Глава XV ОТНОШЕНИЕ АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ К СОСЛОВНОМУ СТРОЮ ОБЩЕСТВА
«Старый порядок», как соединение политического абсолютизма с сословными привилегиями.— Историческая связь западноевропейских династий с феодальным миром,— Сохранение абсолютной монархией сословных привилегий духовенства и дворянства,— Королевская власть и придворные влияния,— Особенно привилегированное положение высшего духовенства,— Стремление абсолютных правительств ослабить общеполитическое и местное значение аристократии,— В чем заключались привилегии дворянства? — Приниженное положение средних классов,— Отношение «старого порядка» к рабочему народу,— Абсолютизм в роли охранителя сослов ных привилегий в эпоху революций Перейдем теперь к рассмотрению того отношения, в какое абсолютная монархия стала к сословному строю современного ей общества. Этот строй она унаследовала от Средних веков347, но в нем, благодаря изложенным уже в своем месте348 экономическим переменам, произошли очень важные изменения. В феодальную эпоху Средних веков западноевропейское общество распадалось на дворян-землевладельцев и на крестьян-земледельцев, но в эпоху Крестовых походов возникло еще «среднее» между ними сословие горожан, т.е. купцов и ремесленников, которое все более и более крепло и развивалось, само при этом претерпевая важные изменения и тоже расчленившись на новые классы. При старом порядке название привилегированных принадлежало во Франции именно сословиям дворянства и духовенства, по отношению к коим вся остальная нация была так называемым «третьим сословием», но и в последнем были свои привилегированные, свой особый еще разряд людей, обладавший также исключительными правами и преимуществами, то, что мы теперь называем буржуазией, в отличие от народа. В своем месте349 «старый порядок» уже был нами определен как соединение политического абсолютизма с сословными привилегиями, а еще мы видели, что, во-первых, это были старые привилегии католико-феодального происхождения, более старые, чем сама абсолютная монархия, а во-вторых, что были и привилегии новые, возникшие на почве торгово-промышленного развития и в значительной мере обязанные своим существованием покровительству государственной власти. В некоторых случаях (лучший пример — Голландия) торгово-промышленные элементы, непосредственно участвовавшие в государственном властвовании, сами создали себе привилегии, но с падением в большинстве стран сословно-представительных учреждений, как охранять старые, так и создавать новые привилегии, имела право только одна неограниченная королевская власть. В известном смысле абсолютизм прямо даже превратился в охрану и источник привилегий, но и сам он искал опоры для себя именно в тех сословиях, которые этими привилегиями пользовались. В теории350 абсолютизм должен был осуществлять «общее благо», на практике после собственного своего интереса на первый план он выдвигал интересы привилегированных сословий, совокупность которых для него, в сущности, и составляла нацию. Конечно, в отдельных странах стремления разных сословий находились иногда в резком противоречии, и королевской власти приходилось довольно-таки часто решать вопрос, на чью сторону стать и кому дать пере вес или нет ли компромиссного выхода из столкновения противоположных интересов с уступками и в ту, и в другую сторону. Когда речь шла о простонародье, в большинстве случаев вопрос решался необычайно просто: в дворянско- крестьянские отношения власть обыкновенно вмешивалась мало, не трогая установившегося с феодальных времен и лишь очень медленно изменявшегося затем порядка, в отношения же предпринимательско-рабочие она, наоборот, как мы видели351, деятельно вмешивалась и почти каждый раз далеко не в пользу более слабой стороны. Настоящие затруднения для власти возникали главным образом лишь тогда, когда ей приходилось выбирать между дворянством и купечеством. С самого освобождения городов из-под власти феодальных сеньоров начался антагонизм, притом и политический, и экономический, между аристократией и буржуазией, антагонизм, все более и более углублявшийся. Он, как мы знаем, был одной из причин, погубивших сословно-представи- тельные учреждения352, и в нем, применяя правило: «divide et impera», абсолютная монархия поэтому имела один из устоев своей прочности, но в то же время она должна была и удовлетворять бывшие столь часто противоречивыми требования военно-землевладельческой знати и класса, обладавшего торговыми и промышленными капиталами. Старые феодальные привилегии тормозили развитие новых сил, преимущества, выпадавшие на долю этих сил, задевали предрассудки и выгоды привилегированных. Нужно было угождать и тем и другим, в то же время ведя свою собственную линию, причем часто симпатии правительства были на стороне дворянства, а расчет пользы диктовал необходимость содействовать осуществлению стремлений буржуазии. Пока власть более или менее искусно лавировала между двумя основными тенденциями тогдашнего общества, позиция абсолютизма была более или менее непоколебимой, но стоило ему слишком выдвинуть вперед свою собственную линию в смысле полного игнорирования того, что было особенно дорого наиболее влиятельным классам общества, или затронуть их интересы реформами в духе действительного общего блага, как против абсолютизма поднималась оппозиция, бороться с которой было можно, только опираясь на одних против других. В общем счете абсолютная монархия все-таки больше тяготела к дворянству, хотя и содействовала развитию купечества, откуда повсеместно «буржуазный» характер всех революций, направленных против абсолютизма. Только так называемый «просвещенный абсолютизм» второй половины XVIII в.353, так сказать, повернулся спиной (да и то не вполне) к сословным привилегиям феодального происхождения, но когда после Французской революции и Наполеона I в Западной Европе произошла реакция, совершенно порвавшая с «просвещенным» абсолютизмом, королевская власть возвратилась к старой традиции преимущественного покровительства остаткам и пережиткам средневекового социального феодализма354. В главе VIII мы уже особо рассматривали то политическое значение, которое получил в западноевропейских абсолютных монархиях королевский двор355. Везде и всегда это было сосредоточие аристократических влияний. Доступ ко двору был открыт только для «двороспособных» (как можно перевести немецкий термин hoffahig) элементов общества356. Это была замкнутая сфера даже там, где придворные влияния на правительство были слабы. На что уж Фридрих II, этот «ко роль-философ», был свободен от всяких предрассудков, но и он твердо держался взгляда, что только дворяне могли быть «hoffahig», и отказывал в доступе ко двору чиновникам из сословия бюргеров. Это была одна из дворянских привилегий рядом с другими вроде исключительного права владеть рыцарскими имениями, занимать очень многие должности и т.п.; и в Пруссии равным образом дворянин, занимавшийся торговлей или промышленностью, ронял свое звание и уже не мог рассчитывать на ласковый прием при дворе. В Австрии мы наблюдаем то же самое, и как ни был «демократически» настроен Иосиф II, этот «революционер на троне», все-таки и при нем первые места в обществе занимали потомки старых родов, близость которых к трону служила главным основанием и их значения в государственной жизни. В этом сословном строе «старого порядка» первое место в католических странах принадлежало высшему духовенству. Оно почти сливалось с дворянством, потому что само пополнялось главным образом младшими сыновьями аристократических семей, доступ же на высшие церковные должности для недворян был затруднен. Во Франции, где по Болонскому конкордату 1516 г. назначение на епископские кафедры зависело исключительно от королевской милости, епархии раздавались преимущественно родственникам придворной знати, и разве только в каких-нибудь трех-четырех епархиях с малыми доходами можно было встретить епископов из третьего сословия, но зато об этих епископствах и отзывались пренебрежительно, как о «лакейских» (eveches de laquais). В Германии были высшие духовные лица, обладавшие целыми княжествами; понятно, что такими владетельными князьями могли быть только духовные знатного происхождения. Первыми среди курфюрстов, имевших право избрания императора, были также духовные князья, архиепископы Майнцский, Кельнский и Трирский. Во многих местах той же Германии канониками, или «соборными господами» (Domherren), могли делаться только такие духовные лица, которые в состоянии были доказать, что имеют не менее шестнадцати благородных предков с отцовской и материнской стороны (stiftfahige Familien): примесь плебейской крови служила серьезным препятствием для занятия высоких церковных должностей. В придворном быту представителям высшего клира принадлежало тоже почетное место, а во Франции вошло даже в обычай поручать духовным особам управление государством: вспомним в XVII в. кардиналов Ришелье и Мазарини или в начале царствования Людовика XV аббата Дюбуа и кардинала Флери, а перед самой революцией архиепископа Тулузского Ломени де Бриенна. С дворянством высшее духовенство сближалось еще и тем, что и оно было землевладельческим сословием, обладавшим, как и дворянство, сеньориальными правами. Епископам и аббатам принадлежали обширные земли и населенные имения, в которых даже во Франции встречались крепостные крестьяне, а сверх этого и права на получение разных феодальных оброков и повинностей. Особой привилегией духовенства было, наконец, то, что в его пользу земли были обложены десятиной, которую для одной Франции перед революцией оценивают, как ежегодный доход в 120 — 125 млн ливров (при такой же сумме поземельного дохода и лишь немногим меньшей — от феодальных прав). Таким образом, высший клир был и весьма богатым сословием, попадать в которое было очень выгодно. Духовные должности, собственно говоря, и раздавались в кормление — вплоть до женских монастырей, куда в качестве настоятельниц пристраивались дочери, сестры, вдовы из благородных фамилий. Понятно, почему так охотно устремлялись постригаться в священники и монахи, а это приводило к непомерному росту духовного сословия. Более всего отличились в данном отношении южно-романские страны: в одном Неаполитанском королевстве в тридцатых годах XVIII в. на 4 млн населения насчитывалось около 115 ООО духовных, что составляет по 28 человек на тысячу, или около 3%, причем в одной столице число духовных определялось в 16 ООО—17 ООО. На такую, даже небольшую страну приходилось вместе с тем 138: архиепископов (22) и епископов (116), когда в гораздо более обширной Франции насчитывалось духовных этого высшего сана приблизительно столько же (134), да и то Учредительное собрание нашло эту цифру слишком высокой и сократило ее до 83. В разных частях монархии Габсбургов также число духовных было очень велико. Известно, что Иосиф II уничтожил сотни монастырей, и все-таки их оставалось достаточно. О том, сколько могли получать отдельные епископы, свидетельствуют такие примеры, как свыше I млн ливров, получавшихся известным придворным кардиналом, архиепископом Страсбургским де Роганом; средний доход каждого из архиепископов Франции определялся в 100 ООО ливров. У духовенства были и другие привилегии. Вместе с дворянством оно участвовало в сословных сеймах, но, кроме того, имело и свою собственную организацию. Дворянство во Франции, взятое в целом, не было связано в какую-либо общегосударственную организацию, духовенство же признавалось общей корпорацией, имевшей свои собрания, определявшей свой «добровольный дар»1 в королевскую казну, вместо всех налогов, пользовавшейся правом непосредственного обращения к трону с челобитными (doleances) о своих нуждах и обладавшей даже своей особой казной (caisseduclerge), должником которой был сам король. Для духовных лиц была, наконец, во Франции, как и везде в католических странах, своя подсудность. В южно-романских странах духовенство пользовалось даже особенно большими привилегиями, вроде, например, недоступности церквей, монастырей и жилищ духовенства для полицейских и судебных властей государства. Отметим еще, что учебные заведения иногда имели исключительно духовный характер, так что и народное образование являлось монополией клира. Отдельное место в церковной организации старого порядка занимал орден иезуитов, имевший своих агентов при дворах католических государей в качестве их духовников и вообще оказывавший большое влияние на все сферы жизни. Характерной чертой эпохи является то, что орден в XVIII ст. вел обширные меркантилистические предприятия. Известно, например, что португальские иезуиты владели колониями (Парагваем и Уругваем), занимались торговлей (между прочим, неграми) и даже такими предосудительными профессиями, как контрабанда, ростовщичество и т. п. Известна также история французского иезуита Лаваллета, который вел обширную торговлю колониальными товарами и однажды отказался уплатить свой долг одному марсельскому торговому дому, рассчитывая на то, что суд с ним самим ничего не поделает, раз у него, Лавалетта, есть сильные придворные связи; эта история разыгралась в целое общественное событие, приведшее к уничтожению во Франции Ордена иезуитов (1764). Вторым привилегированным сословием старого порядка (а в протестантских странах первым) было дворянство. Мы уже знаем, что в виды абсолютизма входило всячески ослаблять как общеполитическое, так и местное значение дворянства. Независимо от уничтожения или ограничения компетенции сословных сеймов, государи стремились привлекать сеньоров ко двору и к государственной службе, особенно в армии, и всячески урезывали местные права дворянских обществ бюрократизацией управления357. Нигде с таким успехом не удалось выбить дворян из их позиций на местах, как это было сделано во Франции. Вся высшая знать была сосредоточена при дворе, а провинциальные дворяне были обречены на роль простых «первых обывателей» (premiers habitants) в отдельных околотках. Все местные дела сосредоточивались в руках интендантов и подчиненных им чиновников, а помещики, жившие в своих усадьбах, могли заниматься лишь частными своими делами, так как для общественных дел было достаточно одного бдительного и попечительного начальства. Жалобы на абсентеизм французских помещиков из их имений — одно из самых обычных явлений XVIII в. Зато большая часть социальных привилегий дворянства, как мы видели, сохранялась и охранялась властью. Конечно, и в самом дворянстве нужно различать разные категории, между которыми могли возникать свои антагонизмы. Особенно большого классового расчленения достигло дворянство во Франции: для отдельных его категорий мы не всегда даже найдем соответствующие положения в других странах. Так, развившаяся во Франции продажность должностей, превращавшая их в наследственную собственность известных фамилий, создала особую «знать робы» (noblesse de robe), отличную от «дворянства шпаги» (noblesse d’epee) старого феодального происхождения358,— явление, которого в других местах мы не знаем. Для королевской власти торговля должностями, иногда нарочно придумывавшимися для того, чтобы было что продать, была просто-напросто источником обогащения359, но для известной категории покупщиков приобретение их являлось средством попасть в число привилегированных (priviligies) со всеми вытекавшими отсюда последствиями (освобождением от податей и т. п.). Далее, конечно, не все дворянство, а только верхи этого сословия находили себе место при королевском дворе, источнике всех милостей, синекур, пенсий и подарков, сильно содействовавших разорению государственной казны. Кому были недоступны эти сферы, те искали выгодной государственной службы, преимущественно в армии. Во многих государствах офицерские должности могли заниматься только дворянами, даже иногда только родовитыми дворянами, как мы это видим во Франции по королевскому эдикту 1781 г., допускавшему к занятию офицерских мест только таких лиц, у которых было, по крайней мере, четыре поколения благородных предков. Придворное и служилое дворянство из высших и средних слоев сословия не жило в своих поместьях, довольствуясь лишь получением из них доходов, но значительная часть средних слоев и низшее, захудалое дворянство оставалось жить в своих деревнях, где занималось сельским хозяйством. Материальные интересы, степень образования, миросозерцание были довольно несходными у городского и сельского дворянства, но все отдельные группы этого сословия объединялись известными общими привилегиями. Дворянские преимущества распространялись не только на лиц, входивших в состав сословия, но и на их имения. Во Франции земли прямо делились на благородные (nobles), которые были изъяты от налога, называвшегося талией, и так сказать, подлые, если так позволительно перевести термин terres roturieres360,— земли, подчиненные талии. Когда-то деление земель совпадало с делением их владельцев, но благодаря переходам земель из рук в руки совпадения нередко не было, и благородная земля могла очутиться в обладании ротюрьера, но в общем все-таки одно деление покрывалось другим. В иных местах, как, например, в Пруссии, и самого несовпадения не могло быть, потому что «рыцарские имения» могли отчуждаться лишь в дворянские же руки, и простой бюргер прямо лишен был права владеть дворянским поместьем. Это было подтверждено в конце XVIII в. «Общим земским правом»361, и только реформа барона Штейна в начале XIX в. открыла возможность недворянам приобретать рыцарские имения. Нужно, однако, заметить, что в Пруссии эти поместья не были освобождены от налогов (да и во Франции благородные земли свободны были не от всех податей), но зато с обладанием ими были соединены права вотчинных суда и полиции. Когда после того, как Штейн открыл доступ к привилегированному землевладению и для недворян, многие бюргеры купили рыцарские поместья, а с ними приобрели и судебно-полицейские права в этих поместьях, отмененные лишь вследствие революции 1848 г. Во Франции перед революцией 1789 г. с дворянским землевладением тоже были соединены судебные права. Благородные земли были именно по-старому фьефы, или феоды, каковых во Франции насчитывалось в последнюю пору старого порядка около 70 ООО, из них тысячи три титулованных и обладавших высшей (и средней) юстицией, тогда как с остальными соединена была лишь низшая юстиция. Сам сеньор давно уже не был судьей подвластных жителей и только имел право назначать судью, отдавая, впрочем, отправление правосудия в аренду за получение судьей пошлин и штрафов в свою пользу, и смотря по тому, какова была компетенция сеньориального судьи, она подводилась под категории низшей, средней или высшей. Высшая юстиция могла приговаривать,— правда, с утверждения королевского суда,— даже к смертной казни, вследствие чего наиболее важные дворяне могли ставить виселицу перед воротами своих замков. Все это были остатки средневековой, чисто феодальной старины362, как и другие сеньориальные права, например, право держать моно польные («банальные») мельницы, на которых жители округи только и могли молоть свой хлеб363, или исключительное право охоты и т. п. В сущности, фьефы были совершенно свободной собственностью, тогда как ротюрные земли в громадном большинстве случаев были цензивами, или чиншевыми владениями, подчиненными владельцам фьефов364. В силу правила «nulle terre sans seigneur», действовавшего в большей части Франции365, ротюрная собственность была обыкновенно цензивной, т.е. сеньор получал с нее ежегодно определенный денежный (ценз) и натуральный (шам- пар) оброк, а в случаях перехода цензивы по наследству или по продаже получал известную пошлину и т. д. Этим условиям подчинялось вообще крестьянское землевладение: оно могло принимать разные юридические формы, среди каковых цензива лишь была одной из нескольких, но сущность была везде одна и та же — подчинение крестьянской земли помещикам-дворянам и обложение ее в их пользу оброками и повинностями, достигавшими наибольших размеров, когда крестьяне были крепостными. Что касается до личных привилегий дворянского сословия, то мы уже о них говорили выше366. В общем итоге можно разделить дворянские привилегии старого порядка, взяв их в их отношениях или к государству, или к остальным классам населения. Ни к одному классу населения, кроме, конечно, духовенства, государство не относилось с такой благосклонностью, как к дворянству: в исключительном или преимущественном обладании этого сословия были наиболее доходные и почетные должности на королевской службе, при дворе, в церкви; менее всего в казну платили, если только вообще платили, дворяне, а во многих случаях они получали еще разные казенные субсидии. С другой стороны, дворянство было поставлено в командующее положение по отношению к другим общественным классам, особенно по отношению к массе сельского населения. Положение среднего класса в обществе «старого порядка» было приниженным, и только выделение из него более зажиточного и просвещенного верхнего слоя мало-помалу стало выдвигать на видное место в обществе лиц недворянского происхождения. Во Франции третьим сословием (tiers etat) называли всех, не принадлежавших к привилегированным, всю,— выражаясь аристократическим термином,— ро- тюру, в которой существовала целая градация положений, начиная крупными капиталистами и кончая городскими рабочими или сельскими батраками. Мы уже видели, что буржуа, или бюргеру, было недоступно многое из того, чем по праву рождения могли пользоваться дворяне; стоит только вспомнить все это, чтобы представить себе ту приниженность социального положения, которая создана была «старым порядком» для плебеев. Особенно резко было расстояние, отделяющее бюргера от дворянина там, «где развитие промышленности и торговли не создало богатой и влиятельной буржуазии, а такими странами были, например, Австрия и Пруссия. Здесь бюргер всегда должен был знать свое скромное место в обществе. Даже нахождение его на государственной службе и особая заслуженность,— если только государь не сообщал ему дворянское достоинство особым актом монаршей милости,— не поднимали его социального положения: стать чиновником, получить известные чины еще не значило, как это установилось в России, приобщиться к дворянскому сословию. Гораздо более благоприятное положение для зажиточных и образованных «разночинцев» создавалось там, где они составляли уже значительную социальную силу. Конечно, им далеко было до того положения, какое они заняли в государствах со свободным политическим строем, как в Голландии и в Англии, где социальный вес человека определялся уже не его рождением, а его материальным состоянием, но все-таки и королевский двор, и благородное общество во Франции вынуждены были считаться с новой социальной силой более, нежели в немецких государствах. Это была, именно, или сила денег, или сила общественного мнения. Среди французских ро'тюрьеров были очень крупные капиталисты, ссужавшие своими деньгами и короля, и аристократию. Недаром рассказывают о том почете, какой Людовиком XIV (даже Людовиком XIV) был оказан еврейскому капиталисту Самюэлю Бернару лишь за одно то, что он был обладателем многих миллионов. Капиталисты нужны были старой монархии в качестве банкиров и откупщиков, да и придворные чины и государственные сановники не могли слишком гнушаться этими людьми, жившими по- барски (noblement) и делившимися с ними частью своих барышей1. Богатые промышленники и коммерсанты тоже легко стали попадать в «хорошее общество». В образованности буржуазия не отставала от дворянства, и из ее рядов вышло немало ученых и писателей, из которых некоторые сделались властителями дум своего времени: Вольтер был — сын нотариуса, Руссо — сын часовых дел мастера. В числе вождей общественного мнения во Франции XVIII в. было немало и дворян, но принадлежность к одному и тому же культурному классу уравнивала всех; во Франции уже создавалось бессословное «общество», в особом смысле этого слова, в смысле «публики», противополагаемой народу. В состав этого «хорошего общества» («1а bonne compagnie», тоже тогдашний термин, равносильный выражению у Вольтера «порядочные люди», honnetes gens), в состав этой культурной среды входили и духовные, и светские люди, и дворяне, и буржуа, и чиновники, и представители либеральных профессий,— явление, которое отмечено было, между прочим, Ток- вилем, в главе «Старого порядка и революции» о том, что «Франция была страной, где люди стали наиболее похожи друг на друга». Тем чувствительнее должны были ротюрьеры относиться к социальному неравенству в государстве. Сравнительно с народной массой средний класс при «старом порядке» находился в привилегированном положении. У духовенства и дворянства были свои сословные преимущества, у буржуазии, как-никак, известные права, народная масса была совсем бесправной. Буржуазия могла чувствовать заодно с народом ненависть к привилегиям духовенства и дворянства, но долго оставалась довольной своим положени ем в государстве и не стремилась к политическим переменам, тем более что власть во многих случаях создавала и для нее очень выгодные условия по отношению к «простонародью»367. Во Франции в XVIII ст. города пользовались многими льготами в отбывании государственных повинностей сравнительно с деревнями, а независимо от этого и меркантилизм заставлял правительство, как мы видели368, делать очень многое в пользу буржуазии. Старые ли связи с аристократией, новые ли связи с буржуазией, абсолютная монархия, как-никак, покровительствовала, хотя и в разной мере, и аристократии, и буржуазии. Ни дворянство, ни даже средний класс не рассматривались как общественные элементы, которые не носят в себе же самих цели своего существования: все-таки государство признавало какие ни на есть их права и не видело в них лишь орудия или средства, безусловно подчиненные государственной цели. Иное отношение было, в общем, к народной массе, к рабочему люду. Крестьяне, как мы видели, не только несли на себе наибольшую массу государственных тягостей, но, кроме того, были отданы в бесконтрольное распоряжение дворянства. Меры для облегчения участи сельского народа начинают приниматься только в середине XVIII в., хотя абсолютизм и в эту эпоху не решался покончить с крепостничеством. Крестьянско-помещичьи отношения все-таки еще были наследием, которое абсолютная монархия получила от времен феодализма, но абсолютизм создавал для рабочего народа и новую кабалу в том фабричном законодательстве, которым поощрялась обрабатывающая промышленность. Правительства в эпоху меркантилизма вмешивались не только в технику производства, но и во взаимные отношения предпринимателей и рабочих: если в области сельских отношений абсолютизм поддерживал тягостные для народа порядки своим в них невмешательством, ибо здесь оставалось лишь не нарушать старины, то в области народившейся крупной индустрии действовало как раз правительственное вмешательство, которое, в интересах этой индустрии к односторонней выгоде предпринимателей, создавало для рабочих крайне тягостное положение. Заботы о правильном ходе фабричных предприятий заставляли французское правительство, начиная с Кольбера, придумывать меры к тому, чтобы прикреплять рабочих к заведениям, в которых они работали369. С этой целью законы запрещали рабочим покидать своих хозяев, которые могли их разыскивать через полицию для водворения их назад,— преследовали образование каких-либо союзов рабочих вроде старых союзов подмастерьев и т. п. Регламентация правительственными распоряжениями заработной платы тоже совершалась к выгоде предпринимателей. С меркантилистической точки зрения нужно было больше всего заботиться об удешевлении производимых страной товаров, дабы они выдерживали конкуренцию на иностранных рынках с товарами, производимыми в других государствах, а для этого нужно было, чтобы производство по возможности удешевлялось: низкая заработная плата считалась одним из средств, ведущих к этой цели. Этого взгляда держались и теоретики меркантилизма, и правительства, притом одинаково и во Франции, и в Пруссии, и в Австрии, словом, везде. Указывалось и на то, что при низкой заработной плате рабочего легче держать в повиновении у предпринимателей в интересах как промышленности, так и общественного порядка. Что вообще народ не должен зазнаваться, а потому следует не допускать его к хорошей жизни, это был очень распространенный взгляд, и не один Ришелье был ярким его выразителем в сво ем знаменитом заявлении на этот счет. Служители религии разных исповеданий также находили, что народ только тогда и благочестив, пока беден, и по бедности не может предаваться роскоши, матери других пороков. Роскошь высших классов, наоборот, считалась нужной для поощрения промышленности, доставляющей работу бедняку, самого же бедняка признавали приличным держать впроголодь не только в интересах самой промышленности и общественного порядка, но и в собственных его интересах — вплоть до спасения души. Подобные же соображения ложились в основу многих правительственных распоряжений, клонившихся к удлинению рабочего дня. Позднее, в эпоху Просвещения, стал распространяться иной взгляд на отношение государства к народу. Новая мысль заключалась в том, что народная бедность невыгодна для государственной казны, что благополучие последней требует благосостояния народа, но и в этом, более благоприятном для народных масс взгляде, они рассматривались главным образом как основа силы самого государства. Понятия цели и средства брались в обратном отношении, т.е. не государство как бы мыслилось нужным для народа, а народ для государства. Впрочем, и покровительство предпринимателям тоже обусловливалось соображениями государственной пользы, безусловное же право на уважение социальных интересов признавалось лишь высшими сословиями. Абсолютная монархия ни за что не связала бы своего дела с охраной интересов фабрикантов и купцов в такой степени, как связала его с охраной привилегий духовенства и дворянства. Старая монархия во Франции из всех прав, какие только были у ее подданных, относилась с уважением лишь к одним сословным привилегиям клира и знати. Отменяя по совету Неккера серваж в королевских доменах за десять лет до революции, Людовик XVI в эдикте об этом формально заявил о своем «уважении» к праву собственности сеньоров на их сер- вов. Убеждая короля созвать Генеральные штаты, Неккер, между прочим, успокаивал его опасения тем, что «третьему сословию никогда не придет на ум пытаться уменьшить сеньориальные и почетные прерогативы, отличающие два первые сословия в их имуществах и в их личностях»370. В июньской 1789 г. декларации короля было сказано, что он к числу предметов самой неприкосновенной собственности относит «все права и прерогативы, почетные и выгодные, связанные с землями и фьефами или составляющие личное достояние» знати. Когда в ночном заседании Национального собрания 4 августа 1789 г.371 решено было отменить весь старый феодальный и сословный строй, Людовик XVI писал одному архиепископу: «Я никогда не соглашусь обобрать мое духовенство, мое дворянство... Я не дам своей санкции декретам, которые обобрали бы их... Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы сохранить мое духовенство, мое дворянство». История Французской революции и оказанного ей противодействия свидетельствует, что в эту эпоху дело королевской власти неразрывно было связано с делом привилегированных сословий. С другой стороны, первая причина оппозиции абсолютизму во французской нации заключалась не в том, что он был абсолютизмом, а в том, что он сделался оплотом сословных привилегий372.