В эпоху Средних веков преподаватель сразу же переставал интересоваться учеником, как только заканчивались занятия. Его роль сводилась только к тому, чтобы обучать, дать ему некоторые интеллектуальные механизмы, развить его память. Последнее было необходимо, когда еще не существовало книгопечатания. Учитель добивался, чтобы ученик мог читать по-латыни Псалтырь и Библию или стать компетентным специалистом в каноническом праве, сведущим врачом или богословом, опытным в ведении диспутов. Но учитель не стремился сформировать человека. Образование было более прикладным, скорее техническим, чем нравственным, и еще часто сохраняло эту направленность в начале XVI в. Ученик (студент или просто школьник) делал то, что ему хотелось, становился тем, кем мог стать, как только покидал аудиторию. Он странствовал из города в город, от школы к школе. Пантагрюэль, которого сопровождал Эписте- мон, по очереди посетил университеты Пуатье, Бордо, Тулузы, Монпелье, Валенсии, Анже, Буржа, Орлеана и Парижа. Другой пример, на сей раз почерпнутый из жизни, безо всякой литературной романтики: из Томаса Платтера, маленького, вечно голодного школяра, хотели сделать священника, что требовало хотя бы минимального знания латыни. Он прошел всю Швейцарию и Германию в сопровождении своего кузена Пауля, который был для него «стражем», т. е. покровителем. Этот покровитель частенько избивал своего маленького спутника. Труды последнего состояли по преимуществу в том, чтобы просить милостыню для себя и своего «стража», который оставлял себе лучшую часть подаяния. После многих лет странствий Томас успел вырасти и порвал с обществом Пауля. Горькая же юность была у подростка! Платтер писал: «[В Бреслау] ученики спали в школе на полу. Летом, когда было жарко, мы спали на кладбище. В субботу перед домами, где обитали сеньоры, мы собирали траву, которая летом росла на улицах. Некоторые сваливали на кладбище эту траву в кучу и спали на ней, как свиньи в соломе. Но когда начинался дождь, мы спасались в школе, и, когда бывали грозы, мы пели почти всю ночь». Учащиеся, которые не были экстерната- ми (а таких было большинство), были предоставлены сами себе. 11антагрюэля, приехавшего в Париж, один из школяров проинформировал о том, какую жизнь он и его собратья обычно ведут. Он поведал, что парижские студенты проводят свое время, прогуливаясь по городу с целью «поймать благосклонность» представительниц женского пола, посетить лупанарий', т. е. «в приличном трактире». Когда же они оказываются без денег, то обращаются за помощью к своим семьям или же закладывают свои книги или свою одежду. Можно ли считать, что речь идет о раблезианском гротеске? Этьен Пакье, свидетельствует, что нет. «Комнаты, — пишет он в связи с Парижем, — с одной стороны были наняты школярами, а с другой — веселыми девицами, так что под одной крышей располагались вместе респектабельная школа и публичный дом». В эпоху Возрождения наведение порядка в занятиях и новая забота — защита нравственности подрастающего поколения — радикальным образом изменили школьную жизнь и положили конец средневековой анархии в этой сфере. Если отныне даже учителя подчинялись строгим правилам, то тем более эти правила действовали в отношении учеников. Средневековый студент воспринимал корпоративную дисциплину, «птенцы» (новички) вводились в курс дела «стражами», или старшими учащимися, но он не подчинялся и не имел возможности подчиняться своим учителям, которые были всего лишь «старшими», primi inter pares2, в особенности когда речь шла об обучении «свободным Лупанарий — публичный дом в Античности. Primi inter pares — первыми среди равных (лаш.). искусствам». Положение дел полностью изменилось в середине XV — начале XVII в. В это время обратили внимание, что ребенок и подросток — существа, отличающиеся от взрослых, и, следовательно, им начинают оказывать покровительство, вроде того как иезуиты вскоре будут прилагать усилия, чтобы в Парагвае отделить индейцев от испанских поселенцев. Педагогам Нового времени казалось, что наука — единственный способ изолировать детей от испорченного мира и приучить их к добродетельному образу жизни. В то же время считалось, что в задачу наставника входит не только преподавание, но и воспитание ученика. Педагогам стали доверять души учеников. Учителя стали нести ответственность за нравственное поведение в будущем людей, ставших взрослыми. В начале XVII в. Жерсон стал одним из первых изучать проблемы, связанные с детством. Он первым изучил сексуальное поведение детей и написал трактат «Исповеди о содомии». Он знал, что часто встречаются маленькие грешники в возрасте 10— 12 лет, и искал способ, как это исправить. Роль исповедника становится, конечно, очень важной, но образование имеет основное значение. В разговоре с детьми полагается произносить только целомудренные речи. Сами же дети во время игр не должны обниматься или прикасаться друг к другу голой рукой. Дети не должны спать в одной постели с лицами старшего возраста. Составляя правила для школы при соборе Парижской Богоматери, Жерсон рекомендует добиваться того, чтобы ученики не слышали непристойных песен, чтобы дортуар освещался ночником, чтобы ученикам не разрешалось менять по ночам постель, чтобы ученики не вступали в общение с прислугой, поскольку частое общение с нею опасно. Учитель должен всегда надзирать за учениками, а они в свою очередь должны быть готовы доносить на своего товарища, который забывается настолько, что говорит по-французски вместо латыни, не ведает стыдливости, ругается и с опозданием является в церковь. Среди новаторов в области образования оказывается и кардинал д’Эстутвиль, который в середине XV в. провел реформу Парижского университета. Как и Жерсон, он полагал, что свобода — несчастье для детей, поскольку aetas infirma1 Нежный возраст (лят.). требует «большей дисциплины и более строгих правил». Он утверждал, что в обязанности школьных учителей входит не только передача знаний, но и формирование духа и воспитание ученика в добродетели. Поэтому надлежит подбирать сотрудников из числа добрых людей и не колебаться, когда приходится исправлять и наказывать учеников, за которых они несут ответственность перед Богом. Подобная дисциплина могла действовать только в системе четко определенного расписания. Эта разработка ежедневного расписания уроков также становится нововведением Возрождения. В 1501 г. Стэндонк тщательно разработал правила «Familia pauperum studentum»1 для коллежа Монтегю. Правила продемонстрировали заботу о времени, чем педагоги в эпоху Средневековья пренебрегали. Как в монастырях, отныне весь день определялся ритмом под звон колокола: в 4 часа — подъем, уроки до 6, затем месса, основные занятия — с 8 до 10, завтрак в 11 часов, основные занятия после полудня с 15 до 18 и т. д. В коллеже Сент-Барб, который посещал Игнатий Лойола, распорядок был таким же. В течение XVI в. и протестантские и католические коллегии (особенно влиятельными были учебные заведения иезуитов) постепенно вводили режим дня и дисциплину, предписанные Жерсоном, д’Эстутвилем и Стэндонком. Заодно повсеместно вводятся и телесные наказания, от которых не были избавлены даже ученики старших классов 16— 17 лет, даже дети из знатных семей. Розга становится отличительным признаком наставника. Повсюду: в Англии, в Женеве, во Франции — процветало доносительство, чтобы следить за учащимися в школе и держать их в руках. На самых серьезных, чем их сотоварищи, учеников возлагалась обязанность постоянно следить за соучениками и доносить учителям на непослушных (их называли в одних школах custodies, в других — praepositores, в третьих — excitatores г). Без сомнения, это было слишком, хотя и объяснимо. В эпоху Средневековья ребенок выбрасывался в полный разврата мир взрослых. Ренессанс действовал в противоположном направлении: поскольку в эту эпоху были осмыслены «Школа для бедных студентов» {лат.). {Примеч. реЬ.). 1 Custodies от лат. custodio — охранять, наблюдать, следить; praepositores от лат, praepositio — назначение начальником; excitatores от лат. excitator — возбудитель, от cxcito — тревожить, возбуждать. (Примеч. ред.). и хрупкость ребенка, и особый характер детства, то прилагались усилия к тому, чтобы по мере возможности изолировать детей от жизни взрослых. Речь идет о реакции, направленной против смешения существования детей и взрослых и вседозволенности, характерной для школы Средневековья, и в этом, без сомнения, перешли разумные пределы: ребенка унижали розгами, подростка не отличали от ребенка, и к юношам 16 лет относились так, как если бы они были мальчиками 7—8 лет. Но эти крайности имели тем не менее и положительное воздействие. Дисциплина в коллегиях позволила западноевропейской цивилизации отполироваться, стать более рафинированной, более нравственной. Было бы интересно узнать, не повлияло ли воспитание личности в иезуитских и ораторианских коллегиях, а также в протестантских академиях на сокращение дуэлей в большей мере, чем эдикт Ришелье? * * * Строгая дисциплина классических коллегий и система доносительства, которая насаждалась, объясняется и тем, что количество учеников постепенно сокращается (часто в течение столетия в каждом учебном заведении с конца XVI в.), как и тот факт, что наиболее частым вариантом образования становится экстернат. Таким образом, стипендиаты (такие, как в Средние века) составляли ничтожное меньшинство. Дети, семьи которых жили за пределами города, в котором имелся коллеж, нередко снимали комнату на несколько человек, причем собственник жилья предоставлял не только жилище, но и нередко еду. «Мартинеты», или «башмаки», как их тогда называли, были экстернами в чистом виде, им выделялся особый день для закупки своей провизии. Таких было подавляющее большинство, этим и объясняется тщательный контроль, который школьные власти стремились осуществлять за самими владельцами жилья. Дети, которым помогали в большей мере или о которых больше заботилась семья, могли, во всяком случае в соответствии с имевшимися свободными местами, стать пансионерами у главы школы или учителя, который жил в городе, и даже в самом учебном заведении. Напротив, система интернатов, в том виде, каком она нам известна теперь, в форме режима, применяемого для всех учеников, могла развиться только много позже XVI в. Какое же место в этой системе отводилось наставнику, о котором мы уже так много рассуждали, говоря о лицеях в главе, посвященной гуманизму? Итальянские теоретики-педагоги: Берджерио, Бруни, Витторино да Фельтре и Гварино — советовали давать ребенку наставника по крайней мере до 10 лет. Эразм, посвятивший проблеме образования много лет, Вивес, адекватный переводчик и комментатор Эразма, кардинал Садоле, автор сочинения «О правильном обучении детей», — также рекомендовали прибегать к помощи наставников. В отличие от школьных учителей своего времени они знали, что отцы семейств обычно не имели ни времени, ни необходимого образования, чтобы самим стать наставниками для своих детей. В семье Томаса Мора, одной из самых образованных в Англии в правление Генриха VIII, служили наставники. Наконец, у Монтеня с самого раннего детства имелся наставник из Германии, «который после смерти стал знаменит во Франции: он совсем не знал наш язык, но очень хорошо владел латинским». Вопреки этим указаниям было бы ошибочно переоценивать роль наставников в эпоху Возрождения. Витторино да Фельтре и Гуарино да Верона руководили знаменитыми школами, первый — в Мантуе, второй — в Ферраре. Пантагрюэль не пренебрег возможностью посетить ведущие университеты Франции. Монтень был отправлен на шесть лет в Гиень- ский коллеж. Конечно, в документах XVI в. достаточно часто встречается намек на наставника. Но надо видеть, что в действительности этим понятием тогда чаще всего обозначали либо руководителя коллегии, которому поручали ученика как пансионера, либо старшего товарища, которого богатая семья нанимала для своего ребенка, чтобы тот жил вместе с ним, следил за ним, помогал ему и защищал его. Ни в одном из этих случаев наставник не заменял коллегии. Очень существенно, что гуманисты при обсуждении проблемы воспитания и образования имели в виду только детей из знатных семейств. Средневековое образование, напротив, в большей мере было обращено к детям из разных социальных слоев, поскольку тогда самой важной задачей было обеспечить церковь уже почти подготовленными клириками. Эпоха Возрождения, разумеется, корреспондировалась с аристократизацией культуры и интеллектуальных кругов. Многие выдающиеся ученые предпочитали жизнь при дворах, не преподавая. И вполне справедливо противопоставление преподавателя эпохи Средних веков, окруженного учениками и буквально осаждаемого ими, гуманисту, который был «ученым отшельником, спокойно и комфортно восседающим в своем кабинете посреди просторной и богато обставленной комнаты, где могли свободно развиваться его мысли» (Ж. Ле Гофф). Именно таким образом Карпаччо изобразил святого Августина, покровителя гуманистов. Эрудиты имели склонность ставить между собой и обществом преграду из усложненных мифологизированных знаний и ухищрений чересчур изысканного стиля. Наконец, часто отказывая государям в участии в общественной жизни, предпочитая сельскую местность городу, некоторые интеллектуалы восхвалили otium1 и уклоняясь от negotium, т. е. от активной жизни, источника забот. Мон- тень отказался от должностей и почестей ради того, чтобы спокойно работать в башне собственного замка над своими «Опытами». Однако было бы ошибочно писать портрет гуманиста по этой схеме. В конце XIV — первой половине XV в., когда Флоренция ревностно защищала свою независимость в борьбе против Висконти или Неаполитанского короля2, гуманисты Флорентийской республики Салютати, Бруни и другие прославляли и человека действия, и воспитание, которое формирует такого человека. В 1433 г. Бруни писал: «Величайший философ должен быть способен стать выдающимся полководцем». Витторино да Фельтре, цитируя Цицерона, провозгласил: «Вся слава человека заключается в действии». Но безусловно, в Италии, а именно во Флоренции, со второй половины XV в. наблюдается некоторый отход в политической мысли гуманизма. По большей части это полуотречение интеллектуалов, которые либо льстили героям дня, либо укрывались в своей башне из слоновой кости, объясняется утверждением правления тиранов и возникновением княжеских дворов. Флорентийский неоплатонизм можно представить как < Здесь: созерцательная жизнь (лат.). 1 Речь идет о войне с герцогом Милана Джаи Гадсаццо ВИСКОНТИ, В ходе которой Флоренция чудом уцелела, и о длительной борьбе с королем Владиславом Неаполитанским. философское выражение позиции политического отступления, в то время когда Медичи захватили в свои руки управление Республикой. Но все же гуманисты оставались людьми, вовлеченными в политическую жизнь: Эразм, хотя и долго колебался, занял свою позицию и выступил в конечном счете против Лютера. Томас Мор стоически отстаивал свои взгляды и, по сути, вынудил себя обезглавить. Ронсар не остался равнодушным к религиозным войнам. Окино, Вермильи, Соццини (Социн) вынуждены были бежать из Италии, чтобы избежать инквизиции. Именно потому, что гуманистическая мысль не осталась ограниченной узкими кругами, она шаг за шагом проникала в европейскую цивилизацию. При этом, признавая факт, который мы подчеркнули выше, а именно аристократизацию культуры, все-таки необходимо внести в этот вопрос разъяснения, которые напрашиваются. Ведь, разумеется, в XVI—XVII вв. было гораздо больше образованных людей, чем в XIII—XV вв. Если в это время людей скромного происхождения, получивших относительно высокое образование, и становится меньше, то все равно образованием почти полностью охватываются дети из высших классов общества — дворянства и буржуазии. Этот факт исключительно важен и ранее недостаточно подчеркивался. С XV века в Англии, как и во Франции, богатые семьи добиваются основанных ранее стипендий. Иногда эти стипендии покупались, как должности клириков, не являвшихся студентами, и давали преимущества, предлагаемые колледжами. Во всяком случае,эти стипендии, первоначальный характер которых Стэндонк в колледже Монтегю пытался сохранить, все более и более отдалялись от своего первичного предназначения; а оно состояло в том, чтобы помогать неимущим молодым людям продолжать свое обучение. Существует множество доказательств появления у зажиточных классов нового интереса, связанного с образованием. В Наваррском коллеже в Париже с середины XV в. школьников принимали за плату, и в силу естественных причин туда попадали сыновья дворян и горожан. Когда в 1511 г. Алеандро комментировал Авзония в коллежах Камбре и Ла Марш, то перед ним сидели исключительно представители элиты — «сборщики финансов, советники, королевские адвокаты, некоторое количество ректоров, богословов, юрисконсультов и т. д.». Флоримон де Ремой заверяет нас в том, что по примеру Франциска I, «отца и покровителя словесности», и вельможи становились образованными людьми, так что «вскоре этот суровый и дикий век отшлифовался». По правде говоря, это стремление к культуре не всегда оказывалось бескорыстным. Разбогатевшие купцы, врачи, адвокаты и законоведы желали дать образование для своих сыновей, чтобы благодаря ему «сделать из них представителей дворянства мантии и чтобы они были пригодны занимать должности». Знание латинского языка отныне становилось необходимым для лиц, которые стремились сделать карьеру. Блез де Монлюк считал полезным предупредить об этом дворянство, и эта рекомендация кажется нам знамением времени. «Я вам советую, — писал он, — о сеньоры, которые имеют средства и хотят, чтобы их дети продвинулись по военной службе, сделайте их образованными людьми. Очень часто, если они призваны для исполнения поручений, они нуждаются в знании, и эти знания могут принести им большую пользу. И я верю, что человек, который привык читать и многое удерживает в памяти, более способен выполнять значимые поручения, чем другой». В середине XVII в. французский путешественник Сорбьер, возвратившийся из-за Ла-Манша, напишет: «Почти все английское дворянство получило образование и весьма просвещено». Таким образом, в цивилизации, которая становилась все более светской и все менее военной, светское образование и культура приобретали все более важное значение. Это понимали и муниципалитеты, когда с первой половины XVI в. способствовали созданию коллежей в Ангулеме (1516), Лионе (1527), Дижоне (1531), Бордо (1534). В католических странах иезуиты оказались главными распространителями гуманистического образования. Орден насчитывал 125 коллегий в 1574 г. и 521 коллегию — в 1640-м. Подсчитано, что к этому времени (1640) святые отцы обучали по крайней мере 150 тыс. учеников. В любом случае, Collegio romano объединяла 2 тыс. учеников в 1580 г., а коллегия в Дуэ (одна из процветающих в Нидерландах) в 1600 г. объединяла 400 учеников, изучающих гуманитарные науки, 600 — философию и 100 — богословие. Иезуиты преподавали бесплатно. Известно, что их контингент по необходимости относился к зажиточным классам общества, а именно состоял из сыновей «должностных лиц», так как бедная семья почти не могла позволить себе очень рано поместить своего мальчика у патрона. И как она сумела бы снять для него комнату, чтобы он мог продолжать свое обучение в коллегии? Но безусловно, цифры, которыми мы располагаем по университетам в Оксфорде и Кембридже (а также по Inns of Court), к концу XVI — первой половине XVII в. показывают, что в эту эпоху в процентном отношении количество молодых людей, которые обучались в этих заведениях, почти ненормально высоко (выше, чем в XVIII в.) — это было обеспечено большим количеством grammar schools. К 1630 г. 2,5 % от общего количества молодых англичан в возрасте 17 лет поступали в университеты, такая цифра характеризует и 1931 г. В правление Карла I Англия могла считаться самой просвещенной страной Европы. Из каких же социальных классов происходили эти студенты? Списки студентов Оксфорда позволяют подсчитать: 50 % — молодые дворяне, 9 % — сыновья представителей духовенства и 41 % — дети «плебеев». Но само собой разумеется, что в последнем случае речь идет о зажиточных «плебеях» — коммерсантах, юристах, управителях крупных поместий и т. д. Доказательством является то, что в 1622— 1641 гг. из 737 студентов, зарегистрированных в Брейзноузе, Ориэле, Уодхем-колледже и Мэгделин-холле как «плебеи», только 172 человека (т. е. 23 %) проживали в городе, остальные приезжали из сельской местности. За редчайшим исключением они не могли оказаться сыновьями мелких крестьян. Таким образом, Возрождение вызвало революцию в области образования и, прежде всего, в увеличении количества учащихся, потому что именно тогда значительно распространяется образование, которое сегодня считалось бы средним. Но оно доступно богатым классам — дворянству, которое обновлялось снизу, и буржуазии, значение которой непрерывно возрастало. Именно они по преимуществу и воспользовались этой широкой возможностью получить знания. слишком много говорили, имела последствия, которые трудно переоценить. Этот выбор стал одним из главных созидательных выборов современного мира. Витторино да Фельтре, автор трактатов об образовании, утверждал: «Не все члены общества призваны быть законоведами, врачами или философами и находиться на авансцене. Не все члены общества от природы наделены исключительными дарованиями. Но все, такие, какие мы есть, созданы для жизни в обществе и обязанностей, которые она накладывает. Мы все несем личную ответственность, от которой нас нельзя освободить». Витторино, символически назвавший свою мантуанскую школу «Школой радости», полагал, что риторика и изящная словесность дают средства, способствующие воспитанию гражданина. Латинский язык — прекрасный классический латинский язык — воспитывает мужество, формирует уравновешенную личность. В эпоху гуманизма твердо были убеждены, что хорошо говорить означает и правильно мыслить. Литература украшает разум. Тот, кто вскормлен сочинениями прекрасных авторов, для кого изысканные поэтические образы стали привычными, будет лучшим, более цивилизованным человеком, чем несчастный ученик схоластических педантов. Взгляните, как Рабле противопоставляет пажа Эвдемона, который ходил в хорошую школу, маленькому Гаргантюа, который был отдан в ученики старомодному педанту: Эвдемон, будучи представленным, произнес прекрасную речь: «Вся эта речь была произнесена внятно и громогласно на прекрасном латинском языке, весьма изысканным слогом, скорее напоминавшим слог доброго старого Гракха, Цицерона или же Эмилия, чем современного юнца, и сопровождалась подобающими жестами. Гаргантюа же вместо ответа заревел как корова и уткнулся носом в шляпу, и в эту минуту он был так же способен произнести речь, как дохлый осел — пукнуть»82. Ранее, чем Рабле, нравственное значение образования подчеркивал Эразм. Оно должно было дать ребенку знание о Священном писании, о древней мудрости и в результате этих двух влияний — понимание долга и чистоту сердца, добродетели столь Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. первая. Гл. XV / Пер. Н. Любимова. (Примеч. ред.) же необходимые, как и профессиональные навыки. Учитель (основной наставник) будет преподавать латинский язык непосредственно и с помощью беседы (отсюда в эту эпоху и популярность «коллоквиумов», их писали Эразм, Кордье и др.). Но самым важным было выявлять в изучаемых текстах нравственное содержание. В разговоре «Благочестивое застолье» находим такое откровение: «Я не смог бы прочитать ,,De amicitia”,„Dc officiis”,„Tuscu- lanae quaestiones”не целуя время от времени моей книги и не поклоняясь этой святой душе, вдохновленной божественным дыханием. Читая произведения Цицерона или Плутарха, я чувствую, как сам становлюсь лучше»2. Поскольку латинский язык был средством постижения любой античной и христианской мудрости, ученик обычно должен был разговаривать на языке Цицерона и святого Августина. Его также обучали греческому языку, но иначе, не заставляя приобретать доскональных знаний этого языка, какие требовались при изучении латыни. Гуманист из Роттердама рекомендовал между тем некоторое ознакомление с греческим языком, потому что он предоставлял дополнительные возможности для понимания Библии, собственно латинской литературы и научных предметов. Большинство педагогов эпохи Возрождения (Вивес, Садоле, Кар- дье, Штурм и др.) продумывали по примеру Эразма программу образования и, расходясь только в деталях, полагали, что оно должно было привести к набожности и христианскому образу жизни. Именно этими соображениями руководствовались гуманисты, тщательно отбирая книги для изучения, прежде чем давать их в руки ученику, понятно также и новое место, отведенное истории, «служанке красноречия», этому подготовительному курсу при изучении человеческого сердца, этому сокровищу, из которого черпались примеры благородства. Образование, ориентированное, таким образом, на воспитание, мало было связано с эрудицией. И было бы ошибочно характеризовать Возрождение, подчеркивая энциклопедические 1 знания Альберти или Пико делла Мирандола и гигантские интеллектуальные амбиции Гаргантюа в отношении своего сына. Монтень оставался больше в русле гуманистической педагогики, когда он писал свой знаменитый трактат «О воспитании детей» (Опыты, I, XXVI): «Величайшее недомыслие — учить наших детей... науке о звездах и движении восьмой сферы раньше, чем науке об их собственных душевных движениях». И только тогда, когда ученику разъяснят «что же, собственно, ему нужно, чтобы сделаться лучше и разумнее», можно «ознакомить его с основами логики, физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни выбрал, — раз его ум к этому времени будет уже развит, — он быстро достигнет в ней успехов... А между тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла. Согни школяров заражаются сифилисом, прежде чем дойдут до того урока из Аристотеля, который посвящен воздержанию»!. И сам Рабле не упускал из виду главным образом моральных целей обучения. Письмо Гаргантюа Пантагрюэлю завершалось таким заключением: «Но как сказал премудрый Соломон, мудрость в порочную душу не входит, знание, если не иметь совести, способно лишь погубить душу, а потому ты должен почитать, любить и бояться Бога, устремлять к нему все свои помыслы и надежды и, памятуя о том, что вера без добрых дел мертва, прилепиться к нему и жить так, чтобы грех никогда не разделял тебя с ним»1. Таким образом, мы можем видеть, что в эпоху гуманизма задачи воспитания всегда включались в программу образования. Эразм не считал, что снижает значение образования, включив в свой трактат «О приличии детских нравов» элементарные наставления (или, по крайней мере, они кажутся нам такими) относительно приличного поведения детей: не ковырять в носу, но пользоваться платком, отвернувшись при этом, не надувать вы-. сокомерно щек, не смеяться над непристойным словом или поступком, в играх не плутовать и уметь иногда поддаться, «чтобы делать игру забавнее». Речь идет о том, чтобы избавлять ребенка от слишком интеллектуального образования, как и от слишком Монтень М. Разговоры запросто. С. 204, 208. Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль / Пер. Н. Любимова. устаревшего и схоластического, которое не занималось развитием конкретной личности. Гаргантюа, еще будучи подростком став превосходным музыкантом, умел также скакать «на строевом коне, на тяжеловозе, на испанском или арабском скакуне, на быстроходной лошади и то пускал коня во весь опор, то занимался вольтижировкой, заставлял коня перескакивать через канавы, брать барьеры или же, круто поворачивая его то вправо, то влево, бегать по кругу... В иные дни он упражнялся с алебардой... Кроме того, он владел пикой, эспандером для обеих рук... охотился на оленей... играл в большой мяч, подкидывая его ногой или же кулаком...»1. Современник Рабле, англичанин Томас Элиот также выступал защитником идеи всестороннего образования в своем сочинении, которое быстро распространилось и за Ла- Маншем («The Воке named the Gouvernour», 15312). Вслед за Эразмом он рекомендовал живое изучение классического латинского языка, но, кроме того, в ежедневных занятиях ребенка важное место отводил музыке, рисованию и физическим упражнениям. Монтень, руководствуясь соображениями морали, точно так же настаивал на необходимости укреплять тело: «Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалить и его мышцы. Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровыми упражнениями, чтобы приучить его стойко переносить боль и страдания от вывихов, колик, прижиганий и даже от мук тюремного заключения и пыток» (Опыты, I, XXXVI)3. На подобные рекомендации опирались профессиональные учителя. Эти назидания обращались скорее к родителям или наставникам, которые занимались только несколькими детьми. Для того чтобы лучше их понять, необходимо вспомнить ту эпоху, когда школа еще не занимала в жизни общества то место, которое ей отводится сегодня. Начального образования не существовало. Дети незнатного происхождения очень рано отдавались в ученики ремесленникам и изучали ремесло на практике. Правда, «мастера-писцы» или цехи организовывали нечто вроде вечерних курсов, и ученики, которыми могли иногда быть и взрослые Там же. «Книга-наставник» (англ,). Монтень М. Разговоры запросто. С. 196. люди, обучались письму и счету. Но такое образование не было слишком распространено. При таких обстоятельствах мастерская в повседневной жизни приобретала в значительной мере и образовательную функцию. Это можно лучше понять, рассматривая ситуацию на самом высоком уровне. Леонардо да Винчи не получил университетского образования; но он тем не менее не остался невеждой. Рядом с Верроккьо он сумел приобрести множество знаний теоретического и практического характера, которых в Италии было больше, чем где бы то ни было. В такой мастерской, как у Вероккио, будущих живописцев обучали основам геометрии и законам перспективы; и «помимо живописи в узком смысле слова, изучали также искусство отливки бронзовых изделий и обтесывания камня, искусство составлять планы и прокладывать каналы, искусство строить дома и закладывать города» (Р. Татон). А. Шастель справедливо подчеркивал значение, которое получили различные мастерские Италии, и роль, которую они сыграли в художественном расцвете Возрождения. То же касается и новых идей педагогов-гуманистов об образовании детей. Эти идеи не сразу были приняты учебными учреждениями, и многие стали известны благодаря сочинениям, успех которых оказался колоссальным, потому что они отвечали потребностям общества. Естественно, что прежде всего на ум приходит «Придворный» (1528) Бальдассаре Кастильоне, «свод вежливости и изящества», книга, которая была обращена только к дворянам. Сам автор, уроженец Мантуи, стал дипломатом и находился на службе при рафинированном Урбинском дворе. Именно им сформулирован кодекс аристократического поведения, ставшего отличительной чертой Возрождения. В старом французском переводе можно прочесть: «Я хочу, чтобы наш придворный по рождению был дворянином из хорошего дома, поскольку менее всего можно порицать выходца из простого народа. в том, что он пренебрегает добродетельными поступками, чем того дворянина, который, будучи наследником славных предков, пачкает имя и честь своего рода. Я хочу, чтоб, помимо знатности, придворному от природы были присущи не только хороший ум, стать и красивое лицо, но и изящество и обаяние, которые бы с первого взгляда делали бы его приятным и любимым всеми, кто его видит... Я считаю, что основным настоящим занятием придворного должно быть военное дело... Пусть он станет самым гордым и смелым, когда предстанет перед лицом врага, всегда среди первых, но в любой другой ситуации пусть он будет человечным, скромным и сдержанным, избегая хвастовства и глупого бахвальства». Но физических качеств недостаточно, дворянину в эпоху Возрождения необходимо обладать достоинствами, которые диктуются разумом: «Я осуждаю французов за то, что они утверждают, будто ученость наносит вред военному делу, и считаю, что кому, как не воину, подобает владеть литературой... Придворный должен обладать хорошим голосом, но не слишком тонким или нежным, как у женщины, как и не слишком грубым и резким, какой присущ крестьянину, но звонким, ясным, приятным и хорошо поставленным, с четким произношением, которому соответствуют поведение и жесты. Но все это ничего не даст, если произносимые фразы и слова некрасивы, неизысканны, неизящны и несерьезны в соответствии с обстоятельствами». В 1528—1587 гг. известно по крайней мере 16 итальянских изданий «Придворного», а в 1537—1592 гг. — шесть французских версий, и его снова переводили на французский язык в 1690 г. 13 1562 г. сочинение Кастильоне было переведено на английский язык и наложило глубокий отпечаток на елизаветинскую эпоху. В XVI в. выражение «знать „Придворного”» стало в Европе чуть ли не поговоркой. Этот успех свидетельствует о том, что дворянство, которое сохраняло рыцарский идеал, по сравнению с прошлым вело уже не столь военный образ жизни: замки уже обустраивались с комфортом, беседа становилась важным занятием. В силу этого подобало вести себя благопристойно — вот откуда возникала необходимость в такой книге, как «Придворный», для людей, которые в начале XVI в. не всегда посещали школу, но если и посещали ее, то получали там скорее образование, чем воспитание. Первые страницы «Галатео», трактата о «хороших манерах и утонченной беседе», который был написан между 1551 и 1555 гг. архиепископом Джованни делла Каза, показывают, когда именно наметились изменения в стиле жизни дворянства. «Далеко не каждый день, — утверждает делла Каза, — у нас есть случай представить доказательства справедливости мужества и великих добродетелей, но ежедневно подобает вести себя так, чтобы быть приятным для общества и нравиться другим людям». Конкретные наставления делла Каза обращены к молодому дворянину. Иногда они повторяют рассуждения Эразма, изложенные в его трактате «О приличии детских нравов», и могут быть хороши для воспитания ребенка не столь высокого положения: не отправлять свои потребности публично, не чихать слишком сильно, стараться не зевать перед другими, не есть жадно, не утирать салфеткой пот или нос и т. д. Значительная часть книги была посвящена искусству беседы: в разговоре необходимо участвовать с легкостью и быть скромным. Многие разумные советы подходили любому молодому человеку, который, благодаря своему состоянию, став взрослым, когда-нибудь станет посещать светские салоны. Понятно, почему иезуиты позднее вложат «Галатео» в руки учеников, которые далеко не все принадлежали к дворянству. Трактат стал одним из путеводителей для «порядочного человека» XVII в., из-за которого выглядывал дворянин XVI в. 9 * * * Если мальчики, принадлежавшие к классам высокого социального статуса, чаще всего направлялись на обучение в коллежи, то девочки, как правило, оставались дома. Но, несмотря на утверждение Буркхардта, что уже существовало равенство между мужчиной и женщиной, именно это обстоятельство сильнее всего доказывает обратное. Алькала оказался первым городом Европы, в котором с начала XVI в. существовала школа для девочек. Это достижение действительно опережало свое время, поскольку иначе пришлось бы дожидаться 1574 г., когда урсулинки основали в Авиньоне учреждение для обучения школьниц, оно и стало первым в городе, говорящем по-французски. И только в. XVII в. обучение девочек за пределами родного дома, в частности благодаря деятельности урсулинок и визитандинок, станет подлинным фактом общественного значения. И все же в XVI в. высокообразованных женщин было больше, чем в любую предшествующую эпоху. Во времена Карла VI Кристина Пизанская меланхолически сетовала на несправедливость, проявлявшуюся по отношению к слабому полу в сфере образования: «Если бы имелся обычай, — писала она, — помещать маленьких девочек в школу и было бы привычно для всех, чтобы им предоставлялась возможность изучать науки, как делают мальчики, то они также прекрасно бы приобщались к учению и усваивали бы тонкости всех искусств и науки, как это им и подобает». Спустя полтораста лет эту жалобу можно было бы повторить снова. Если в начале XVI в. нам и описывают страну, где детям дается одинаковое образование независимо от их пола, то эта страна существует только в воображении автора и называется «Утопией». Но уже существует доказательство, что женщины, принадлежащие к элите общества, ум которых был развит в кругу семьи, могли быть столь же образованны, с таким же художественным чутьем, как и мужчины. Дочери Томаса Мора и сестры нюрнбергского гуманиста и математика Пиркгеймера принадлежали к наиболее образованным людям своего времени и даже читали по-гречески. Перрета Баде, жена книгоиздателя Робера Этьена, сама дочь печатника, была прекрасным знатоком латыни и помогала мужу вычитывать рукописи. Их дети говорили по-латыни, как и Мон- тень, но с более раннего возраста. Виттория Колонна, маркиза Пескара, воспетая Микеланджело, была талантливой поэтессой. Маргарита Наваррская читала и понимала по-итальянски, по- испански и по-латыни. Не похоже, чтобы она могла писать или говорить на этих языках, однако она сделала очень много для того, чтобы во Франции стал известен Платон, и ее живое интеллектуальное любопытство сохранялось вплоть до последних дней. Маргарита, покровительница литераторов, была и сама писательницей, и ее можно считать ученой женщиной в самом благородном значении этого понятия. Разнообразные свидетельства доказывают нам, что в это время женщины, принадлежавшие к элите, действительно приобщались к культуре. Это, однако, не помешало старому итальянскому юристу XV в. удивляться: «Никогда бы я не поверил, — говорил он, — что флорентийские дамы были настолько сильны в знании нравственной и естественной философии, логики и риторики». И Рабле в свою очередь утверждает в «Пантагрюэле»: «Весь мир заполнен образованными людьми, учеными наставниками, большими книжными лавками... Женщины и девушки вдохновляются похвалами и стремятся к мание небесной хорошего знания». В Лионе блистала Луиза Лабэ, «прекрасная канатчица». Первый парижский салон открылся в середине XVI в., в особняке Жана де Мореля, сержанта Екатерины Медичи. Он жил в Италии и переписывался с Эразмом, но душой этого элитарного кружка являлась его жена, красивая, умная и эрудированная женщина. И она сама, и ее три дочери — Камилла, Лукреция и Диана — воспевались поэтами в стихах по-французски и по-латыни. Немногим позже особняк Рец в Париже становится «хранилищем совершенных манер и прекрасного языка». У герцогини де Рец были способности сочинять торжественные речи на латыни; она знала итальянский и испанский язык. Самые известные парижские писателД конца XVI в., художники и музыканты часто посещали «зеленый салон», и отец будущей госпожи де Рамбуйе был завсегдатаем особняка. Но могла ли культивироваться изящная словесность без интереса к произведениям изобразительного искусства? Изабелла д’Эсте, которая хранила в своей любимой комнате в Мантуе серебряную лиру, покровительствовала Мантенье, стремилась сблизиться с Леонардо да Винчи и вела переписку с самыми знаменитыми художниками своего времени — Перуджино, Джованни Беллини, Лоренцо Коста, Корреджо, Тицианом и др. Диана де Пуатье, задумав строительство своего замка Анэ, обращалась к Филиберу Делорму, Жану Гужону и Челлини. Конечно же, в ту эпоху, когда Европа испытывала глубокие изменения, женщины играли в обществе и в развитии событий роль гораздо более значительную, чем на протяжении классического Средневековья. Одна из них — Жанна д’Арк — перевернула военную ситуацию, которая могла показаться безнадежной, и вновь направила Францию по предназначенному ей пути. Изабелла Католическая, властная правительница, не позволила своему мужу управлять Кастилией. Екатерина Медичи была главным действующим лицом французской истории в период между смертью Генриха II (1559) и смертью Карла IX (1574). Ее имя, к сожалению, связано с массовыми убийствами в Варфоломеевскую ночь. Елизавета 1, государыня умная и образованная, управляла Англией на протяжении 45 лет и ради собственной пользы позволила развиваться своему «культу личности», который пережил ее. Она не просто являлась главой своей страны политически, она стала также и ее религиозной главой, и именно ей англиканизм обязан своим становлением и своими законами. Среди других женщин, которые оказывали значительное влияние на религиозную жизнь,— Маргарита Наваррская. Она покровительствовала Брисонне и его кружку в Мо; впоследствии она приняла в Нераке многочисленных «сомневающихся в вере». Рената Французская, герцогиня Феррары, также покровительствовала Реформации и принимала при своем дворе Кальвина. По другую сторону религиозного барьера находилась Тереза Авильская, ставшая знаменитой писательницей, склонной к мистицизму. Именно ее можно считать одной из главных вдохновительниц католического обновления. Новое место, которое принадлежит женщине, по крайней мере на верхних этажах общества, объясняется, в частности, развитием жизни двора. Во Франции Анна Бретонская сыграла в этом отношении решающую роль. Это для нас засвидетельствовал Брантом: «Именно она первая, — писал он, — начала создавать большой двор из дам, который со времени ее царствования существует и поныне; она держала большую свиту из дам и девиц, и от этого никто и никогда не отказывался». Франциск I последовал этому примеру и превзошел ее. И Брантом писал по этому поводу: «Король Франциск, — писал он, — полагал, что главным украшением двора являются дамы, и хотел, чтобы при нем находилось их больше, чем было при прежнем дворе. И поистине двор без дам — сад, лишенный цветов, и такой двор будет напоминать скорее двор какого-либо сатрапа или же турецкого султана, а не двор великого христианнейшего короля». Отныне обычай был установлен. Во времена правления Генриха II к Екатерине Медичи ежедневно после полудня, когда этому не препятствовала охота, приходили король, вельможи и дамы, и «собирался кружок», где все беседовали. Как постоянно подчеркивал Брантом, то был «настоящий рай для света и любого порядочного человека». Реабилитация женщины начинается с того момента, когда наступает время для разговоров. Итак, Возрождение предоставило великим мира сего наслаждение от беседы. С тех самых пор дамы, которые часто пребывали во дворцах государей, должны были не меньше, чем мужчины, «знать „Придворного”», так как книга Кастильоне написана в форме диалогов, посвящена donna di palazzo83. Спорящие, которые выражают мысль друга Рафаэля, утверждают, как и Брантом, что никакой двор не может обойтись без украшения и изящества, которые привносит присутствие женщин. Ни один дворянин не может наслаждаться жизнью или проявлять доблесть в рыцарских занятиях, если он не будет охвачен мыслью о дамах. Разговор будет несовершенен без очаровательных реплик собеседника другого пола. Эта donna di palazzo должна, несомненно, владеть некоторыми правилами аристократического поведения дворянина, но еще в большей мере отличаться от мужчины, утверждая свою женственность. Ей подобает быть прекрасной, нежной, приятной и по природе своей изящной. Ей следует быть более скромной в своем поведении и утонченной в своих речах, чем мужчине. Она должна быть сдержанной и доброй. Она не станет поощрять злобу и клеветнические разговоры. Ей необходимо для того, чтобы сохранять место при дворе, обладать особой affability piacevole2 — сочетанием изящества, доброжелательности и вежливости, — что позволит ей понять, какие именно слова следует говорить каждому, чтобы они ему понравились больше всего. Если в ее присутствии кто-то произносит слишком дерзкие речи, то она не должна уйти, возмущенная (такое поведение могло бы быть оценено как лицемерие), она будет довольствоваться тем, что слегка покраснеет. Но, даже стремясь показать свой эмансипированный ум, она не позволит себе ни бесчестных слов, ни заурядных отношений. Танцуя, она останется изысканной, избегая резких и неуклюжих движений. Для пения или игры на музыкальном инструменте она выберет гармоничную мелодию и смягчит ее средствами своего искусства. Прежде чем она согласится танцевать, петь или играть на музыкальном инструменте, ей следует вознести краткую молитву. Весь ее облик: ее красота, ее наряд, ее слова и поступки — образец вкуса и гармонии. Она обязана уметь не только танцевать и музицировать, но и обладать знанием литературы, живописи и музыки. Незнание этих предметов помешает ей достойно играть свою роль. Придворная дама (нт.). Приятная обходительность (um.). Поскольку придворная жизнь подчеркнула роль женского элемента в обществе, то она позволила образовать и просветить дворян. Благодаря придворной жизни западная цивилизация поднялась на новую ступень. Конечно же, некоторая изысканность ^асто прикрывала очень вольные нравы. Но Маргарита Наваррская прилагала усилия к тому, чтобы заставить придворных в По и Нераке соблюдать некоторое уважение к дамам и их репутации: «Она предписывала и всем слугам [т. е. всем близким к ней], — читаем в „Надгробной речи” Шарля де Сент-Марта, — определенную дисциплину в правилах и образе жизни, правилах, которые кое-кто презирал и нарушал. Однажды такой случай стал известен, и раскрылось, что он [слуга] неисправим, он был изгнан из дома. Правила и образ жизни, которые должны были соблюдаться (за чем она следила), их удерживали при исполнении обязанностей, хотя и скрепя сердце». Возросшая деликатность манер, возраставшее значение беседы в повседневной жизни правящих классов, новое отношение к женщине привели придворных и завсегдатаев салонов к прециозности >. Ее излишества впоследствии заслуженно подвергнет осмеянию Мольер. Но если рассматривать ее в широком историческом контексте, то появление ученых женщин и прециозности, как и распространение коллегий, сколь бы жестокой ни оказывалась там дисциплина, знаменовали эволюцию к менее грубому, более нравственному обществу, которое становилось более внимательным к бытию женщины и ребенка. Обычай, который распространился в Европе в эпоху Возрождения, наглядно свидетельствует одновременно и о появлении более утонченных нравов и уважения, с которым стали относиться к женщине, по крайней мере в меняющихся кругах общества. Речь идет о «союзе любви», иначе говоря, о чем-то вроде высшей дружбы между мужчиной и женщиной. Людовик XII испытывал чувство сродни платонической любви к жительнице Генуи Томмазине Спинола. Между ними установилась «учтивая и тесная связь, дружеское понимание». Чувства того же порядка испытывал Микеланджело к Виттории Колонна, 1 женщине, наделенной «энергией и живостью, так сказать, философского плана» (по словам современника). Она не блистала красотой, но для Микеланджело она была существом, посланным самим небом. В «Гептамероне» читатель обнаружит несколько таких «союзов любви». Но, что вызывает удивление и в то же самое время показывает эволюцию, которую мы описываем, так это то, что Монтень, обычно мало выказывающий симпатию в отношении слабого пола, не сомневался вступить в такой «союз» с Марией де Гурнэ. Она стала его духовной наследницей, а затем «сестрой по союзу» Юста Липсия'. Подобные отношения стали настолько распространенными в XVI в., что Рабле высмеивал их в IX главе четвертой книги своего сочинения. Они дают нам дополнительное доказательство того, что отношения между полами уже начинают меняться, по крайней мере в кругах отшлифованных воспитанием. Могло ли искусство не проявить нового интереса к женщине в подобных обстоятельствах? Французская песня в первой половине Возрождения была часто описательной и иногда юмористической, вспомним здесь «Битву при Мариньяно», «Крики Парижа» и охотничьи песни Клемана Жанекена. Однако она раскрывается по-новому, когда с 1552 г. композиторы кладут на музыку любовную лирику Ронсара. В этом отношении Италия уже испытала подобную эволюцию. Популярная сатирическая фроттола постепенно отступила на второй план перед более аристократическим мадригалом; создавая к нему музыку, композиторы черпали свое вдохновение у Петрарки и в пасторальной поэзии. Показательно, что первый мадригал был написан в 1510 г. при дворе Изабеллы Эсте. Другой немаловажный исторический факт: Возрождение порывает со средневековым аскетизмом — оно обращается к изображению женского тела. Многочисленные Венеры Боттичелли и Тициана, Кранаха и Спранглера, Леда Леонардо да Винчи, Галатея Рафаэля, нимфы Жана Гужона и тысячи других живописных 84 произведений свидетельствуют на свой манер о реабилитации женщины. Почему и зачем следовало хранить верность догме, доказывающей низменность самого прекрасного изо всех созданных существ? Je lit Главными постулатами неоплатонизма, введенного в моду Фичино, были красота и любовь, именно они повлияли на возвеличивание женщины в западной цивилизации. Широкое мистическое течение, направленное против рационализма, выхолощенного последователями Аристотеля, особое значение придавало любви, до того как неоплатонизм получил известность. Жерсон написал: «Лучше любить, чем знать». Такова была глубокая мысль «Devotio moderna»1; Фичино и его друзьям, последователям Платона, были близки идеи мистиков с Севера. Они лишь немного изменили формулировку Жерсона: для них «знать» и означало «любить». Флорентийский философ сохранил внутри рамок христианства платоновское учение о воспоминании. Недавно созданная душа приходит к Богу; она уносит с собой скрытое в глубине самой себя воспоминание о «существенных» предметах. Для нее использовать время своей земной жизни означает освободить это воспоминание, чтобы подниматься к Богу, но сделать это она может только в поиске красоты. Фичино неоднократно излагал свое учение о любви, в особенности в двух комментариях к «Пиру» Платона, которые появились в 1469 и 1475 гг., а также в комментарии к «Федру» (1475). Итак, основополагающий момент этого учения заключается в том, что «любовь — это желание красоты». «Мы не видим души совсем, — читаем во французском переводе 1578 г., — и [таким образом] мы не видим красоты; но мы видим тело, которое является отражением души, поэтому, извлекая смысл этого отражения, мы считаем, что в красивом теле должна заключаться прекрасная душа». «Новое благочестие» (лет.) — религиозное учение, связанное с новыми формами жизненного повеления и стремлением к внутренней углубленности. Возникло в Нидерландах и северных провинциях Германии в XIV в. (Примсч. ред.) Красота — это свет Бога, «вечный источник» красоты. Она же и «цветок доброты». Первое нам раскрывает второе: «Мы не поняли бы и никогда не заметили бы доброту, скрытую внутри вещи, если бы на нее не указывали знаки внешней красоты. И в этом заключается восхитительная полезность красоты и любви, которая ее сопровождает». Кастильоне, верный ученик Фичино, продолжает ту же тему в «Придворном»: «...красота, которая проявляется в теле и в особенности в человеческом лице и вызывает пламенное желание, которое мы называем любовью, есть проявление божественного блага, которое, подобно свету солнца, изливается на все сотворенные предметы и освещает все благодатью и чудесным великолепием... Доброта и красота есть одно и то же явление; и первой причиной красоты человеческого тела я считаю красоту души, которая таким образом причастна к подлинной, божественной красоте, она освещает и делает прекрасным все, чего касается». Когда Платон писал о красоте и любви, он думал главным образом о юношах. Но неоплатонизм Ренессанса решил вопрос в пользу женщины. Весьма показательно, что Симфорьен Шан- пье, стремившийся сделать комментарии Фичино к «Пиру» Платона доступными для хорошего французского общества, озаглавил свое произведение «Корабль добродетельных дам» (1503). Он заявил, что берет в руки перо, чтобы опровергнуть мнение «этой кучи народу, которые хитростью ядовитого языка стремились сказать, что самые великие и тяжелые грехи распространяются женщинами». Брантом также выступил в защиту слабого пола. «Наконец-то, — писал он, — эти бедные женщины считаются созданиями более похожими на божество, чем мы, особенно по причине своей красоты; то, что красиво, ближе к Богу в его совершенной красоте, в отличие от уродства, которое создает дьявол». Фичино, чья частная жизнь была безупречна и который, похоже, был мало искушен в плотских желаниях, был очень суров к «наслаждениям вкуса и прикосновения». Согласно ему, красота может быть либо красотой души, либо красотой тела, либо красотой звуков. Первая происходит от соответствия «многих добродетелей, вторая — возникает из взаимной симпатии между цветом и линией, третья — рождается из гармоничного согласия голосов, голосов людей или голоса инструментов. А потому мыслительная способность, внешний вид и слух есть «вещи, благодаря которым мы только и можем достичь» красоты. Другие чувственные удовольствия не могут привести ни к красоте, ни к Богу. «Бешенство Венеры, то есть сладострастие, влечет людей к невоздержанности и в дальнейшем к несоответствию. А по этой причине страсть к объятиям и любовь не только не одно и тоже, по и противоположное». Кастильоне также утверждает, что «не можем пользоваться никоим образом красотой через осязание». «Делия» Мориса Сэва, сочинение, в котором очевидно влияние Фичино, также представляет собой апологию чистейшей любви (XXVIII): «О Сердце, лучшее для меня состоит в том, чтобы оставаться целомудренным в стыдливом и высоком довольстве. И отвращение к недостойному обладанию — благо, которое внушается Любовью». Но для читателей Фичино и его многочисленных учеников было трудно всегда удерживаться на этом возвышенном уровне. Более того, теория любви неоплатонизма включала двусмысленность. Фичино и сам допускал, что желание красивого тела уже является любовью. Кастильоне позволял поцелуй молодой дамы старому придворному, «который желает только честные вещи», и извинял любовь между молодыми людьми вне брака при условии, что она избегает «бешенства Венеры» и являет собой союз двух существ, которые гармонично сочетаются и дополняют друг друга. В платоническом романе Кавичео «Libro del peregrine»1, который был переведен на французский язык в 1527 г. и часто переиздавался, мы читаем, что «поскольку любовь содержит прекрасную эссенцию, дурное не может проникнуть в нее». «Совершенная подруга» Эроэ, прелестная, но несчастная в браке молодая женщина, находит благодаря «божественному желанию» любовника, в котором сверкает «величавое великолепие»: «Итак, кажется любовь, которой жажду я, грехом; поскольку мое небо занято ею, то я не просто довольствуюсь любовью, но сообщаю, в особенности дамам, что если настолько божественным было начало, то и продолжение для меня божественно». Безусловно, она влюблена главным образом в разум своего любовника, и, когда он умирает, она продолжает его любить более, чем прежде, — «Книга паломника» (ит.). «мысленным взором». Она познала с ним плотский восторг, когда он был жив. Такое поведение сближалось, несмотря на ширму высоких философских обоснований, с представлениями о куртуазной средневековой любви, которая могла расцвести только вне брака. Поэтому Маргарита Наваррская, имевшая глубокое христианское чувство и острое сознание необходимости достижения благодати и потому интересовавшаяся платонизмом, бросает вызов учению Фичино о любви и широко распространенной вере в то, что «двери рая всегда открыты для настоящих влюбленных». В 35-й новелле Парламанта выразила мнение королевы, когда проговорила: «...это не помешает мне хотеть, чтобы все женщины довольствовались своими мужьями, как я довольствуюсь своим»1. Итак, в XVI в. целое течение, связанное с гуманистами и реформаторами, стремилось реабилитировать брак, против которого были предубеждены представители духовенства в эпоху Средних веков. Средневековые христиане восхваляли созерцательное существование, и только оно в их представлении было способно подготовить людей к настоящей жизни, т. е. загробной жизни. «Женатый человек, — как можно прочесть в „Зерцале смирения”, — который живет со своей женой, слишком занимается делами этого мира и погрязает в его заботах». Из подобного богословия вытекало еще одно последствие — враждебное отношение мужчин (по преимуществу людей, принадлежащих к образованным кругам общества) к браку и женщине. Об этом свидетельствуют вторая часть «Романа о Розе» — «Жалобы Ма- теолуса»: клирик выражает свои сожаления о том, что он отрекся ради семейной жизни от духовного звания, — а также многие фаблио. Враждебность к семейной жизни еще далеко не исчезла и в XVI в., хотя «Жалоба женщин» и отразила в литературе изменившееся к ним отношение. Таким образом, в Средние века открыто проявлялось отвращение к браку, причем в двух направлениях: куртуазная литература, которая нередко считала невозможной любовь у домашнего очага, и сатирическое направление в литературе, которое идентифицировало женщину с грехом, а жизнь в браке с адом или, по крайней мере, с чистилищем. Маргарита Наваррская. Гептамерон / Пер. А Шадрина. М., 1982. С. 274. Реформация, провозгласив идею «всеобщего священства», отменяя монастыри и религиозные обеты, позволяя пасторам иметь семью, означала в силу этих вещей восстановление значения института брака. Конечно, Лютер не придерживался высокого мнения о брачном союзе. Он полагал, что сам акт зачатия сильно опорочен первородным грехом. Для него речь идет, безусловно, о всеобщей и неизбежной потребности, такой же как ? пить, есть, плеваться или испражняться». Но это занятие — грех; и если Бог не приписывает этого греха супругам, только по своему чистому милосердию. Поэтому Лютер сочетался браком для того, чтобы насолить «кривлякам (т. е. государям и епископам), которые до того безумны, что запрещают клирикам вступать в брак», а также «насолить черту и его пособникам». Это высказывание поразительно, и кажется, что его смысл можно истолковать следующим образом: «Я согрешу, вступая в брак, потому что заниматься любовью — грех; но тем не менее я ускользну от демона, так как милость Бога меня спасет». Как бы то ни было, три главных действующих лица Реформации — Лютер, Цвингли и Кальвин — сочетались браком, создавая прецедент для многочисленных последователей. Кальвин позволил Буцеру жениться, чтобы показать пример другим. Но его представление о браке было гораздо выше, чем у Лютера. «Человек, который любит свою жену, — писал он, — любит себя самого... Если кто-либо не любит совсем свою жену, это преступление против природы. Муж и жена соединены в одно целое брачными узами так, словно они один человек. Следовательно, если человек будет считать священным законность брачного союза, он может делать только одно — любить собственную жену». Слова Кальвина, который повторял слова святого Павла, интегрировались в более широкое движение гуманистического воодушевления, которое стремилось возвышать и почитать брак и сильнее подчеркнуть его христианское значение. С XV в. в Италии появляется литература «в пользу брака», и среди произведений можно найти трактат великого архитектора Альберти «Della famiglia» (1437—1441)'. Но несомненно, самые прекрасные и подлинно христианские по духу страницы, что были написаны в эпоху «О семье» (иш.). Возрождения о брачном союзе, принадлежат именно бывшему монаху из Нидерландов — Эразму. Уже в «Enchiridion militis christiani» («Оружие христианского воина», 1503)1 Эразм своевременно напомнил ту элементарную истину, которая, однако, была позабыта духовенством эпохи Средневековья, а именно: человек может спастись в любом состоянии. Впоследствии нидерландский гуманист выступает как защитник брака в ряде других своих сочинений: «Похвала брака» (1518), «Разговоры запросто» (1523), «Христианский брак» (1526). Книга «Ненавистница брака» заполнена простыми и разумными советами, которые актуальны во все времена. В беседе со своей подругой, погрузившейся исключительно в супружеские распри, Эвлалия, которая счастлива в своем браке, не скрывает, что в первые годы супружеской жизни маленькие споры иногда вспыхивали и у ее семейного очага. Но они не были тяжелыми и никогда не переходили в бурю: «А ведь нередко взаимное доброжелательство меж супругами рвется еще до того, как они мало-мальски узнают друг дружку. Этого надо остерегаться всего больше. Вражде стоит только вспыхнуть и дружба восстанавливается с большим трудом, а после жестоких перебранок — и подавно. Если что скрепляешь клеем, а после сразу встряхнешь, то склеенные части легко разваливаются, но, если клей успеет засохнуть и они пристынут одна к другой, нет ничего прочнее. Поэтому поначалу необходимо употребить все средства, чтобы доброжелательство между супругами утвердилось и окрепло. Крепнет оно в первую очередь покорностью и уступчивостью. Если ж симпатия приобретена одною внешней привлекательностью, она почти всегда скоро иссякает»2. А потому чем больше любовь окажется христианской, тем она будет более глубокой и продолжительной. Эразм писал еще в книге «Эпикуреец»: «Любовь — источник чудесных ласк. Нр чтобы очень любить, следует любить всем сердцем так, как любит своим сердцем Христос. Если человек ищет только наслаждения, то это не любовь. Говорите себе, что имеется удовольствие в том, чтобы почитать красоту вашей жены. Наилучшие На русском языке трактат обычно называется «Оружие христианского воина» или «Клинок христианского воина». 1 Эразм Роттердамский. Разговоры запросто. С. 157—158. радости не связаны с постелью. Они заключаются в глубоком союзе душ, во взаимном доверии, в культе добродетелей, которому следуют и муж и жена. Любовь не всегда выживает после первых поцелуев. Но если она является христианской, то торжествует и после того, как тело стареет: это — пальмовая ветвь, вечно зеленая». Таким образом, самый знаменитый представитель гуманизма воспевает брак вопреки средневековому богословию, которое позабыло о нем, и духовной литературе, которая его высмеивала. Ученик Эразма испанец Вивес в свою очередь написал «Наставление для женщины-христианки», из которою с первых же строк становится ясно, что и оно представляет собой реабилитацию супружеской жизни от имени христианства. «Кто отрицает, — пишет он, — что брак является святейшей вещью, которую Бог установил в раю между чистыми и свободными от грязи и неправедности? Он избрал это состояние для своей матери; и он сам украсил брак, продемонстрировав на свадьбе первое свое божественное чудо [в Кане Галилейской]». Если в следующем веке «Введение в благочестивую жизнь» только за 57 лет (1609—1666) было переведено на 17 языков, то именно потому, что впервые член католической иерархии написал сочинение о духовной жизни, специально предназначенное для семейных людей. Узкая элита поняла позицию христианского гуманизма относительно брака. Монолог «Против придворной подруги» (1541), который был ответом на «Придворную подругу» де Ла Бордери, выводит на сцену дочь купца, которая обрела счастье в браке. Она признает без стыда: «Другого не приму, и другой меня не примет, за исключением одного-единственного молодого человека, которого я избрала и как мужа, и как возлюбленного, а он, считая меня очень скромной, избрал меня и женой и возлюбленной». Идеал Маргариты Наваррской был таким же: иметь одного человека «и в качестве мужа, и в качестве возлюбленного», но ей не воздали в ответ должное оба ее супруга. Но в XVI в. мужчины возносили хвалу своим супругам. Это было чем-то новым. Ла Боэси заявлял, что сочетался браком со своим «подобием». Барон де Муссе, который потерял свою жену после 16 лет брака, пренебрегая модными предрассудками, осмелился написать эти взволнованные строки: «Никогда человек не получал столько удовольствия, удовлетворения и утешения, как телесного, так и духовного, как я от общения с моей самой верной и преданной подругой. О, если бы Богу было угодно подарить мне такую милость и позволить нам окончить наши дни вместе, то никогда человек не был бы более счастлив, чем я». Когда мы вспоминаем о Возрождении, как-то часто забывается, что, несмотря на определенную склонность к язычеству, оно воспевало браки по любви. Виттория Колонна осталась безутешной после смерти ее мужа, которого смерть унесла в 37 лет. Она адресовала ему свои самые прекрасные стихи. В конце XVI в. Спенсер посвятил большую часть своего поэтического произведения Элизабет Бойль, своей невесте, которая в дальнейшем стала его женой. «Эпиталама» стала одним из величайших шедевров английской литературы. В этой оде, состоявшей из 23 стансов, спонтанной, светящейся, исполненной гармонии, подлинной песни радости, Спенсер описывает день своей свадьбы. За несколько лет до этого на другом конце Европы польский поэт Кохановский описывал свою жену Доротею, в брак с которой он вступил по любви, так как хотя она и происходила из благородной семьи, но имела маленькое приданое. Ты, с расчесанной косою, Переспорила красою Все весенние березы. Лик твой — лилии и розы! Носик прям, как по линейке, Нет пышней на свете шейки, Грудь прекрасна, руки белы, Брови — будто черны стрелы!1 Доротея была красива и образованна; она любила стихи, и ее муж полностью доверял ей. «Моя добродетельная супруга, — писал он, — готова разделить со мной все, что судьба нам Пер. Л. Мартынова. (Примеч. ред.) ниспошлет». Судьба похитила у них малышку Урсулу, и выше уже рассказывалось о том, какую боль испытал от этой потери поэт. Но подобная боль была связана с той семейной близостью, которая существовала у этого едва ли не современного домашнего очага. Возрождение проявляло гораздо большее внимание к ребенку, к женщине, к супружескому счастью, чем это было в предшествующие эпохи. И оно ввело в повседневную жизнь ферменты обновления, представлявшие исключительную важность. У людей этого времени, без сомнения, не была чистой совесть, и, впрочем, гуманистическая концепция семьи очень медленно проникала в общественное сознание ввиду всех экономических, социальных и интеллектуальных препятствий, которые противились ей. Но семейная жизнь в том виде, как мы представляем ее сегодня, начала расцветать во времена Эразма, Маргариты Наваррской и Кальвина.