой действие на ум и совесть, отдавая светской власти одно только тело, «берет себе душу, а правительству бросает труп», то у правительства все-таки оставался еще способ воздействия на общество посредством страха, который Монтескье не напрасно называл движущей силой деспотического государства. «Моя империя рушится,— признавался Наполеон,— лишь только я перестану быть страшным. Я не могу допустить, чтобы кто-нибудь осмеливался что-либо предпринимать,— и должен немедленно же со своей стороны подавлять всякое предприятие».— «Чтобы хорошо управлять,— говорил он еще,— нужно быть военным: хорошо управлять можно только в ботфортах и со шпорами». Отсюда — недопустимость какой бы то ни было критики правительственных мероприятий. «Пусть, например,— заявлял он,— другой кто- нибудь попробует быть на моем месте, и если он не будет стараться зажать рот разным говорунам, он узнает, что из этого выйдет. Что меня касается, могу вас уверить: для хорошего правления нужно безусловное единство». Как в деле религии нужно было сообразоваться с общим духом, и в этом в понимании Наполеона заключалось признание народного верховенства, так дело обстояло для него и в политике. В то, что народ желает свободы, он не верил. «Свобода,— го ворил он,— может быть потребностью лишь весьма малочисленного класса людей, от природы одаренного более высокими способностями, чем масса, но потому она и может быть подавляема безнаказанно, тогда как равенство, наоборот, нравится именно массе». Этих немногих признаний и заявлений Наполеона совершенно достаточно для характеристики его политической системы, как чистейшего абсолютизма, притом абсолютизма рационалистического, который сам не верил в божественное происхождение своего права, но находил полезным в интересах самой власти, чтобы другие верили в ее богоустановлен- ность. Мы могли бы даже провести полную аналогию в деталях между империей Наполеона I и старыми абсолютными монархиями по тем рубрикам, по которым рассматривали ее традиции, нравы и порядки473. Вышедшая из революции империя очень скоро усвоила все, что характеризует династическую политику абсолютных монархов прежнего времени, так как теперь, в начале XIX в., прежнюю роль Габсбургов или Бурбонов, сидевших на разных тронах, должны были играть Бонапарты. Двор Наполеона I по пышности и блеску не уступал ни одному из старых дворов Европы, и все прежние церемонии нашли при нем самый благожелательный прием. В законодательстве, несмотря на все конституционные видимости, царила единая воля, ибо главе государства одному принадлежала в этой области инициатива, и закон, принятый Законодательным корпусом, не мог восприять силу, если бы глава государства отказался от его обнародования. Все управление наполеоновской Франции было построено на началах бюрократической централизации, на недоверии к обществу и местному самоуправлению, на полицейском сыске и надзоре. О милитаризме империи Наполеона I можно было бы и не упоминать: это — особенно бросающаяся черта эпохи. В экономической своей стороне история империи Наполеона I является воспроизведением фискализма, меркантилизма, протекционизма и т. п. старого режима. В отношении к сословности Наполеон, придававший такое большое значение чувству равенства, не восстановлял прежнего'неравенства перед законом, но это не помешало ему окружать себя представителями старой знати, создавать новую знать из вчерашних плебеев, признать прежние аристократические титулы от барона до герцога, наделить ими своих слуг и даже основать в виде награды за важнейшие заслуги особые имперские лены. Как относилась империя к религии и церкви, мы только что видели, и это тоже может нас лишь утвердить в той мысли, что Наполеон в религиозной политике шел по стопам прежних абсолютных государей. Народное образование и наука, литература и театр, печать вообще, и в частности периодическая пресса, как и при старом порядке, были подчинены строгому надзору и административным воздействиям, ибо вся духовная жизнь должна была соответствовать исключительно одним правительственным видам и т. п. Одним словом, всякое сколько-нибудь подробное изложение господствовавших при Наполеоне I правительственных порядков превратилось бы в повторение того, что говорилось выше о разных сторонах государственного и общественного быта при старом порядке. Таково только и может быть определение наполеоновской империи с наиболее общей точки зрения. Мы видели, с другой стороны, что в разные периоды своей истории абсолютизм принимал и различный характер, и вот если мы станем искать, к каким проявлениям абсолютизма в прошлом наиболее близок деспотизм Наполеона I, то, разумеется, ответ может получиться только тот, что при Наполеоне Франция переживала свою эпоху просвещенного абсолютизма. Мы знаем, именно, что просвещенный абсолютизм второй половины XVIII в. был разрывом абсолютной монархии с традициями и интересами тех двух привилегированных сословий, которые представляли собой средневековые начала феодализма и католицизма. Королевская власть старого порядка имела глубокие корни в феодально-католической старине: французский король, например, был первым дворянином своего королевства и старшим сыном католической церкви. Новый властитель Франции, в которой революция одинаково сокрушила и дворянство, и духовенство, не мог претендовать на звания ни первого дворянина, ни старшего сына церкви. Как ни цеплялся Наполеон за старые формулы, власть его в сущности была диктатурой от имени демократии, и сам он, как-никак, был сыном революции. Своим при званием он прямо должен был считать охрану того гражданского равенства и той светской политики, которые были наследием революции. У просвещенного абсолютизма и у революции были вообще черты совпадения: неуважение к историческим правам во имя общего интереса и так или иначе понимаемого естественного права, враждебное отношение к сословным привилегиям, стремление подчинить духовенство государству с прямым даже превращением священников в государственных чиновников, сознание необходимости покончить с крепостническими отношениями, внесение большей планомерности и порядка в законодательство, администрацию, финансы и т. п., и в обоих случаях, т.е. и при просвещенном абсолютизме, и во время революции все это предпринималось и делалось во имя государства, с тем лишь различием, что прежде государство было абсолютной монархией, теперь же оно должно было быть народовластным. Революция совершила многое из намеченного просвещенным абсолютизмом и полнее, и радикальнее, и когда во Франции снова воссоздалась абсолютная монархия, она уже не могла быть полным воспроизведением монархии Бурбонов с ее католико-феодальными пережитками. И тут мы могли бы детально провести параллели между политикой Наполеона и политикой просвещенных деспотов XVIII в., вплоть до некоторого влияния на самого Наполеона, в ранней молодости, столь презиравшейся им «идеологии». В. программу просвещенного абсолютизма, как и в программу Наполеона, свобода не входила, но равенство входило, Наполеон даже думал, что в революции свобода была только предлогом, так как, по его мнению, французы ничего не умеют желать, за исключением разве только равенства. При старой монархии, говорил он, «французский народ оскорбляли в самых дорогих его интересах. Дворянство и духовенство унижали его своим высокомерием и своими привилегиями. Они утесняли его правами, которые присвоили себе над его трудом. Он долго томился под этим гнетом, но, наконец, он захотел сбросить с себя иго, и революция началась». Это объяснение Наполеоном революции исключительно из одного социального гнета в высшей степени характерно для его точки зрения, как абсолютиста, при всем своем стремлении к реставрации чистого мо нархизма, резко относившегося к старым привилегиям дворянства и духовенства. Режим Наполеона I был повторением просвещенного абсолютизма не для одной Франции. Как во второй половине XVII в., в эпоху наибольшего могущества и славы Франции, Людовик XIV задавал тон другим государям Европы, так — и даже в большей еще мере — наполеоновская система управления находила поклонников и подражателей во многих других странах. Французская революция напугала все европейские правительства и содействовала в этом смысле падению просвещенного абсолютизма, но Наполеон, усмиривший революцию и поднявший Францию на недосягаемую высоту могущества и славы, так сказать, реабилитировал до поры до времени это политическое направление. Братья и зять французского императора, царствовавшие в Голландии, в Вестфалии, в Испании и в Неаполе, немецкие союзники Наполеона, иногда роднившиеся с ним и получавшие благодаря его содействию приращение к своим владениям, а именно короли Баварии474, Вюртемберга и т. д., наконец, такие государственные люди, как Гарденберг в Пруссии или Сперанский в России, были в большей или меньшей мере сторонниками наполеоновского направления и проводили или стремились проводить в жизнь своих стран новые начала политики, выросшие на почве Французской революции, но получившие окончательную обработку и отделку в руках Наполеона. Отчасти под непосредственным влиянием французского образца, отчасти независимо от него Пруссия между 1807 г. и 1813 г. произвела у себя целый ряд реформ (оставшихся, впрочем, незаконченными), каковы отмена крепостничества, уничтожение некоторых сословных привилегий, упорядочение центральных учреждений и местного управления и т. п., и все это было сделано средствами старого бюрократического государства, остававшегося под властью абсолютного короля. Просвещенный абсолютизм Фридриха II отличался крайней односторонностью, а после его смерти в правительстве началась реакция, длившаяся двадцать лет. В 1806 г. монархия Гогенцоллернов чуть было не погибла окончательно, но в следующем году началось возрождение Пруссии путем реформ, которые далеко оставили за собой все, что сделано было королем-философом. 1807—1813 гг. были в истории Пруссии повторением просвещенного абсолютизма. В частности, Гарденберг, дважды стоявший во главе правления, был, несмотря на весь свой либерализм в других отношениях, большим поклонником наполеоновской административной централизации и бюрократизма, которые, впрочем, пользовались большим почетом и у французских либералов времен Реставрации и Июльской монархии. С падением Наполеона в 1814—1815 гг. картина меняется, и абсолютизм принимает характер крайне реакционный.