Эпоха Возрождения была влюблена в прекрасное, но в то же время относилась с исключительной жестокостью к старухам. Ронсар не преувеличивал образ Катен, описывая «почерневшие и щербатые» зубы, «седые волосы», «провалившиеся глаза» и «сопливый нос». Сигонь сравнивает старуху с «черной вороной»: Еще дыщащая мумия, чей скелет затянут просвечивающей кожей и чье высохшее тело продает ученый в лавке невежественному брадобрею'. В сатирической поэзии XVI — начала XVII в. у старой женщины не только уродливое тело, она испускает из «беззубого рта» «заразную вонь», от которой «вынуждены чихать кошки» (Мей- иар). Она кажется доисторической древностью, «говорит в более старинной манере, чем Амадис». Она похожа на скелет: «Живой портрет смерти, мертвый портрет жизни, бесцветная падаль, останки из могилы, скелет, откопанный из земли, объеденный воронами» (Сигонь). И как это старухи осмеливаются еще мечтать о любви? В «Похвальном слове Глупости» Эразм высмеивает тех, кто «резвится, Брадобреи исполняли также обязанности хирургов. (Примеч. авт.) жеманится, усердно расписывает румянами лицо, не отходит от юркала, выставляет напоказ свои увядшие рыхлые груди, криками, визгом подстрекает увядшее вожделение»1. Зрелище дряхлости представлялось людям Возрождения до такой степени невыносимым, что они заново открывали для себя красоту юного женского тела, в эту эпоху часто изображаемого художниками обнаженным. Отсюда проистекает часто встречающееся противопоставление (подобно тому, как это делал Дю Велле в своей «Антиэротике») отталкивающего уродства старухи чарам нежной Венеры: Взгляни (о, древняя и поганая старуха, позор нашего мира) на ту, которая (насколько помню) всего к пятнадцати годам приблизилась. До щиколоток она покрыта кудрявыми и светлыми власами чей блеск способен солнце устыдить. В этом отношении Возрождение выступает как наследник Аристофана, Горация, Марциала и Пропорция, но следует и за средневековой традицией, создавшей гротескный портрет старухи. Возрождение настаивает на том, что старухи — сводницы («Селестина»), что придворные дамы утратили свежесть и усилиями пытаются ее восстановить («Сельские забавы» Дю Белле), прибегая к колдовству. Катен у Ронсара оказывается печальной задумчивой и одинокой среди крестов на кладбище, — а Дю Белле описывает злодеяния старухи и обрушивает на нее свой необузданный гнев: Ты в силах сделать кровавой луну, ты в силах вызвать под покровом темной ночи привидения из гробниц, ты в силах извратить природу. Эразм Роттердамский. Похвальное слово Глупости. С. 49. Сатирическое отношение к старости и антифеминизм были тесно связаны. С XV до середины XVII в. сжигали только ведьм, потому что легко верили в то, что женщина является некой посредницей между человеком и дьяволом. И разве не ту же роль сыграла Ева? Авторы трактатов о колдовстве (Шпренгер в конце XV в. и Бинсфельд в конце XVI в.) называли семь причин, которые подталкивали женщин к колдовским дьявольским действам: ее доверчивость, ее любопытство, ее от природы большая по сравнению с мужчинами впечатлительность, ее большая склонность к злу, ее готовность отомстить за себя, легкость, с которой она предается отчаянию, наконец, ее болтливость. ic if if Большее возвышение женщин было достигнуто благодаря христианским мыслителям (Эразм, Кальвин и др.) и гуманистам, чье творчество отмечено печатью неоплатонизма (Кастильоне), сочеталось с негативным отношением к ней, унаследованным от тысячелетней традиции; возникает восхищение обнаженным женским телом, и одновременно появляется отвращение к уже изношенному существу, когда забывается и красота, уже утраченная, и материнство — из этих противоречий и соткано само Возрождение. Всем эпохам присущи контрасты, но эпохе Ренессанса больше, чем другим. Следовательно, не будем пытаться, вслед за X. Гайдном и Э. Баттиста, различать в Европе, находящейся на пути к обновлению в XV—XVI вв., Ренессанс и АнтиРенессанс, которые развивались одновременно: один, и только он, был более связан с экспериментами, другой же более склонялся к барокко. Мы считаем, что следует скорее говорить о том, что Возрождение включало и разумное и неразумное начала, свет и тень. Грядущим векам Ренессанс оставил колоссальное наследие, из которого каждый мог выбирать. Время Савонаролы и Ариосто, святого Игнатия и Аретино, Лютера и Тициана продолжает поражать неистовостью противоречивых направлений, которые сталкивались между собой. Возрождение проявляло исключительный энтузиазм в отношении прекрасного, но оставило нам невероятную галерею ужасных и нездоровых произведений. Оно проповедовало мир, но развязало религиозные войны. То было время улыбок и ненависти, изящества и грубости, бахвальства и суровости, невиданной храбрости и страха. Возрождение можно сравнить с подростком, в котором борются с яростью противоположные силы, и он еще не может достичь равновесия, но при этом более честолюбив, чем разумен, более блестящ, чем глубок, более напряжен, чем действует. Возрождение полно разнообразия, игры противоположностей, страстного поиска и часто в черновике создавало целый океан новшеств. Таким образом, диалектика таинственности и ясности, доверчивости и критического мышления, фантазии и строгости, жизнеспособности и метода вручает историку нить Ариадны, которая позволяет ему не заблудиться в лабиринте, в котором встречаются то астрологи и ученые, то кондотьеры и святые, Венеры и ведьмы, в котором различные дороги ведут то в парк Бомарцо, наполненный «ужасными образами, слонами, львами, вратами ада и драконами», то в города и дворцы, где всё красота и порядок. Стремление к сложному проходит через все Возрождение, добавляя перегруженность ретабло в стиле пламенеющей готики и декор в стиле платереско к позолоте барокко, что проявляется на фасаде в Павии, к моде на гротески, к изобилию деталей на гравюрах Дюрера и к многочисленным каменным башням и колокольням Шамбора. Желание поразить и устрашить проявляется на всем протяжении периода, продолжавшегося от «Безобразной герцогини» Квентина Метсиса до аллегорических «Капризов» Арчимбольдо. Эпоха Альберти, Браманте, Рафаэля, Филибера Делорма, Палладио, которая может показаться нам страстно влюбленной в геометрию и ясность, на самом деле любила не только «правильно учрежденный порядок» и строгие пропорции. Она в не меньшей степени была чувствительна к таинственности незавершенного, поэтике бесформенного и «аморфности мечты» (А. Ша- стель). Леонардо, который на протяжении жизни оставил столько этюдов, изображал пейзаж, растворяющийся в далекой дымке. Микеланджело оставил незавершенными двух из четырех рабов, предназначенных для могилы Юлия II, и трогательную «Пьета Ронданини». Эти эскизы символизировали для него, как и для его современников, момент творчества, тот миг, когда художник, новый Девкалион, извлекает из камня человека. От незавершенности к эзотеризму — всего лишь один шаг. Когда начинается исследование в данном направлении, сразу же обнаруживается, какое огромное место Возрождение отводило эзотеризму. Пико с гордостью говорил, что не следует изучать все, что самые возвышенные истины должны оставаться покрытыми тайной. Подобным же образом сфинксы охраняли вход в египетские храмы. Интерес к учению Пифагора, к каббале, к «Герметическому своду» вытекал из этого отказа от рационального начала и этой жажды невыразимого. Вся школа последователей Фичино была убеждена в том, что Бог выражается иероглифами и что великие посвященные, начиная с Гермеса Трисмегиста, заключили в криптограммы основополагающие истины — эта аристократическая концепция в своей основе радикально противостояла вести о Рождестве, которая первоначально была ниспослана пастухам. Не только философы, но и все образованные люди интересовались иконографическими сложностями. Успех иероглифик, сочиненных неизвестным жителем Александрии в II—IV вв. и обнаруженных флорентийским священником в 1429 г., был значительным. Они вдохновили целую главу «De re aedificatoria»1 Альберти, оказали влияние на иллюстрации «Сна Полифила», в 1505 г. их напечатал Альд Мануций. Не довольствуясь древними иероглифами, изобретали новые (как Браманте для Юлия II), «ими заселяли картины, imprese2 и реверсы на медалях; снисходили даже до ребусов, которыми развлекался «неутомимый Леонардо» (А. Шастель). В это время проявляли интерес к шарадам, акростихам, палиндромам. Использовали символы и злоупотребляли ими в аллегорических девизах и книгах эмблем (impresi), и сама мода на мифологию оказалась одновременно и модой на систему символов: собрание Венеры означало любовь, а Марса — войну. Символика порождала двусмысленность. Некий Ренессанс (который квалифицируют как маньеризм) обыгрывает зрительные иллюзии, ложные ворота, ложные потолки, ложные колонны и ложные балконы. Он любит двусмысленные картины, «Метаморфозы» Овидия, балы-маскарады, «псевдоживые» существа, «Об архитектуре* (лат.). Эмблемы (игл.). которые оказывались автоматами, антропоморфные пейзажи и загадки, которые представляют собой «составленные портреты» Арчимбольдо. Эти предпочтения соответствовали времени, когда испытывали страх перед ведьмами и находили удовольствие в оккультизме. Разве не были астрология и алхимия «символизмом, который переходил в действия» (Ж. Буске)? Искусство XVI в. оставило нам множество изображений астрологов, алхимиков, магов и волшебниц, таких как «Цирцея» Доссо Досси. Дюрер, Мануэль Дейч и в особенности Ханс Бальдунг изображали ведьм и сцены шабаша. Можно еще утверждать, что Ронсар, Дю Белле и Сигонь не сомневались в реальности колдовства. Санадзаро перечисляет в «Девятой книге Аркадии» перечень талисманов (камень, делающий невидимым, сердце крота, проглоченное еще трепещущим, что дает возможность предсказывать будущее, и т. д.), а в «Десятой книге» — прозаические виды колдовства, которые вызывают или уничтожают любовь. Благодаря Аретию мы знаем о настоях, которые римские куртизанки давали своим возлюбленным: пупки новорожденных и кусочки трупов смешивались с менструальной кровью. Наиболее известным фрагментом «Автобиографии» Челлини, возможно, является именно тот, где он рассказывает о сцене заклинания демонов, в которой он участвовал вместе с сицилийским священником, «каковой был возвышеннейшего ума и отлично знал латинскую и греческую словесность»92. Далее он пишет: «Посреди руин Колизея, священник, нарядившись по способу некромантов, принялся чертить круги на земле, с самыми чудесными церемониями, какие только можно вообразить; и он велел нам принести с собой драгоценные курения и огонь, а также зловонные курения. Когда он был готов, он сделал в кругу ворота и, взяв нас за руки, одного за другим поставил нас в круг. Затем приступил к заклинаниям. Длилась эта штука полтора с лишним часа; явилось несколько легионов — так что Колизей был весь переполнен»2. Челлини просил демонов найти ему его возлюбленную Анд- желику, которая исчезла из Рима. Они ему пообещали это. И действительно, ровно через месяц он нашел ее в Неаполе. Таким образом, эпоха, в которой можно было видеть, как развивается критический разум, одновременно оказалась периодом чрезвычайной доверчивости. Так Боден, историк права, экономист, противник религиозных догм, написал совершенно не согласующуюся с другими его сочинениями «Демономанию колдунов». Мы, конечно, не можем утверждать, что сцену театра Возрождения оспаривали два типа людей. Одни надеялись на рациональное начало, а другие — на иррациональное. Одни и те же души часто бывали критическими и верующими. Кардано многое сделал для развития алгебры, и он же составил гороскоп Иисуса. Амбруаз Паре посвятил целую главу своего сочинения «О чудовищах» доказательству того, что «демоны обитают в каменоломнях». Че -к Чс Мишле и Буркхардт изображали Возрождение как эпоху обновления науки после ночи Средневековья. Этот блестящий тезис впоследствии оспаривался. П. Дьюхем показал, что Леонардо был наследником средневековой науки, и связывал его динамику с динамикой impetus схоластов XIV в. Линн Торндайк утверждал, что наука и техника, с одной стороны, гуманизм — с другой, развивались по отдельности, без взаимного сотрудничества. В самом деле, не слишком ли гуманисты следовали тенденции верить древним на слово в научных вопросах? Они продолжали (такие, как Лефевр д'Этапль и его ученики) воспринимать физический мир согласно схемам Аристотеля. Они читали с равным увлечением всё и верили одинаково и Плинию Старшему и Плинию Младшему, хотя знания дяди были намного выше, чем познания племянника. В 1538 г. по-французски был опубликован трактат эрудита И. Боэмиуса «Собрание различных историй о трех частях света», как будто бы Америка не была уисе открыта за 46 лет до того. Однако география Боэмиуса переиздавалась по-французски с 1539 по 1558 г. семь раз. Конечно же, после 1493 г. знаменитое письмо Колумба, в котором он описывает свое первое путешествие на Антильские острова, публиковалось, а в Испании с 1511 г. Пьетро Мартире93 наминает публиковать первые книги «Декад о Новом Свете». Однако несомненным фактом является то, что до середины XVI в. великими географическими открытиями за пределами Пиренейского полуострова интересовался очень узкий круг людей. Печатная продукция, увидевшая свет до середины XVI в., доказывает, что в период высшего расцвета эпохи гуманизма, в то время как все увеличивалось количество изданий и переводов античных авторов, образованная публика гораздо больший интерес проявляла к античной культуре, чем к новым географическим знаниям. Очевидно, гуманисты были пленниками своего времени. Они разделяли астрологические верования, им не хватало научного мышления. Когда в феврале 1524 г. наблюдался парад планет под знаком Рыб, то это воспринималось как предзнаменование ужасающих катастроф и обусловило написание множества трактатов, один из них был отредактирован Пьетро Мартире. Напротив, Коперник в течение десятилетий колебался, прежде чем издать в 1543 г. свой труд «De revolutionibus orbium coelestium libri VI», который первоначально почти не вызывал интереса у публики. Только спустя 23 года (т. е. в 1566 г.) это сочинение было переиздано. Последователи Коперника редко встречались в XVI в., изложения его учения почти не встречаются. Петр Рамус, столь резко и враждебно относившийся к Аристотелю, должен был бы придерживаться гелиоцентрического учения Коперника, однако он отвергал новую астрономию и заявил, что она перегружена физическими и метафизическими гипотезами. Невозможно удержаться от того, чтобы не сказать о почти полном отсутствии интереса у людей эпохи Возрождения к новаторским трудам в сфере научной проблематики и исключительном успехе Вергилия, Овидия или Плутарха. Это противоречие, которое мы уточним дальше, действительно приводит к констатации определенного раскола между наукой и гуманизмом. Эпоха Фичино и Рабле бесспорно отставала на пути к научным достижениям из-за учений, унаследованных от Античности и Средневековья. Они касались мира и человека — эти концепции она интерпретировала или изменяла, проявляя скорее честолюбие, чем точность. Христианство отказалось (хотя потом увидели непоследовательность падуанской школы) от понятия несотворенного и вечного мира, заменив его догмой о сотворении мира. Но кроме того, наука Возрождения сохранила аристотелевскую теорию четырех элементов: земля, вода, воздух и огонь как элементы соединены со «свойствами» других элементов — холода, влаги, сухости и тепла; эти «свойства» сочетались между собой по два, чтобы охарактеризовать каждый элемент. Таким образом, земля становилась холодной и сухой, огонь — сухим и теплым, воздух — теплым и влажным, вода — влажной и холодной. Следовательно, этими четырьмя основными «свойствами» объяснялись мир и человек. Различали четыре темперамента, которые почтительно назывались холерическим, сангвиническим, лимфатическим (или флегматическим) и меланхолическим. Они проистекали из преобладания в организме одного из четырех существенных туморов. Планеты, в свою очередь, характеризо вались наличием в каждой из них одного или двух «элементарных свойств». Сатурн считался холодным и сухим, поэтому медлительны его движения (так как срок обращения этой планеты наиболее долог). Луна была названа влажной и т. д. Но Средние века и еще в большей степени Возрождение вводили в игру определенное количество духовных сил, чтобы объяснять движения планет и совокупность существования. Ниже Бога помещали мировую душу, и Фичино утверждал, что в действительности существует двенадцать душ, или «демонов», элементов и планет. Слово «душа» тогда могло принимать несколько значений, могло обозначить, как в неоплатонической философии, полуматериальный принцип жизни или, напротив, «рассудочную» душу человека. В человеке часто различали эту рассудочную душу и бессмертную душу spiritus, место, где располагалось воображение. Она способна покинуть земную оболочку в мечтах, на нее оказывают воздействие туморы, которые преобладают в нашем теле, она — проводник любви, симпатии, эмоциональных контаминаций, часть нашего существа, главным образом восприимчива к музыке и пению. Но проникновение материального путем духовного на этом не останавливалось. Большое место отводилось «огненным умам, или сверхвоздушным, воздушным скитальцам, создателям чудес и порывов ветра или же гномикам, которые ведут к пропасти путешественника, введенного в заблуждение ночью, водяным духам, шум которых, поднимающий бурю, приводит в ужас брата Жана де Энтомера, и, наконец, к адскому подземному войску, заслоняющему свет ясного солнца, которому нравится играть в скверную игру с людьми» (П. Делоне). В традиционном представлении земля, расположенная внутри (т. е. в нижнем мире), в глубинах своих недр заключала ад. Через отдушины этого ада приспешники Сатаны иногда покидали его для того, чтобы приходить на землю и пытаться вводить в искушение, тревожить и терзать бедных людей. Бернар Палисси и Белон дю Мане сомневались в существовании гномов, но вера «в демонов шахт», которые надувают рудничный газ, была всеобщей. В целом эпоха Возрождения удовлетворялась объяснениями, наследованными долгой античной и средневековой традицией. Мифологию она воспринимала через образный комментарий Аристотеля к физическому миру. Нептун понимался как душа моря, а Аполлон — как душа солнца. Подобная языческая басня и подобный мифологический эпизод на самом деле имели второй план, связанный с природой. Юнона была наказана и подвешена между небом и землей, но именно этот мифологический сюжет использовался для того, чтобы утверждать, что она является богиней (душой) воздуха. Таким образом, мы приближаемся к разгадке «демонической», или виталистской, концепции мира, а именно ее придерживались люди XV—XVI вв. Ведь звездам и всем небесным силам приписывалось эмоциональное поведение, аналогичное поведению человека. Подобно любому человеку, который с радостью возвращается к себе домой, преисполненный альтруистических мыслей, готовый заботиться о ближнем, звезда также довольна возвращением к своему «местожительству», т. е. в созвездие, где была в момент сотворения мира, и посылает на землю свои благотворные лучи. «Небо астрологов отражает, таким образом, в грандиозных масштабах человеческий мир со всеми его страстями, его превратностями, его конфликтами и его тревогами. Звезды любят друг друга, ненавидят друг друга, совокупляются, борются, преследуют друг друга, осаждают друг друга, обжигают друг друга» (Э. Гарен). «Природа», «понятие, заново извлеченное из античной мысли», также оказалась антропоморфичной. Natura naturata интерпретирует Всемогущего Бога, она увековечивает в мироздании божественный порядок. Она произвела на свет, утверждает Рабле, красоту и гармонию. Парацедьс полагает, что рядом с болезнью она помещает средство лечения, заставляя повсюду произрастать лекарственные растения против болезней, которые распространены в той или иной местности. Она умножает опыты в мире минералов. В камне она делала эскизы звезд (ast- roites), мозга (cerebriles), языка (glossopctrcs). Белон дю Мане подбирает на берегах Суэца камень, на котором «самой природой написаны несколько еврейских букв». Кардано приписывает скалам живую душу, и все жившие в эту эпоху полагают, будто мыши рождаются от грязных тряпок. Эпоха Возрождения больше, чем эпоха Средневековья, в силу того что особенно проявляет склонность к эзотерическим учениям неоплатонизма, убеждена в единстве живого мира. Мир задуман как паутина тайных соответствий, оккультных симпатий и антипатий, как игра зеркал, отражающихся друг в друге, как диалог звезд между собой и с человеком. Таким образом, существует и связь между частями тела и знаками зодиака. «Каждый внутренний орган человека отвечает своему звездному соответствию. Сердцем управляет Солнце; мозгом — Луна; холодный Сатурн господствует над желчью, а поскольку он еще и сухой, властвует над скупцами; влажная Луна повелевает женской физиологией; Венера побуждает своих приверженцев к сладострастию, Марс — к мужеству» (П. Делоне). В целом все считали, что полнолуние и новолуние, затмение спутника Земли провоцируют плохие изменения в человеческом теле и вредны для больных. Жак Пелетье учил, что чума происходит из союза Сатурна и Юпитера, а сифилис (который в XVI в. был настоящим бедствием) — от соединения Сатурна и Марса. «Так как, — пишет врач в 1501 г., — Сатурн является причиной склонности к болезням ног и других членов. И Марс — причина порождения... Вот по- этому-то я и утверждаю, что причиной данной болезни является результат вышеупомянутого сочетания». Ученые, ремесленники и крестьяне, таким образом, объединяются одной верой в туманный витализм Вселенной. Времена года и лунные месяцы принимались в расчет не только для полевых работ и обрезки виноградника, но и для кровопускания, очищения, купания, стрижки волос и бороды, так как ничто не ускользало от влияния звезд. «От входа, прохождения и ухода этих семи планет под двенадцатью знаками зодиака, — заверяет Бартоломью Английский, — зависит зарождение и гниение и все то, что по своей природе делается под небесами». Как позабыть и о том, что планеты управляют миром металлов? Каждой соответствует особый металл: Солнцу — золото; Сатурну — свинец; Меркурию — ртуть и т. д. Рассердить звезды —значит навлечь на себя наказание, и дорог совет тех, кто владеет их тайнами. С Фичино консультировались относительно наиболее подходящего времени для начала строительства дворца Строцци. Юлий II, Лев X и Павел Ш беспокоятся о положении звезд, когда определяют дату своей коронации, торжественного въезда в город или проведения папской консистории. Луиза Савойская, мать Франциска I, берет к себе на службу в качестве астролога Корнелиуса Агриппу, самого знаменитого мага, и Екатерина Медичи внимает Нострадамусу. Когда решение звезд известно, человек умеет слушать язык Бога через природу и воздействовать на нее. Поэтому и Фичино и Пико прославляли человека-мага. Конечно, существовала «дьявольская магия», которая превращает человека в раба «злых сил». Ренессанс глубоко верил в реальность договоров с дьяволом и в существование доктора Фауста. Но известна была и другая магия, и именно ее прославляют все, кто провозглашал себя великими посвященными. Ведь, как писал Фичино, «имя мага благоприятно воспринималось Евангелием, и в нем нет ничего опасного и зловредного; им называют мудреца и священника». «[Настоящая магия], — пишет Пико, — при свете из своих тайников распространила и рассеяла во всем мире силы, благодаря милости Божьей не столько совершает чудеса, сколько с усердием служит работе природы, которая их и осуществляет». «Священник и переводчик природы», маг постигает гармонию Вселенной, которую греки называли sumpatheia; он обладает глубоким знанием об отношениях между элементами; он может насылать на любую вещь чары, которыми владеет, и колдовать подобающим случаю способом. Таким образом, в эпоху Возрождения только усиливается унаследованное от Средних веков смешение материи и духа. В мире, который весь толкуется как живой, в сущности ничто не является материей. Природа не различает материальной причинности и эффективности духовных сил. Люди поражаются безграничности возможностей магии, но считают злом практические средства ее господства над природой. В этом мире, где все является «симпатией» и «соответствием», из чего может в действительности складываться «знание об отношениях естественных элементов», столь прославляемое Пико? Каким должен быть рецепт для того, чтобы применять «к каждой вещи ее природные чары»? Какое «волшебство» откроет священнику возможность знания входа туда, где скрыты тайны мироздания? Контраст очевиден, огромный разрыв между намерениями магии и средствами, которыми она располагает, или такими, которыми она думает, что располагает. Современная наука не могла освободиться от такой программы. Следовало отделять друг от друга духовные и материальные силы, сделаться скромнее, отказываться от космического честолюбия ради конкретного, терпеливого и точного исследования обычных явлений, таких как падение тела, научиться рассматривать число как измерительный инструмент, а не как золотой ключик к таинственному миру. Но если гуманизм в какой-то мере и задержал приход современной науки, то в другом отношении он благоприятствовал ее расцвету. Эти два утверждения могут показаться противоречивыми, и до некоторой степени они таковыми и являются. Но это свойство самой жизни — парадоксально связывать противоположности. Однако и ошибочные суждения оказывались еще смешанными в умах выдающихся ученых, которые укрепили переход от Ренессанса к классической эпохе. Кеплер еще купался в мистике чисел, верил в музыкальную гармонию мира и считал основными пять правильных объемов неоплатонизма: куб, декаэдр, октаэдр, додекаэдр и исодекаэдр. Для него орбиты планет корреспондировались с этими пятью фигурами, каждая орбита вписывалась в прочное тело, вокруг которого описывается следующая внешняя орбита. Что касается Галилея, то он отверг эллиптические орбиты, высчитанные Кеплером, и остался привязанным к окружности планетарных периодов обращения. По правде, именно история освободила от их оболочки великие открытия Коперника, Кеплера и Галилея. ? * * Между гуманизмом и наукой существовала тесная связь, и это доказывается прежде всего тем, что Италия в XV— XVI вв. оказалась школой для всей Европы в обеих этих областях культуры. Она дала знаменитых математиков Луку Пачоли и Бомбелли, а затем Тарталыо и Кардано, ведущего физика Бенедетти, первого неликого анатома Леонардо да Винчи, предшественника рациональной эпидемиологии Фракасторо, который составил (в стихах!) важный трактат о сифилисе. В ней были открыты первые ботанические сады. Коперник был поляком, но дважды пребывал на Апеннинском полуострове, прожил около трех лет в Болонье и преподавал математику в Риме. Везалий, самый знаменитый анатом Возрождения после Леонардо, был бельгийцем, но стал профессором Падуанского, Болонского и Пизанского университетов. Все трое находились в Италии, именно там он и подготовил свое знаменитое сочинение «De humani corporis tabrica» (1543). Наконец, именно в Италии родился Галилей. Центры распространения итальянского гуманизма: Флоренция, Урбино, Милан и др. — были также и известными центрами развития технических и научных исследований. В этом отношении очень показательной является картина Якопо Барбари (музей Каподимонте, Неаполь), на которой изображен Лука Пачоли с молодым учеником, принцем Гвидобальдо Урбинским. Вверху слева можно видеть почти правильный многогранник, а на столе правильный додекаэдр и различные математические инструменты. За пределами Италии города, наиболее охваченные новой культурой, являлись в то же самое время и городами, где наука достигла наибольшего прогресса. Можно вспомнить Краков, где Коперник был студентом и где было сильное итальянское влияние. В конце XV в. Краков наряду с Болоньей был единственным городом Европы, где имелась кафедра, посвященная только математике. Вспомним Нюрнберг, центр изучения греческого языка, а также центр математических и картографических исследований. Одни и те же люди работали в этих различных сферах знания, и их поощрял меценат, буржуа В. Пиркгеймер. Именно он купил рукописи Региомонтануса 94 и спас их, таким образом, для потомства. Математик и специалист по греческому языку, переводчик Птолемея, Региомонтанус был первым, кто относился к тригонометрии как к разделу науки, и его тригонометрические исследования оказались драгоценными для дальнейших астрономических расчетов. К кружку В. Пиркгеймера присоединяются два других великих ума — И. Вернер и А. Дюрер. Первый — географ и картограф, известен главным образом благодаря своим математическим изысканиям. На Западе ему первому принадлежит исследование конических сечений, кроме того, он указал тригонометрический метод замены умножения сложением и вычитанием, этим методом пользовался Тихо Браге и его сотрудники. Он владел также методом вычислений, которые в наши дни представлены логарифмическими таблицами. В 1525 г. Дюрер опубликовал «Инструкцию для измерения с компасом и линейкой», адресованную главным образом художникам, архитекторам и ремесленникам, которых он намеревался обучить черчению геометрических фигур. В частности он рассказывал в этом сочинении о спиралях и сложных кривых, построении правильных многоугольников и перспективы. Известны многочисленные, хотя и неодинаковые по своей значимости открытия, дающие представление о счастливом согласии науки и гуманизма. Первый немецкий гуманист Николай Кузанский открыл путь для Коперника, Джордано Бруно — для Галилея. Рабле — новатор в хирургии — изобрел (или открыл заново) аппараты для вправления вывихов бедра и ущемленной грыжи. Как не подчеркнуть, с другой стороны, сколько художников и граверов способствовали своими точными рисунками лучшему познанию человека, растений и животных? Дюрер был известным художником-анималистом. На самом знаменитом из его анималистических рисунков изображен носорог (1515), этот рисунок король Португалии подарил Льву X. Наконец, образованный книгоиздатель второй половины XVI в. (имевший прекрасно оборудованную типографию) Плантен сыграл важнейшую роль в развитии ботаники благодаря сочинениям, вышедшим из-под его типографских прессов. Таким образом, мы можем сделать обоснованное заключение: гуманизм и наука никогда не отстранялись друг от друга больше, чем нужно. В некоторых областях гуманизм был плодотворен в научном плане, в других — нет. Здесь следует напомнить снова вывод из главы 3: Возрождение относилось к Античности гораздо более свободно, чем это часто считают. Химик Парацельс, назначенный профессором медицины в Базеле в 1526 г., неистово нападал на традиционную терапию и сжег публично произведения Галена. Точно так же и Везалий в своем главном сочинении «De humani corparis fabrica» страстно критиковал античную науку. Ранее Николай Кузанский, настаивающий на относительности любого человеческого знания, написал: «Если мы удивлены тем, что видим, что правила, установленные учеными Античности, не согласовываются с реальными положениями звезд, такими, как они являются при наблюдении, то именно потому, что мы воображаем, будто их учения, касающиеся звезд, полюсов и мер, были истинными». Конечно, гуманисты не всегда рассуждали, как Николай Кузанский, и во многих случаях чрезмерное уважение к Античности становилось тормозом для прогресса науки. Но взамен Ренессанс, предлагая научные тексты Античности для обучения, более правильные и более полные, чем те, что были известны до сих пор, и распространяя эти тексты с помощью книгопечатания, разумеется, внес свой вклад в развитие интереса к проблемам, изложенным в этих книгах. Кроме того, переводчики древних научных сочинений иногда в то же самое время сами были новаторами, особенно в математике. Наконец, лучшее знание о греческой науке позволило сопоставить учения античных авторов между собой и удостовериться в поражении Аристотеля. Конечно, печатники и гуманисты распространяли научные сочинения Аристотеля, «Космографию» Птолемея, трактаты и «Афоризмы» Гиппократа; эти работы представляли большую ценность, но не могли развивать знание. Гуманисты публиковали также тексты, содержание которых более или менее было забыто, или были забыты их авторы. Успех, который получило сочинение Евклида, стоит того, чтобы о нем напомнить. Действительно, в 1505—1574 гг. это сочинение было переиздано десять раз на латинском языке (одно из изданий принадлежало Лефевру д’Эташпо), один раз — на греческом, французском, английском языке, два — на итальянском языке. XVI в. практически заново открыл «Арифметику» Диофанта, математика Александрийской школы (325—410). Сначала она была переведена на итальянский язык Бомбелли, лучшим специалистом эпохи Возрождения по алгебре. Произведение Диофанта послужило своеобразным катализатором. Точно так же оно оказало влияние на фламандца Штевина и француза Виета, которые были крупнейшими математиками во второй половине XVI в. Новый интерес открывается к Архимеду, и он тоже произвел положительное воздействие. Неполное издание трудов Архимеда вышло в свет в 1503 г., другое — в 1543 г. заботами Тартальи. Два полных латинских перевода появились в 1544 и 1572 гг., последний — благодаря Ком- мандино (1505—1575), медику и математику Урбинского герцога. Физик Бенедетти (1530—1590), оказавший большое влияние на Галилея, противопоставил Архимеда Аристотелю, отверг опытную физику Аристотеля и старался выстроить на физике основы статики Архимеда, или же, используя его собственную терминологию, «математическую философию» природы. Таким образом, возвращение к Античности позволило парадоксально превзойти науку, унаследованную от ее ученых. В данном случае это только частная иллюстрация общего положения, а именно: Возрождение было явлением оригинальным, хотя иногда (но не всегда) ему и придавалась внешняя иллюзия обращения к прошлому. Случай Коперника — лучшая иллюстрация этого тезиса. Он прочитал все греческие сочинения, которые были посвящены устройству Вселенной, и обнаружил, что Экфант, Гисе- та и Гераклид Понтийский верили в то, что Земля вертится. Несмотря на очевидную неясность этой концепции, Коперник решился ее изучить и в конечном счете принял. Эти три философа были пифагорейцами, а Гераклид, кроме того, был платоником. Коперник, таким образом, подошел к своему великому открытию, пройдя путь от Птолемея и Аристотеля к пифагорейской мысли. И не вызывает сомнений, что глубокое пифагорейское вдохновение, пусть даже по линии неоплатонизма, оживило первую книгу «De revolutionibus orbium caclestium», котораяе содержит настоящий гимн солнцу, «зенице ока и разуму мира», его «правителю» и «видимому Богу, согласно Трисмегисту». Таким образом, запутанный и слишком честолюбивый витализм наиболее подлинной гуманистической философии не всегда удалялся от настоящей науки. it it ie В любом случае следует напомнить, в каких именно областях развивалась наука в эпоху Возрождения. Географические открытия и исследования позволили вначале очень существенно увеличить перечень явлений живого мира, т. е. речь идет о зоологии и ботанике. Безусловно, ученые того времени не порывали решительно со средневековыми верованиями. Существование единорога, рог которого обладал чудесными свойствами, и василиска из африканских пустынь со смертельным взглядом были подтверждены серьезными компиляторами. Парацельс, обладавший фантастическим воображением, развивал теорию signatura plantarum, которая предполагала связь между формами растений и человеческих органов, которые растения должны были излечивать, так, листья сирени, имеющие форму человеческого сердца, предположительно должны были излечивать болезни сердца у человека. Правда, с другой стороны, в соответствии со схемой, которая только что была описана, имело место и распространение известных сочинений, в том числе и античных, которому способствовало книгопечатание. «Естественная история» Плиния, впервые напечатанная в 1469 г., 18 раз была переиздана в XV в. и 50 — в XVI в. Изучение трудов Аристотеля, Теофраста и Плиния способствовало пробуждению любопытства к фауне и флоре и интереса к зоологии и ботанике. Этот процесс поддерживался, кроме того, развитием ксилографии и гравюры на меди. В это время не только узнали лучше животных и растения Европы, но и интересовались животными с Севера и Ближнего Востока. В «Космографии Леванта» и «Отличиях Франции» описаны жирафы и гиппопотамы Египта, ламы Анд, земляничные гуавы и кокосовые пальмы из Вест-Индии. Француз Нико и итальянец Бендзони познакомили европейцев с табаком, а Шарль де Леклюз (1526—1609), первый в Старом Свете, вырастил клубни картофеля, привезенные из Америки в 1555 г. В разных своих сочинениях Шарль де Леклюз представил приблизительно 1585 растений. Житель Базеля Гаспар Баухин (1550—1624) в своих трудах, опубликованных в начале XVII в., изучил 6 тыс. растений. В середине XVIII в. Линней еще пользовался сочинением жителя Лилля Матиаса де Лобеля «Plantarum seu stirpium historia»1, опубликованным в 1576 г. Переиздание этого сочинения (1581), осуществленное Плантеном, включило французский перевод, индекс на семи языках, альбом, в который был включен 2491 рисунок, и указатель всех приведенных в тексте цитат, относящихся к разным видам. Инвентаризация живого мира, очевидно, сопровождалась расширением и улучшением географических знаний. Открытие Нового Света не могло не повлечь за собой решающего шага в географии. Важная дата отмечена «Cosmographia universalis»2 Себастьяна Мюнстера, опубликованной в Базеле в 1544 г. Она выдержала 46 изданий на шести языках за сто лет, которые последовали за первой публикацией. Сочинение содержало 26 карт и 471 гравюру по дереву. Автор исправлял неточные положения и предлагал новые идеи относительно эрозии почвы, землетрясений, тропических ветров и морских течений. За «Cosmographia» Мюнстера последовало два атласа Ортелиуса и Меркатора, которые появились в конце XVI в. Образованная публика теперь заинтересовалась географией. До 1550 г. на французском языке было опубликовано только 83 географических сочинения. Но между 1551 и 1560 гг. их было напечатано уже 48, 70 — между 1561 и 1580 гг., между 1581 и 1590 гг. — 76 и между 1591 и 1600 гг. — 54 (уменьшение, без сомнения, спровоцировано религиозными войнами), а с 1601 по 1610 гг. — уже 112 наименований. Достижения химии и физики оказались намного скромнее, чем достижения в сфере зоологии, ботаники и географии, но это не означает, что они были малосущественны. Формулы Парацельса, «Истории растений или деревьев» (лягп.). «Космография мира» (лат.). химика (и астролога) XVI в., фигурировали в специальных книгах вплоть до эпохи Лавуазье. В химии эпохи Возрождения можно выделить два направления. Одно было связано с деятельностью ремесленников (трудом золотильщиков, золотых и серебряных дел мастеров, красильщиков и металлургов) и уже в XVI в. объединяет некоторое количество рецептов. Другое течение, алхимия, продолжает гнаться за старой химерой — превратить в золото подлые металлы, главным предметом в этой трансмутации должен был стать «философский камень». Ремесленники и алхимики стараются включать свои знания о веществе в учение, они используют эзотерический язык эпохи, ссылаются на систему соответствий между звездами и металлами, принимавшуюся тогда и лучшими умами, и все еще продолжают опираться на старую аристотелевскую теорию о четырех неподверженных порче элементах. Парацельс, однако, их отвергает, но не отказывается признавать свойства элементов (холодные, сухие, теплые и влажные) и добавляет к ним загадочную «квинтэссенцию». Кроме того, он освобождает место для «принципов» — ртути, серы, соли, «флегмы» (вид водянистой влаги) и caput mortuum (остаток алкогольной дистилляции). Он убежден, что «принципы» образованы в различных пропорциях сочетанием свойств элементов: в ртути превалирует влажность, в сере — тепло и т. д. Эта сложная теория оставалась в русле общих псевдообъяснений, которые так любила эпоха, как и все химики своего времени, — и так будет вплоть до Лавуазье. Парацельс отводит почетное место металлам. Их насчитывалось семь, и все они соответствовали планетам. Золото считалось совершенным металлом. За ним следовали серебро, железо, ртуть, олово, медь и свинец. Парацельс полагал, как и все его современники, что в недрах земли металлы с течением времени превращаются в золото. Но он отказался (и это важное новшество) от надежды ускорить эту эволюцию. Он отказался от основной цели алхимиков создать «великое творение». Химия и металлургия должны были довольствоваться тем, чтобы использовать металлы такими, какими они являются, когда их извлекают из шахты. Кроме того, поскольку Парацельс высмеивал науку Античности, особое внимание он отводил опыту, открывая тем самым плодотворный путь. Наконец, этот химик, который был также врачом, пытался лечить, используя средства, в которые входили металлы и составные части минералов. Используя, таким образом, медикаменты с ингредиентами, извлеченными из минералов, он допускал развитие химической терапии. Парацельс, таким образом, для нас персонифицирует сложность самого Возрождения, он воплотил в себе слабости, амбициозные стремления и гениальную интуицию. Был ли он визионером-шарлатаном (он намеревался составить эликсир молодости и изготовить гомункулюса) или провозвестником? На самом деле он был всем этим одновременно. * * * В значительно!! степени Ренессанс был мятежом против Аристотеля. Все, что было сказано по поводу неоплатонизма, относится и к Лютеру. Однако и лучшие умы с трудом порывали с грузом аристотелевских идей. История физики предоставляет тому доказательства, хотя в эпоху гуманизма и в этой области были достигнуты ощутимые результаты. По Аристотелю, природа не терпит пустоты. Он был убежден, что падающее тело движется с ускорением. Поэтому верил в то, что каждая движущаяся сила занимает быстрее свое «естественное место»; естественное место для тяжелых тел внизу, а движущая сила легких тел влечет их вверх. Аристотель говорил о существовании абсолютной легкости и тяжести. По этой причине, утверждал он, чем более тяжелыми являются предметы, тем быстрее они падают. Другой постулат аристотелевской физики устанавливал разницу в природе движения: разницу между естественным движением — камня, который падает, и вынужденным движением -— выпущенного снаряда. По поводу последнего в конце XV в. считали, что траектория снаряда была ортоскопической в стрельбе с размаха и угловой в других случаях. В XIV в., однако, некоторые схоласты в Париже и Оксфорде выдвинули несколько возражений по поводу физики Аристотеля. Аристотель уверял, что когда предмет перемещается, то сохраняется и движущая сила для поддержания движения по всей длине траектории. Буридан (1300—1358) поставил тогда вопрос: «Когда мы выпускаем стрелу, то какая же сила подталкивает ее траекторию?» Последователи Аристотеля отвечали: «Воздух, который был сотрясен луком». Буридан счел более простым допустить то, что именно лук сообщает стреле энергию, тем большую, чем тяжелее стрела. Это учение об impetus, которое допускали Леонардо и в начале своей деятельности Галилей. Революция в физике, которая освободилась от основных ошибок, которые отягчали физику, произошла только в XVII в. Тем не менее Возрождение расчистило почву для науки Галилея, Декарта и Ньютона. Леонардо да Винчи, вопреки тому, чему верили историки, которые модернизовали до крайности его мысль, не обнаружил ни принципа инертности, ни закона падения тел. Он предположил возможность криволинейных траекторий. Главным образом он приблизился к открытию принципа равного действия и противодействия в случае сотрясения. Он отметил, что если тело брошено под углом, то удар отражается, и «угол отскакивания будет равен углу сотрясения». Таким образом, подразумевался принцип сохранения энергии. Наследие Леонардо относительно физики, как кажется, осталось неизвестным для XVI в. Во всяком случае, оно не оказало на эпоху существенного влияния. Почти то же самое можно утверждать и в отношении Тартальи, который написал два довольно важных сочинения по физике: «Nova scientia»1 (1537) и, главным образом, «Quesiti е invenzioni diverse»2 (1546). До сих пор считалось, что ядро достигало своей максимальной скорости не на выходе из ствола, но спустя время. Тарталья был первым, кто отверг эту веру в первоначальное ускорение снаряда. Главным образом он отказался от постулата несовместимости между естественным движением и вынужденным движением и доказал, что траектория пули или ядра не имеет ортоскопической части. Тарталья не убедил большинство ученых своего времени. Но он был учителем Бене- детти, который оказал глубокое влияние на Галилея. Бенедетти упрекал Аристотеля за то, что тот отрицал и признавал абсурдным движение в пустоте, так как полагал, что при отсутствии любого сопротивления возникала бы бесконечная скорость. Бенедетти, напротив, доказал, что скорость в пустоте не увеличивалась бы бесконечно. Он отверг также аристотелевские понятия «Новая наука» (лат.). «Различные вопросы и изобретения» (шн.). об абсолютной тяжести и легкости. Он заявил — это его основное утверждение, — что все тела имеют тяжесть, но тяжесть оказывается большей или меньшей в зависимости от среды, куда тела оказываются помещенными. Наконец, он показал, несмотря на традицию, длившуюся более тысячелетия, что два тела, идентичные по своему составу, падают с той же скоростью, каким бы ни был вес каждого из них. Галилей обобщит это предложение, распространив его на все тела, и, кроме того, откажется от теории impetus, в которую Бенедетти верил. Что касается Штевина, «Архимеда XVI века», то он был и физиком-новатором. Изучая равновесие тела на наклонной плоскости, он установил невозможность вечного движения как принципа механики. Кроме того, он был первым после Архимеда, кто сумел добиться достижений в гидростатике. Рассматривая два сообщающихся сосуда (использовались два цилиндра, диаметр одного был в десять раз шире другого), он заключил, что, для того чтобы поддерживать равновесие в более просторном сосуде, необходим вес воды в десять фунтов и один-един- ственный фунт в маленьком. Отсюда он вывел доказательство того, что давление воды на площадь сосуда не зависит ни от формы сосуда, ни от объема воды, который он содержит, но только от его высоты. Жидкость может, таким образом, оказывать давление, во много раз превышающее ее вес. Продолжая свои работы, Штевин стал первым, кто установил величину давления, осуществляемого жидкостью на стенки сосуда, который ее содержит. Вопреки этим значительным работам, Штевин, который был еще и инженером, в свое время был известен главным образом тем, что в 1600 г. изготовил для Морица Нассаусского повозку с парусом, уносящую 28 человек со скоростью, которую никакая лошадь не могла достичь. •к к к Бенедетти и Штевин предвосхищают Галилея и Декарта; однако они остались «по эту сторону линии, которая отделяет науку Ренессанса от современной науки» (А. Койре). Бенедетти, в частности, разделял самую серьезную из ошибок, совершенных Аристотелем, в отношении движения, которое он представлял как • изменение», а не как «состояние». Но остается то, что, желая основать физику на математических началах, Бенедетти указывал единственно возможный путь научного прогресса, который подготовлен полутора веками размышлений и математических достижений. Так, Николай Кузанский уже поддерживал в своем главном сочинении «Наука незнания» (1440) идею о том, что только математические науки позволяют человеку достигнуть уверенности и что они составляют основу физики. Кроме того, ему принадлежит заслуга в утверждении абсолютной ценности принципа последовательности и вывод о том, что круг равен многоугольнику с бесконечным количеством сторон, в XVII в. это равенство привело к геометрии неделимых чисел. Уже упоминалось об интересе к математическим наукам со стороны немецких гуманистов, среди которых некоторые были учениками Николая Кузанского. Они, в частности, способствовали развитию тригонометрии. Дюрер, который изучал спирали, был предшественником описательной геометрии Монге. Пылкий лютеранин и друг Меланхтона Микаэль Штифель (умер в 1567 г.) внес свой вклад в упрощение математического языка, поскольку изобрел термин «коэффициент». Он изучил соотношение между арифметической и геометрической прогрессией и первым продолжил арифметический ряд для отрицательных чисел. В конце XV—XVI вв. Италия наряду с Германией была страной, достигшей значительного прогресса в математике. Между тем «Summa arithmetica, geometria, proportion! et proportionality»1 Луки Пачоли (1494) не была новаторским произведением. Это скорее полный курс, в котором излагается сущность арифметических и геометрических знаний эпохи. Другое сочинение Пачоли, «De divina proportione»95 96, не внесло принципиально нового вклада, но дало представление о математических увлечениях художников и философов-гуманистов. На Пачоли произвела большое впечатление неизданная работа Пьеро делла Франчески. И он пытается доказать благородство «божественной пропорции» (такое деление отрезка на две части, когда большая часть является средним геометрическим и меньшей его части)' на размышлениях, извлеченных из Платона и христианской теологии, считая, что божественная пропорция вписана и в сферу мира, и в пропорции человеческого тела. Леонардо, который приобрел «Summa» Пачоли, как только сочинение вышло в свет, без сомнения, почерпнул оттуда основы математических знаний. Прирожденный геометр, Леонардо пренебрегал алгеброй. Но, как ученик Николая Кузанского, он продолжил его размышления о малых величинах и свои рассуждения о границе, а также не прекратил своих исследований о превращении твердых тел «без уменьшения и увеличения вещества». Его самым замечательным математическим открытием остается открытие центра тяжести пирамиды. Он оставил в своих записных книжках довольно большое количество заметок об окружностях, эстетический аспект которых его очень занимал. Несмотря на престиж имени Леонардо, оно не связано с тем прорывом Италии в математической науке, который позволил западной математике достичь уровня, которого ни античные ученые, ни арабы не достигали. Эго достижение первоначально оказалось связано с решением уравнений третьей и четвертой степени. История эта знаменита. В конце XV в. профессор из Болоньи дель Ферро находит решение уравнения третьей степени, но не публикует его, лишь сообщает о своем открытии нескольким друзьям, взяв с них слово сохранить тайну. В 1535 г. один из этих друзей вызвал Тарталью на состязание, нечто вроде алгебраического турнира, и предложил ему серию из тридцати задач, приводящих к решению уравнения дель Ферро. Тарталья справился с задачами, более того, улучшив решение уравнений третьей степени. Но возникает новая загадка: Тарталья также хранит в тайне свое открытие. Тогда на сцену выходит Кардано, который в 1538 г. подготавливает к изданию свой трактат об алгебре. Он просит Тарталью сообщить ему о своем открытии, уверяя, что он опубликует и имя первооткрывателя. Тарталья отказывается. Золотое сечение — пропорция, при которой отрезок прямой делится на две неравные части таким образом, что меньшая часть так относится к боль* шей, как большая к целому. В следующем году Кардано публикует «Practice arithmetica generalise Это произведение способного алгебраиста, которому известно лишь решение квадратных уравнений, не уравнений третьей степени. Кардано, таким образом, продолжает настаивать, и Тарталья в конце концов сообщает ему свой метод, даже в стихотворной форме. В 1545 г. Кардано публикует свой трактат «Ars magna»97, где он представляет решения уравнения третьей степени, но, приписывая их решение дель Ферро и Тарталье, Кардано фактически расширял открытия своих предшественников. Хотя он отказался считать отрицательные числа «настоящими» числами, он не сомневался в том, что с ними можно производить действия. Он доказал, что уравнение третьей степени допускает положительные и отрицательные решения, и даже мнимые решения 2. Сочинение «Ars magna», в котором содержались исследования, произведенные молодым математиком Феррари относительно решения уравнения четвертой степени, представляло собой важнейшую веху в истории развития алгебры. Бомбелли продолжал идти по пути, прочерченному его предшественниками. Он предложил теорию воображаемых решений, применяя к квадратным корням отрицательных чисел правила для вычисления корней положительных чисел. Он вир- гуозно исследовал уравнения четвертой степени и различил 44 их вида. Тем не менее алгебра, несмотря на успехи, достигнутые в Италии к середине XVI в., не стала еще достаточно отвлеченной наукой с разработанным символическим языком. Бомбелли, например, еще не умел указывать неизвестное символом и не определял известные величины буквами. Таким образом, он был не в силах записать формулу. В конце XVI в. фламандец Штевин и француз Внет сделали свой вклад в разработку алгебраических символов, окончательно эта работа была завершена в XVII в. Штевин внес два значительных нововведения для упрощения и систематизации арифметики и алгебры. Он ввел в обиход десятичные дроби, открытые до него, но мало использовавшиеся за неимением системы обозначений, позволяющей их вычислять, подобно целым числам. Итак, теперь было достаточно записывать 34,51 вместо 3451/100'. С другой стороны, он унифицировал понятие числа, допуская отрицательное число как совершенно законное. Впервые в истории было заявлено, что «вычитание положительного числа равно сложению отрицательного числа». Штевин также утверждал, что «любой корень является числом», так как до сих пор такие числа, как квадратный корень из двух или квадратный корень из восьми были признаны «абсурдными, нерациональными, необъяснимыми». Установив, таким образом, радикальное различие между «абсурдом» и «несоизмеримостью», он открыл новые пути в развитии алгебры и аналитической геометрии. Что касается Виета, то его имя было знаменито в свое время в связи с тем, что в 1593 г. он решил задачу, которую нидерландский математик предлагал решить, бросив вызов всей Европе. Это было уравнение 45-й степени. Он написал известное сочинение по тригонометрии, «Canon mathematicus»2 (1579), которое имело большое значение на протяжении восьми лет. Он впервые применил алгебру к геометрии. Он предположил невозможность точного значения числа я и просчитал его до десятого десятичного знака. Но наибольшая его заслуга состоит в том, что в своем трактате «In artem analyticam isagoge»5 (1591) он впервые написал об упрощении знаков и о символизации алгебры, введя в обиход систематическое употребление букв — гласных для определения неизвестных, согласных — для данных. До него алгебра предлагала «примеры» и «правила», как правила грамматики, а не формулы. Виет сделал возможными алгебраические действия. С ним переходим «от уровня грамматической абстракции на уровень чистой логики» (А. Койре). Век Декарта мог начинаться. * * * Важная эволюция была осуществлена в алгебре, но в астрономии была совершена подлинная революция. Невозможно отделять гуманизм и астрономию, вместе они действовали против Тем не менее обозначение Штевина было еще довольно сложным, оно было упрощено в 1592 г. способом, указанным здесь. (Примеч. аетп.) 2 «Математический канон» {лат.), у «Введение в искусство анализа» (лат.). Аристотеля. Аристотель учил, что мир, замкнутый и законченный, целиком помещается внутри сферы неподвижных звезд, что он образован двумя различными в своей основе сторонами — небесным миром и подлунным миром; первый создан из цельного вещества эфира, и звезды, вовлекаемые различными невидимыми, но реальными сферами, описывают вечные единообразные круговые движения. Подлунный мир состоит, напротив, из неустойчивого смешения четырех элементов — земли, воды, воздуха и огня. Николаю Кузанскому принадлежит огромнейшая заслуга в том, что он в своем замечательном сочинении «Наука незнания» заставит взорваться высокомерную аристотелевскую науку. Он отказался верить в замкнутый и иерархически упорядоченный мир, заявив, что Вселенная была или бесконечной, или, по крайней мере, неограниченной, что «ее центр является везде, ее окружность нигде». Последовательно отклонялось и представление о Земле, занимающей низшее место во Вселенной, потому что она якобы была подлым телом. Николай Кузанский провозгласил ее «благородной звездой». Немецкий гуманист не был понят своим временем, тогда все еще публиковали произведения Птолемея, но, несомненно, он оказал влияние на Леонардо да Винчи, который утверждал, что Луна составлена из тех же элементов, что и Земля: то, что ему казалось доказательством благородства последней. Кроме того, существует вероятность того, что Леонардо верил во вращательное движение Земли. Но именно с Коперника начинается современная научная революция, которая была близка к тому, чтобы допустить предположение о том, что Вселенная, закрытая и иерархизированная во времена Античности и Средневековья, есть гомогенный бесконечный мир, такой, каким мы сейчас представляем его себе. В дарственной надписи Павлу III на своей книге «De revolutionibus arbium caelestium» Коперник объясняет, почему он предложил новую теорию движения планет. Отметив, пишет он, несогласие между математиками, он был поражен наличием множества астрономических систем и их общей неспособностью точно объяснить очевидное движение звезд. Он пытался защищать, таким образом, единообразное движение по окружности небесных тел — ошибочная точка отсчета, которая должна была привести к тому, что о небе задумались снова. Некоторые положения астрономии Коперника в следующие века были отброшены, поскольку польский ученый сохранял представление о сфере неподвижных звезд и хрустальных сферах средневековой космогонии, планетах, которые «входили в них, подобно тому как входят драгоценные камни в свои оправы». Утверждая, что форма шара геометрически совершенна и что она может, без иного двигателя, быть естественной причиной движения, он считал, что небесная механика была основана на принципе единообразного кругового движения. Круглое тело (планета или сфера), помещенное в пространство, автоматически поворачивается вокруг себя самого. Он не внес стольких упрощений, как он сам считал, в астрономию Птолемея, так как, сохраняя движения по кругу, был вынужден, чтобы «спасать явления» и обнаруживать данные наблюдения, поступать подобно Птолемею и соединять эти круговые движения между собой. Наконец, если система Коперника является гелиоцентрической, то его астрономия такой не является. Солнце, согласно Копернику, не является центром планетарных сфер, а вращается вокруг него. Солнце играет, таким образом, говоря астрономическим языком, достаточно второстепенную роль. И все-таки Коперник считает его великим распределителем света и жизни в мире. Коперник ответил на старое возражение против вращательного движении Земли. Если Земля двигается, как говорили обычно, то предметы, подброшенные в воздух или брошенные с высоты башни, должны были бы упасть на некотором расстоянии от того места, с которого были брошены. Воздух и облака должны были бы также оставаться позади, что приводило бы к образованию постоянного урагана, который дул бы с запада на восток. На что Коперник ответил, что воздух, облака, птицы и все предметы вовлечены в движение самой Земли. Не задумываясь над бесконечностью пространства, польский ученый постулировал существование намного более обширного мира, чем мир Птолемея. Он считал, что не только Земля, но сама земная орбита была только «точка» по отношению к сфере фиксированных тел. Он увеличил, таким образом, размеры Вселенной по крайней мере в две тысячи раз. Более отчетливо, чем Леонардо, Коперник представлял Землю как планету, такую же как другие планеты. Аристотель и Птолемей были уверены в неподвижности Земли, считая ее центром мира, считали, что «тяжесть» падает вниз, говорили о «естественном месте» всех тел. Коперник возразил: «тяжелые тела» не притягиваются к центру мира, вес является только естественной тенденцией частей целого, отделенных от этого целого и стремящихся с ним соединиться. На нашей планете «тяжелые тела» пытаются, таким образом, только присоединиться ко всему, что является Землей. Части, отделенные от Луны, пытались бы точно так же присоединяться к Луне, а не к центру мира. Эта унификация и эта систематизация космоса представляют собой один из наиважнейших аспектов революции, совершенной Коперником. Все небесные движения были им систематизированы и объяснены единственным законом — продолжительностью обращения планеты вокруг Солнца, определяющейся расстоянием, которое отделяет ее от Солнца. Сочинение Коперника стало довольно быстро известно. Польский ученый был прозван «новым Птолемеем». Но с его системой тем не менее не соглашались. Симптоматично, что Тихо Браге (1546—1601), который был великолепным наблюдателем (именно он отверг концепцию неподвижных тел), предложит третью систему мира, в которой соединялись картина мира Коперника и картина мира Птолемея. Он выдвинул точку зрения о том, что планеты обращаются вокруг Солнца, а Солнце вращается вокруг Земли. Еще в середине XVII в. Паскаль заявлял, что не может выбирать между тремя системами. Церковь забеспокоилась о последствиях революции, совершенной Коперником, только начиная с того момента, когда Джордано Бруно вывел из нее философские последствия. В трактате «Сепа della ceneri»1, написанном монахом-философом в 1584 г., дана высочайшая оценка астрономии Коперника. Но, духовный наследник Коперника и Николая Кузанского, он вскоре провозгласил теорию о бесконечности мира. Убежденный противник Аристотеля, которого неоплатоновская традиция подталкивала к пантеизму, Джордано Бруно предвосхитил открытия Галилея, «Пир на пепле» (urn.). совершенные с помощью телескопа. Он объявил Вселенную «огромной», «бесконечной» и заселенной бесконечными мирами, подобными нашему. Он полностью отверг понятие о центре Вселенной. Солнце утрачивало привилегированное место, которое ему предназначал Коперник, ему была определена более скромная роль «центра нашей системы». Оно становилось солнцем среди других солнц, звездой среди других звезд. Безусловно, Бруно, который не был ни физиком, ни математиком, ни астрономом, превзошел других служителей науки, приближаясь к пантеизму. Но он оказался одним из тех, кто разрушил средневековое представление о Космосе, границы которого он раздвинул. Природа оказывалась единым геометрическим пространством. Спустя 23 года после смерти Бруно Галилей выскажет решающую формулировку: «Природа написана математическим языком». * * * Давайте попытаемся выделить составляющие мышления, которое позволило зародиться науке. Это огромное внимание (почти влечение) к конкретному, интерес, который проявлялся к человеку, к пейзажу, к растениям, к географии. Это было желание организовывать пространство и овладеть им. Уже с XV в. Венеция отправляла свои торговые флоты почти регулярно в одно и то же время, приблизительно с 15 февраля до 15 августа в Левант, в марте — апреле в варварийские страны и в Эг-Морт, в июле — во Фландрию. Соответственно возвращались они из Сирин и Египта в декабре и июне, из Северной Африки и Эг- Морта — в конце года или январе, из Фландрии — в мае или июне. Весь ритм деловых отношений Венеции повиновался этому календарю, который старались соблюдать. В XVI в. испанцы также организовали движение своих флотов в Атлантике. Армада из Новой Испании (Мексики) покидала Кадикс между мартом и июнем, армада из Терра-Ферма (Номбре де Диос) — между июнем и сентябрем. Возвращались с июля по октябрь следующего года, встречаясь в Гаване, где оба флота объединялись. Ритм обращения конвоев в среднем охватывал, таким образом, 14— 15 месяцев. Приведение в готовность почтовых служб свидетельствует о той же заботе людей эпохи Возрождения упорядочить пространство и время. В конце XVI в. в Риме, главном почтовом центре эпохи, обычно получали ежемесячно корреспонденцию из Испании, из Лиона один раз каждые десять дней. С Венецией, Миланом, Генуей, Флоренцией и Неаполем связь была еженедельной; с Болоньей — дважды в неделю. Следовательно, в папскую столицу новости доходили обычно за 26—28 дней из столицы Испании, за 10—12 дней — из Лиона, за 8 — из Милана, за 6— 7 дней — из Генуи, за 4—5 из Венеции, 3—4 — из Болоньи, Флоренции и Неаполя. Но люди той эпохи не довольствовались лишь измерением времени с помощью часов и овладением морями и континентами с помощью конвоев и регулярных курьеров. Разве художники, исследуя перспективу, не обнаруживают сознательное стремление структурировать свое видение пространства? Организовывать его, таким образом, пытались в любых сферах. В эпоху Возрождения развивалась бюрократия, города подчинялись строгим геометрическим планам, регламентировалась религиозная жизнь. «Церковные установления», которые были приняты в Женеве в 1541 г. по требованию Кальвина, увеличение римских конгрегаций при Сиксте V — что они доказывают, за исключением желания добиться прекращения анархизма среди христиан? В области веры XVI в. оказался великой эпохой, разъясняя вероучение — благодаря катехизисам и исповеданиям веры. Он предоставил своим наследникам образец методической медитации — «Духовные упражнения» святого Игнатия. В то же самое время он увидел, как развивается абстрактное мышление. Он увидел триумф итальянской двойной бухгалтерии; он изобрел показатель степени в математике; он подчинил математическим действиям отрицательные и воображаемые числа; он обучил вычислению десятичных дробей подобно целым числам; он ввел алгебраические символы. Направленность к математике и количественной науке оказалась одним из главных вкладов Ренессанса в создание нашей цивилизации, Николай Кузанский в середине XV в. написал действительно пророческий диалог об «экспериментах с весом», который, несмотря на неизбежные ошибки, ясно и четко прочерчивал программу современной науки: ставить эксперименты и подчинять вычислениям результаты опыта; поскольку, по его выражению, «Господь все создал в соответствии с числом, весом и мерой». Он предлагал взвесить землю, воду, воздух, металлы, измерить глубину моря, скорость судов (лаг не был еще изобретен), влажность атмосферы, температуру, мощь арбалетов, движение небесных тел, «чтобы можно было легче достичь многих истин, которые для нас остаются неизвестными». И речь здесь идет не только о пифагорейских числах, но и о количественных оценках предметов. Существует и другая глубинная мысль Возрождения (и этот завет во многом восходит к неоплатонизму). Ее наше время, которое отказалось от средневекового аскетизма и янсенистской суровости, понимает гораздо лучше, чем любая другая эпоха, а именно убеждение в том, что земная красота является благой, что она — отражение Бога. Микеланджело мощно выразил этот завет в своем стихотворении: Надежная опора вдохновенью Была дана мне с детства в красоте, — Для двух искусств мой светоч и зерцало. Кто мнит не так, — отдался заблужденью: Лишь ею влекся взор мой к красоте, Она резцом и кистью управляла. Безудержный и низкопробный люд Низводит красоту до вожделенья, Но ввысь летит за нею светлый ум. Из тлена к божеству не досягнут Незрячие; и чаять вознесенья Неизбранпым — пустейшая из дум!1 Третий завет, который Возрождение продолжает нам адресовать, — это идея Эразма, гуманиста, которого одновременно почитают и не понимают, от которого отвернулись и Лютер, и Рим, и все, кто не хотел помнить, что сущность Благовествова- ния состоит в том, что нам вменяется в обязанность милосердие. «Если я не прощаю моему брату, — писал Эразм Коронделе в 1523 г., — то Господь меня не простит. Мы не будем прокляты, Перевод А. М. Эфроса. (Прчмеч. ред.) если не узнаем того, является ли принцип святого Духа единственным или двойным... Но мы не избежим проклятия, если не станем стремиться обладать плодами Духа, которые есть любовь, радость, терпение, мягкость, вера, скромность, воздержание... Сущность нашей религии — это мир и согласие: то, что мы можем с легкостью поддерживать только при условии, что будем определять лишь совсем маленькое число догматических положений и оставлять каждому свободу приобретать собственное суждение относительно большинства вопросов». Математика, красота, милосердие — три ус- ловия успеха человеческой деятельности. Ле Уш, Рождество 1966 г.