Открытие детства сопровождалось утверждением индивидуализма в западной цивилизации. Этот процесс развивался медленно. Даже в XIII в. в скульптуре и миниатюре ребенок обычно изображался как взрослый, только меньших размеров. Это служит доказательством того, что раннему возрасту жизни человека не придавалась подобающая оригинальность. Однако в эпоху святого Людовика уже можно видеть, что возрастает количество отдельных изображений людей в юности и детстве: ангел-подросток (развитие этого образа в дальнейшем можно видеть в искусстве Возрождения благодаря кисти Фра Анджелико или Боттичелли), которого в дальнейшем можно видеть в искусстве Возрождения; младенец Иисус, которого все чаще ваяли или писали, по мере того как развивался культ Девы Марии; наконец, голенький ребенок, символ души в момент рождения или смерти человека, когда она проникает в тело или же покидает его. Из этих трех сюжетов особую популярность с XIV в. получает второй, благодаря чему в искусстве Западной Европы и возникает ощущение и осознание детства. В этом отношении Мадонна, которая держит своего сына на коленях (фреска Фра Анджелико, около 1450 г., монастырь Сан-Марко во Флоренции), может рассматриваться как произведение, связующее две эпохи. «Прекраснейшее дитя среди детей человеческих» еще сохраняет застывшую позу: правая рука в благословляющем жесте; в левой он держит шар — символ Вселенной; лицо, как и лицо его матери, окружено нимбом, черты выражают ясность и мудрость, не свойственные его возрасту. Монах-художник испытывал к младенцу-Богу благочестивую нежность. Он нарядил его в розовые и белые одежды, нежные оттенки которых контрастируют с темно-синим плащом матери. Личико обрамлено очаровательными светлыми кудряшками; художник округлил щеки и подбородок младенца. Здесь Иисус представлен уже не младенцем, а маленьким мальчиком. Фра Анджелико не осмелился изобразить его обнаженным, поскольку в течение длительного времени нагота применительно к сыну Девы Марии предписывалась только для изображения божественного новорожденного, что можно видеть на «Мадонне из Отена»79 Яна ван Эйка, в «Рождестве» самого Фра Анджелико и на картинах многих других художников эпохи. Однако в конце XV — начале XVI в. Леонардо, Рафаэль и Микеланджело рядом с Богоматерью изображали голенького младенца Иисуса в возрасте, когда он уже начал ходить. Таким образом, религиозная живопись Возрождения позволила восприятию людей Западной Европы выразить наконец восхищение перед плотью ребенка; нам это представляется столь естественным, но тогда было совершенно новым. По мере того как происходила эта эволюция, сын Марии утрачивал свой иератический облик и нереальный вид. У него исчез благословляющий жест, он превратился в младенца, такого же, как и другие дети: он прижимается к своей матери («Мадонна Гранду- ка»), играет с маленьким Иоанном Крестителем («Мадонна в гроте», «Прекрасная садовница»), забавляется с цветком или птичкой («Мадонна с щегленком»)г. Корреджо умел великолепно изображать нежность и веселье взрослых, которые наблюдают игры божественного младенца. В «Обручении св. Екатерины» Иисус надевает на палец святой кольцо мистического обручения. Сама святая Екатерина, Богоматерь и святой Себастьян следят с улыбкой за жестом младенца, одновременно неловким и старательным. В «Мадонне со святым Иеронимом» Корреджо придает ласкающему движению Магдалины неизъяснимую нежность. Ее голова слегка прикасается к пухленькому тельцу ребенка, а он играет с белокурыми вьющимися прядями волос святой. Художники эпохи Возрождения быстро освоили тему детства в религиозной живописи. Они обратились не только к образу Иисуса. Рождество Богоматери, воспитание Марии, которую учит читать святая Анна, игры маленького Иоанна Крестителя или детей святых женского пола заполняют иконографию как раз в тот момент, когда истории о детях в изобилии начинают появляться в легендах и благочестивых рассказах, таких как «Чудеса Богоматери». Религиозное искусство становится предлогом для изображения детей. В Spedale degli innocenti во Флоренции младенцы, которых приблизительно в 1465 г. изобразил на терракотовых медальонах Лука делла Роббиа, не жертвы Ирода, а всего лишь хорошенькие груднички с пухленькими щечками, завернутые в соответствии с модой того времени в пеленку, которая поднята до груди. В то же время исключительное место отводится ребенку в cantorii скульпторов Луки делла Роббиа и Донателло во Флорентийском соборе. Работа датируется 1432—1440 гг. Певцы, дети, играющие на псалтерионе, цитре или трубе, в исполнении Луки делла Роббиа выражают христианские чувства, которые отсутствуют в вакхическом хороводе, где пляшут растрепанные bambini1 Донателло. Но оба произведения превозносят обретенное детство и радость первых лет жизни. Поистине это было предвосхищение с точки зрения вопроса, который мы здесь рассматриваем. Ведь на самом деле ребенок как бы тайком прокрадывался в современную цивилизацию. Бесшумными шагами он уходит с религиозной сцены, где первоначально ему определили место. Маленькая девочка, нарисованная Кривелли в углу его «Благовещения»2 (1494), становится символическим образом этой эволюции. В комнате богато украшенного дворца луч света Святого духа должен коснуться молящейся Девы Марии, в то время как ангел и святой Эгидий вот-вот войдут в комнату Марии. На другой стороне улицы на вершине лестницы люди, среди которых монах и одетый в красное человек, беседуют друг с другом, совершенно очевидно, что они безразличны к великой мистерии, которая разыгрывается Малыши (um.). Судя по описанию, речь идет о «Благовещении», которое датируется 1436 г. и хранится в Лондонской национальной галерее. в доме. Между взрослыми персонажами можно видеть маленькую 3—4-летнюю девочку. Робкая, не замечаемая взрослыми, она смотрит сверху на улицу, опираясь на перила лестницы. Зритель должен сделать усилие, чтобы задержать внимание на этой девочке. Беспокойная и немного капризная малышка — самая младшая из тех персонажей, которые изображены на картине. Для нас она воплощает детство, которое в эпоху Возрождения еще не утвердилось прочно как автономный возраст. Расцвет детства (и это очевидно) совпадает с улучшением общих экономических условий жизни. Ведь при Старом режиме очень бедные родители не имели достаточно времени и досуга для того, чтобы лелеять свое многочисленное потомство. Свидетельство базельского гуманиста Томаса Платтера (1499—1582), сына скромной крестьянки из Валэ, в этом отношении ясно раскрывает ситуацию: «Моя матушка, — писал он, — была храброй и мужественной женщиной, после того как умер ее третий муж, она снова осталась вдовой. Она делала всю работу, в том числе и мужскую, чтобы получить возможность поднять младших детей, которых она имела от последнего мужа. Она собирала сено, она молотила зерно и делала другую работу, которая подобала скорее мужчине, чем женщине. Она сама похоронила еще трех своих детей, когда те умерли от страшной чумы, поскольку их погребение с помощью могильщика во время эпидемии чумы стоило слишком дорого. Она была очень груба со всеми старшими детьми, и поэтому мы редко подходили к ней, когда были дома. Однажды утром были сильные заморозки, и белый иней покрыл виноградник до того, как начался сбор винограда. Я помогал собирать виноград и ел помороженные виноградины. У меня началась колика, так что я растянулся на животе и думал, что лопну. Встав передо мной, она засмеялась и сказала: „Околевай, если тебе так хочется! Зачем ты их ел?” Если забыть об этом, то она была женщина честная, прямая, богобоязненная; так все о ней говорили, и все хвалили ее». В эпоху Возрождения многие женщины из простонародья должны были походить на мать Томаса Платтера. Лютер, который всегда испытывал глубокое уважение к своим родителям, жаловался, что мать часто его била, причем за ничтожные провинности. Хотя одни глубинные силы выталкивали ребенка на авансцену, другие, напротив, стремились удерживать его в отдалении от мира взрослых, в котором его хрупкость и уязвимость не привлекали внимания. В XVII в. даже дети дворян, естественно не говоря об остальных, почти никогда не носили одежду, отличавшуюся от костюма взрослых; картина Брейгеля «Игры детей» (1560) достаточно показывает те трудности, с какими детство медленно входило в европейскую цивилизацию. На общественной площади и на улицах мальчики и девочки играют в серсо, с волчком, с вертушкой, в чехарду и т. д. Один взгромоздился на ходули, другие используют козлы как турник. Многие борются друг с другом. Кажется, что речь идет о беззаботности ранней юности, о ненасытной потребности детей в игре. Однако здесь можно заметить и другой аспект: дети играют не на школьном дворе во время перемены, т. е. в месте, которое специально отведено для школьников и школьниц. Сколько же детей имели шанс посещать школу? Мальчики и девочки не только облачены во взрослые одежды, но у них и лица взрослых людей, причем лица уродливые, с обезьяньими чертами. Да дети ли изображены здесь? Ведь серсо долго было развлечением взрослых людей. Во всяком случае, речь идет об анонимной толпе (этот сюжет вдохновлял Брейгеля, и толпа напоминает во многом ту толпу, которая изображена в «Битве Поста и Масленицы», странном произведении, на котором можно видеть детей и взрослых, которые вместе участвуют в одинаковых шутовских действах). На протяжении длительного времени дети из бедных семей оставались безликими. Напротив, дети, принадлежавшие к богатым классам, уже с XV в. привлекали внимание художников. Развивающееся искусство портрета дало ребенку возможность таким образом войти в историю. На своем «Алтаре Портинари», хранящемся в Уффици (1476—1478) Гуго ван дер Гус поместил на боковых створках детей банкира рядом с их отцом и матерью. Они, удивленные и умиротворенные, глядят на великое таинство Рождества. Дети в окружении родителей или в группе донаторов — в эту эпоху подобные сцены довольно часты на картинах и витражах — занимают все более значимое место в связи с религиозной темой. В течение долгого времени существовала традиция подобных изображений по обету в Германии и Нидерландах. Однако эта эпоха, которая была отмечена стремительной секуляризацией повседневной жизни, оставила нам и семейные портреты, которые уже вообще не были предназначены для религиозных сооружений. Таков портрет супругов ван Ширтерте- лен (1539), явно написанный в мастерской Дирка Якобца. Муж (надпись на картине точно сообщает его возраст — 27 лет) положил руку на плечо своей двадцатилетней жены. Оба ребенка играют у ног родителей. * * * Таким образом, семейная иконография приобретает в европейской цивилизации новую значимость. Семья в совершенно точном значении этого понятия становится более автономной. Дезинтеграция каролингского мира вынудила небольшие группы людей солидаризироваться с линьяжем. Укрепление авторитета государства начиная с ХШ в. и тем более в XV—XVI столетиях высвободило семью, и частная жизнь стала более интимной. Показательна эволюция: сначала женщина, а затем и ребенок все чаще изображаются на произведениях ремесленников и чеканщиков. На гобеленах и миниатюрах в часословах постоянно изображаются женщины, разделяющие развлечения и труды мужчин. Они сопровождают их во время охоты, прогуливаются с ними в садах любви; если речь идет о крестьянской жизни, то женщины помогают во время жатвы и сбора винограда. Б это время охотно изображают интерьер, интимность домашнего очага, работу слуг. Сюжеты связаны не только с темой времен года и человеческого возраста, все в большей степени эти изображения становятся историями семьи. Так, на крыше Дворца дожей в Венеции, — который был построен в конце XIV — начале XV в. и символизировал устремленность в будущее, — на восьми ее скатах изображены сюжеты, рассказывающие о повседневной жизни человека: сватовство, брак, супружеское ложе, рождение детей, смерть в окружении детей и т. д. Множество разнообразных свидетельств подтверждают, что интерес к детям и детству все возрастает. В эпоху Жерсона детей характеризовали как «надежду церкви»; в следующем столетии для них станут составлять многочисленные катехизисы. Детей привлекают к разыгрыванию псалмов, что в XV в. практиковалось почти повсеместно и послужило популярности народных «празднеств». Дети появляются в монастырях как «мальчики из хора», несмотря на то что ранее литургию служили обычно духовные лица. Но приостановимся на мгновение и окинем взором надгробные изображения, на которых впервые изображены дети. До конца XVI в. они почти не встречались. Конечно, можно быть уверенными, что определенное равнодушие к малышам на протяжении длительного времени даже в счастливых семейных домах уменьшает скорбь, вызванную безвременной смертью. И разве не писал Монтень: «Я утратил двух или трех детей в младенчестве не без сожаления, но и без отчаяния». Многочисленные свидетельства говорят о том, что в XVI в. смерть ребенка в раннем детстве уже переживалась с меньшим безразличием. В Гентском музее хранятся две створки триптиха, написанного Герхардом Хоренбутом (умер не позднее 1541 г.), на котором изображен советник Карла V Ливен ван Поттельсберге с женой и детьми. Детей пятеро, но четверо из них сжимают в руках маленькие крестики, это означало, что ко времени, когда писалась картина, дети уже умерли. Они изображены в том возрасте, когда их скосила смерть. Родители отказывались забыть их облик — подобное отношение нам представляется вполне естественным, но в ту эпоху оно таковым не было. Оно свидетельствует о том, что уже вот-вот должна была зародиться иная способность чувствовать. И в самом деле, с XVII в. ребенок, безвременно похищенный смертью, изображался на надгробии рядом с матерью или у ног gisants. В XVII в. он уже мог получать право на отдельную могилку, если принадлежал к знатному роду. В 1606 и 1607 гг. Яков I утратил двух дочерей — одну на третий день после рождения, другую в возрасте двух лет. Король, как отмечает Ф. Арьес, изучавший историю детства, «приказал изобразить их на вестминстерских надгробиях в праздничных нарядах, а младшую — в колыбельке из алебастра, где все аксессуары, от кружев на белье до чепца, были воспроизведены с точностью, чтобы создать иллюзию реальности»1. Ренессанс приучил нас (а точнее, научил заново) оплакивать умерших детей. Лютер, который утратил дочь Магдалину, Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке / IГер. Я. Старцева под рсд. В. Бабинцева. Екатеринбург, 1999. С. 52. (Примеч. ред.) когда той исполнилось 16 лет, испытывал глубокую скорбь. Показательно, что величайший польский поэт XVI в. гуманист Коха- новский посвятил лучшее из своих произведений (19 заупокойных плачей) своей маленькой Урсуле, которая умерла, когда ей было четыре года. Речь идет, несомненно, о рафинированном поэте, иногда его произведения даже слишком перегружены ученостью. Тем не менее его искренность очевидна, именно ею окрашены самые прекрасные фрагменты, «прозрачные и чистые как слезы». «А ты, мое утешение,ты никогда ко мне не вернешься,™ не положишь конец моей тоске. Что ж делать, только самому пуститься в путешествие по следам, оставленным твоими изящными ножками! Лишь там я увижу тебя снова, если Богу будет так угодно, а ты протянешь ко мне свои маленькие ручки и бросишься на шею своему отцу». Когда Малерб1 старается утешить Дю Перье, то удивляет своим устаревшим взглядом на вещи, так как ему не хватает чувствительности. Начальные строки достойны Ронсара: И Розою звалась, и расцвела как роза, чтоб завтра умереть...1, — однако завершается стихотворение холодным утверждением, принадлежащим, кстати, отцу, который сам потерял двоих детей: Я дважды сам сносил удар, Подобный молнии. И дважды разум заставлял меня Не вспоминать об этом более1. Печальное всемогущество разума! Франсуа Малерб (1555—1628) — известный французский писатель, один из основоположников классицизма. (Примеч. ред.) 1 Пер. П. Лыжина. (Примеч. ред.) i Ср. этот фрагмент в нср. П. Лыжина: «Слезами, милый друг, выиграешь немного, // Склонимся ж пред Судьбой, // И лишь в одной мольбе и светлой вере в Бога // Мы обретем покой». (Примеч. ред.). Однако XVII в. в этом вопросе не усмотрел триумфа разума. Можно утверждать, что на семейных портретах эпохи Людовика XIV композиция выстраивается вокруг ребенка, именно он оказывается в центре. Новый интерес, проявившийся к детству, явно просматривается в том, какое предпочтение в искусстве данной эпохи отдается изображению путти. Эта иконография в меньшей мере связана со средневековой традицией, где встречается изображение души, покинувшей тело в образе ребенка (или уменьшенного изображения взрослого человека), а скорее восходит к греко-римской скульптуре. Новое открытие Античности по преимуществу объясняет неслыханную популярность, которую получает тема путти в западном искусстве с XV в. Она торжествует сначала в Италии, а затем широко распространяется за Альпами и за морями. Эрот — Атис, которого так необычно изобразил Донателло, вдохновившись античной статуэткой; ангелочек, которого Рафаэль поместил перед своей Галатеей; довольно толстенькие дети, которые в «Триумфе Вакха и Ариадны» из дворца Фарнезе играют с тиграми или летают над кортежем; малыши, которые дополняют своими улыбками и пухленькими телами барельефы фонтана «Невинных», — все это всего лишь отдельные примеры из тысячи, которые подтверждают возвращение сильного интереса к маленьким обнаженным амурам. Но путти очень быстро занимают свое место и в религиозном искусстве. Уже в начале XV в. Якопо делла Кверча поместил их на надгробии Иларии дель Каретто. Вскоре уже никто не мог представить себе рай, где не присутствовали бы среди облаков и святых щекастые ангелочки с толстенькими задиками. Их можно увидеть уже в верхней части «Диспута о святом причастии»1, и они повсеместно заселяют небеса, изображение которых искусство барокко обычно размещало на сводах или же внутри куполов множества церквей. Ф. Арьес справедливо отметил, что «вкус к путти имеет более глубокие корни, чем мода на античную наготу, он соответствует появлению широкого интереса к детям и к детству»2 В самом деле, чем больше интересовались ребенком в раннем Роспись Рафаэля в «Станце делла Сеньятура*. Арьес Ф. Указ. сом. С. 54. (Примем, рсд.) возрасте, тем больше любили его изображать голеньким; это могут засвидетельствовать и множество искусных фотографий XIX и XX вв. В эпоху Возрождения еще имелись колебания относительно того, следует ли изображать реально существующих детей обнаженными, уподобляя их мифологическим амурам и ангелочкам. В XVI в. можно найти первые смелые попытки такого рода, предпринятые Гольбейном, П. Аэртсенсом, Тицианом и Веронезе. На картинах этих художников обнаженный ребенок изображается как putto. В следующем столетии Рубенс изображает своего сына голеньким на руках у Елены Фурман, он не только не стремится изобразить его как putto, он еще и рисует его в шапочке с пером, которая обычно составляла часть детской одежды в ту эпоху. Во второй половине XVII в. изображение маленьких детей, принадлежащих к знатным семьям, обнаженными стало традицией, которая продлится еще 150 лет. * * * Поскольку Возрождение открыло детство, то вполне естественно, что оно уделяло особое внимание и проблеме школы. Символом этого нового интереса можно считать «Ученика», картину, написанную Яном ван Скорелем в 1531 г. Мальчик лет 12, с красным беретом на голове, в одной руке держит перо, в другой — бумагу. У него высокий лоб, ясное счастливое лицо. Видно, что он не испытывает затруднений в учении и его не часто наказывают. Он хороший ученик гуманистических наставников и уже хорошо выучил латынь, о чем свидетельствует текст, который написан его рукой на бумаге: «Omnia dat Dominus non habet ergo nimus» («Господь дает все и не становится от этого беднее»). Смысл надписи усиливается другой, помещенной над столом, и понятен в контексте эпохи. Образование имеет ценность, если только связано с обучением, оно должно сформировать личность и христианина. Отличался ли этот школьник новых времен от школьников эпохи Средневековья? Да, конечно, и далее мы расскажем почему. Разумеется, было бы ошибкой считать, что между средневековым образованием и образованием эпохи Возрождения существует разрыв. Программы классических коллегий (как католических, гак и протестантских) не были имуществом, завещанным античными школами. Напротив, они продолжали (хотя и были пересмотрены и исправлены туманистами) обучение в средневековых латинских школах, они развивались для обеспечения потребностей церкви; в них готовились клирики, в которых нуждалось христианское общество. Они должны были, прежде всего, знать латынь, которая понималась как живой язык. Педагоги эпохи Возрождения не только включили в образование греческий язык, но и заменили церковную латынь языком Цицерона и Вергилия. Сделав это, они бессознательно углубили ров, который все более расширялся, между культурой и повседневной жизнью. Они отбросили латынь в прошлое и, сами того не желая, способствовали тому, что она стала застывшим языком. Тем не менее — и это именно то, что для нас здесь важно, — они сохранили в обучении сущность образования средневековых артистических80 факультетов, которое состояло из тривия (грамматика, риторика, диалектика) и квадривия (геометрия, арифметика, астрономия, музыка). В коллегиях с XVI до XIX в. на самом деле существовали классы «грамматики» и классы «риторики». Правда, «диалектика» как таковая исчезла. Но это было сделано, чтобы дать место «логике». Само это понятие уже говорит о своем происхождении от Аристотеля и Фомы Аквинского, и оно стало синонимом философии и гуманистических наук. Ученики (за исключением Англии) завершали свое школьное образование в той же коллегии, изучив «логику» и «физику» — предметы, которые перекрывали часть тривия и весь квадривий. Это постоянство в программах легко объясняется, если поразмыслить, что в XV—XVT вв. коллегии классической эпохи постепенно выходили из старинных артистических факультетов. Эти факультеты, несмотря на свое название, которое может нас обмануть, не давали высшего образования, но скорее соответствовали нашему среднему образованию, они представляли собой подготовительное отделение, которое открывало возможность обучаться на других факультетах более высокого уровня. К ним относились юридический, медицинский и богословский факультеты. Эволюция, которую можно проследить на примере Парижа, позволяет понять, каким образом коллегии взорвали старинные артистические факультеты. Первоначально учащиеся жили у владельца, в случае необходимости снимали комнату на нескольких человек. Но невежество и бедность большого числа клириков, обучение которых должно было привести к церковной карьере, привели к тому, что возникали коллегии, количество которых начиная с XIII в. все больше возрастало в Париже и Тулузе, в Оксфорде, Кембридже и Болонье. По преимуществу речь шла о заведениях, основанных богатыми людьми с целью предоставить возможность студентам без состояния посещать университет и продолжать свое обучение. До начала XV в. в Париже было создано тридцать коллегий: коллеж Сорбонна (для богословов), коллеж Аркур (для нормандских студентов), Наваррский коллеж (который стал местом пребывания «французской нации») и т. д. Стипендии для общежитий в меньшей мере использовались ради «декретистов» и медиков, чем для богословов и «артистов». В двух последних случаях речь шла о том, чтобы готовить молодых людей для церковной карьеры. Но вйолне естественно, что «артисты» оказывались основными бенефициариями этих стипендий, поскольку они были моложе всех. Таким образом, постепенно коллегии превратились в некую основу артистических факультетов. Первоначально стипендиаты вынуждены были изучать курсы, которым учили на Рю де Фуар в помещениях, где земляной пол был покрыт соломой, и имелись преподаватели, которые могли учить. Но часто эти преподаватели сами оказывались стипендиатами, лишь более старшими по возрасту. Следовательно, они стремились обучать в тех коллежах, где жили сами. Из «Изысканий о Франции» Этьена Пакье (1621) нам известно, что курсы грамматики и гуманитарных наук первыми покидают Рю де Фуар. Курсы философии последовали за ними в XV в. «Однако, поскольку лекции по гуманитарным наукам, — писал Э. Пакье, — понемногу обосновывались в коллегиях, подобное, следовательно, произошло и с занятиями по философии, на что при реформе нашего университета (1452) очень жаловался кардинал д Эстутвиль... От этой столь долго просуществовавшей древности до нас ничего не дошло, за исключением того, что там все еще выдают шляпы магистров искусств». Эта эволюция оказалась довольно общей для Западной Европы, но не затронула Англию, где существовало различие между grammar schools и университетскими колледжами. Они оставались учреждениями высшего образования, куда поступали уже после того, как закончили грамматические школы. В конце XIV в. в различных коллежах Парижа насчитывалось не менее 450 стипендиатов. Но в XV—XVI вв. гораздо большее количество молодых людей, чем в былые времена, стремились к образованию, но при этом не желали становиться богословами, медиками и даже юристами. За вознаграждение им разрешалось слушать вместе со стипендиатами курсы, преподаваемые в коллегии. Эта новая неугомонная толпа кандидатов на образование не могла не вызывать беспокойства. Этим объясняется введение в колледжах Оксфорда, а затем в коллежах Парижа телесных наказаний взамен штрафов. В 1503 г. в коллеже Монтегю некий Стэндонк драконовскими правилами пытался защитить благочестие и уединение бедных студентов и стипендиатов. Но это наблюдается только перед необратимой революцией. Экстерны заполонили все коллежи, число которых вынужденно увеличивалось, они трансформировались, вводились новые предметы. Иезуиты, всегда внимательные к изменениям своей эпохи, помогали преподавателям и студентам преодолеть этот важный этап. Все образование в сфере словесности не было связано с артистическими факультетами. Многие города, в которых не было университета, тем не менее воспользовались наличием школы, которую можно определить как «средняя» и где преподавались «грамматика и искусства». К этому же типу относятся и учреждения, основанные деятелями «Братства общей жизни» в Льеже, Девентере, Селесте и др., — подлинные питомники гуманистов, среди них были Николай Кузанский и Эразм. В эпоху Возрождения. Эти и другие школы, которые муниципалитеты поспешили открыть (по примеру Аквитанского коллежа, основанного в Бордо в 1534 г. португальским гуманистом Андресом Гувейа1), так же превращались в коллегии, как и артистические факультеты в пору своего расцвета. Имя Гувейа — Антониу. •к к к Эти факультеты, вопреки тому что на протяжении длительного времени считалось и о чем неоднократно писалось, отнюдь не противостояли (да еще систематически) распространению гуманистического духа. Враждебное отношение гораздо чаще исходило не от них, а от богословских факультетов. Робер Гаген 1 имел основание утверждать: «Наш университет стал двухголовым»; одна из этих голов смотрела в прошлое, другая — в будущее. Суждение в общих чертах было точным, но в отдельных деталях его следовало бы более нюансировать. Ведь именно в Сорбонне в 1470 г. была создана первая парижская типография. А среди первых ее изданий можно обнаружить «Речи» Виссариона, «Двух влюбленных» и «Несчастья куртизанок» Энея Сильвия Пикколомини (будущий папа Пий И) и трактат о красноречии «Риторика», который в жанре адвокатской речи был написан Фише в защиту гуманистического образования. Можно напомнить, что кафедра древнееврейского языка, созданная в Базельском университете, в последние годы XV в. зависела от богословского факультета, как и то, что в 1506 г. степень доктора богослужения Эразм получил в Кембридже. И все же, несмотря на эти факты, богословские факультеты в целом противостояли гуманистическому движению, в котором они усматривали угрозу для ортодоксального богословия. Факультеты Лувенского, Кельнского и Эрфуртского университетов принимали участие в деле Рейхлина, который защищал древнееврейский язык и еврейские богослужебные книги, выступив против него. Богословский факультет Парижского университета попытался помешать созданию «благородной трехъязычной академии», основанной в 1530 г. Франциском I по совету Гийома Бюде. Напротив, гуманизм проникает довольно легко на артистические факультеты. Виссарион преподавал в Болонском университете и стал выдающимся реформатором образования в этом прославленном университете в 1450—1455 гг. Впоследствии, в 1515 г., в этом университете была создана кафедра классических Робер Гаген (1433—1501/2) — профессор Парижского университета, монах ордена братьев Святой Троицы. (Примеч. ред.) языков. Такие выдающиеся учителя, связанные с итальянской гуманистической мыслью, как Гварино, Филельфо, Витторино да Фельтре, преподавали в Падуе, где Деметриос Халкондилас был назначен преподавателем греческого языка в 1463 г., до того как он переехал во Флоренцию, чтобы заниматься там своей наукой. Studio в городе на Арно сыграло определяющую роль в распространении нового интереса к греческой литературе, что стало одной из характернейших черт Возрождения. Даже после того, как в 1472 г. Лоренцо Великолепный приказал возобновить деятельность Пизанского университета (которому предстояло стать ведущим университетом Тосканы), греческие ученые продолжали преподавать во Флоренции. В эпоху Льва X (1513—1521) «Мудрость» — Римский университет становится широко известным учебным заведением. В нем преподавали 88 профессоров, он имел (что очень показательно) кафедру истории — науки чисто гуманистической. В 1515 г. была создана коллегия для изучения греческого языка и литературы под руководством Иоанна Ласкариса, учеником которого в Париже был Гийом Бюде. За пределами Италии также открываются артистические факультеты гуманистического направления. В Испании университет в Алькала, основанный в 1509 г. кардиналом Сиснеросом, имел трехъязычный коллеж и опубликовал знаменитую «Поли- глотту», еврейскую грамматику и еврейско-халдейский словарь. В 1511 г. в коллежах Камбре и де ла Марии в Париже студенты толпами приходили на курсы, которые вел специалист по греческому языку итальянец Алеандро, человек, помимо всего, пылко увлеченный. Впоследствии он писал, возможно, с некоторым бахвальством: «Количество присутствующих, как считалось, доходило до двух тысяч. И в самом деле, по моему суждению, ни в Италии, ни во Франции мне не доводилось видеть столь августейшее или же столь многочисленное собрание образованных людей». Лефевр д Этапль, возвратившись из Италии, где он встретился с Пико делла Мирандола, изучал Аристотеля в оригинале в коллеже кардинала Лемуана. В этом коллеже вскоре предстояло учиться Ж. Амио. «Благородная трехъязычная академия», в которой с 1530 г. преподавали «королевские лекторы», в момент своего возникновения не выходила за пределы традиционных структур. Вплоть до 1540 г. ее преподаватели носили титул «лекторов Парижского университета», который они, справедливо это признать, в дальнейшем вынуждены были оставить. Но коллеж, основанный Франциском I, не имел собственного помещения до XVII в., и по этой причине на протяжении долгого времени «королевские лекторы» преподавали в различных коллежах на горе св. Женевьевы >. Одним из европейских центров Возрождения в сфере словесности был Лувенский университет, основанный в начале XV в. С 1443 г. здесь изучалась классическая литература, и Рудольф Агрикола, в прошлом ученик школы в Девентере, получил звание магистра свободных искусств. В будущем ему было суждено стать одним из отцов немецкого гуманизма. В 1517 г. друг Эразма основал в Лувенском университете коллегию, в которой толковались творения «христианских писателей, равно как и произ ведения писателей, обратившихся к нравственным проблемам, а кроме того, и другие сочинения, которые были сочтены достойными одобрения, написанные на трех языках — латинском, греческом и древнееврейском». Это учреждение в значительной степени распространяло свет знания. В 1521 г. Эразм писал: «Я не знаю, у какого народа и когда лучше поставлено изучение литературы, чем здесь». Изучение «изящной словесности» развивалось и в немецких университетах. Рудольф Агрикола, который переводил Демосфена, Исократа и Лукиана, стал профессором Гейдельбергского университета. Его учеником был великий гуманист Конрад Цельтис, который обнаружил сочинения поэтессы Хродсвиты, умершей в конце IX в., а заодно и карту Римской империи, составленную Пейтингером. Цельтис с согласия Максимилиана I возобновил изучение классического наследия в Венском университете, где сам преподавал поэзию и элоквенцию. Английские университеты также открыли свои двери перед гуманизмом, и с 1511 по 1514 г. Эразм преподавал в Кембридже. Линакр, медик и специалист по греческому языку, который перевел Галена на латынь, один из основателей Королевского коллежа врачей, Академии медицины в Лондоне. Гора св. Женевьевы — место неподалеку от собора Нотр-Дам, где в 1108 г. Пьер Абеляр начал преподавать, а в 1136 г. открыл школу, вокруг которой впоследствии образовался Парижской университет. Ныне улица Гора св. Женевьевы — часть Латинского квартала в Париже. (Примем, ред.) Крайст-колледж и колледж Сент-Джон были созданы в начале XVI в. епископом Джоном Фишером по просьбе матери Генриха VII *. Колледж Corpus Christi2 был основан другим епископом, Ричардом Фоксом, в 1517 г. Все они стали очагами, откуда распространялась классическая греко-римская культура. Наконец, и в Центральной Европе, в Буде и в Кракове, университеты становятся центрами распространения гуманизма благодаря Матя- шу Корвину и Ягеллонам. Все эти факты очень показательные. Они доказывают, вопреки слишком упрощенному «обрезанию» истории, что Возрождение прокрадывалось внутрь средневековых структур, которые постепенно преображало. Конечно же, при этом оказывалось сопротивление, которое исходило не только от богословских факультетов, но и от консервативных элементов на артистических факультетах. Коллеж Монтегю, подвергнутый такой хуле Эразмом и Рабле, упорствовал в своем отказе принять новшества. В Лувенском университете, как и в Оксфордском, наблюдалось противостояние «троянцев» и «греков». Последние были сторонниками новой культуры. Эти запоздалые битвы уже не могли оказать влияние на необратимые перемены. Ведь новое направление в не меньшей степени затронуло «средние школы», располагавшиеся за пределами университетских городов, а в них были приняты программы в соответствии с требованиями гуманизма. Джон Колет в школе при соборе Святого Павла в Лондоне, Иоганн Штурм в Страсбурге, Бадуэль в Ниме, Андреу Гувейа в Бордо, Кальвин и Тюдор де Без в Женеве, Меланхтон, praeceptor Germaniae1, с которым 56 немецких городов консультировались по вопросу реорганизации своих школ, наконец, иезуиты в своих многочисленных коллегиях расстались со средневековой латынью, определили почетное место классической греко-римской литературе и придали новое звучание истории, наставнице нравственности, и риторике, искусству красноречия. Внутри цивилизации, которая оставалась общей, несмотря на конфессиональные границы, порожденные Реформацией, католические и протестантские педагоги шли по одному пути. Мать Генриха VII, Маргарет Бофорт из рода Ланкастеров, была одной из образованнейших женщин своего времени. 2 Колледж Тела Христова. * Наставник Германии {лат.). * * * Поскольку коллегии практически занимали место (за исключением Англии) артистических факультетов, то, конечно же, в эпоху Возрождения можно было наблюдать в целом упадок университетов, лишенных своих наиболее динамичных элементов. Коллегии притягивают к себе множество молодых людей, которые не испытывают потребности в узкоспециализированном образовании. Европейская классическая элита в дальнейшем (что было достаточно парадоксально) игнорировала университеты, которые, несмотря на несколько исключений (например, Лейденский университет, основанный в 1575 г., блистал и в XVII—XVI11 вв.), не восстановили свой блеск и мощь вплоть до эпохи романтизма. Однако этот упадок объясняется не только конкуренцией коллегий. Медицинское образование вызывает жалость в течение почти полутора столетий. Изучение канонического права было заброшено во всех университетах, находившихся в протестантских государствах. На практике высшее образование стремилось высвободиться из пут богословия. Ведь эта специальность даже в католических странах интересовала относительно меньшее количество студентов по сравнению с эпохой Средних веков, потому что распространялась светская культура, развитию которой благоприятствовал гуманизм. Многочисленные университеты, которые в конце XVI в. возникают в католических странах (Диллинген, 1554, Дуэ, 1559,Ольмюц, 1573, Вюрцбург, 1575, Понт-а-Муссон, 1582, Грац, 1586), конечно, способствовали контрнаступлению со стороны Рима, но блестящего развития достигли лишь в богословии. В протестантских странах Реформация вызвала в университетах, и в особенности в среде богословов, настоящее смятение, которое было преодолено только через много лет. Изгнание преподавателей, которые не разделяли новых идей, имело определенное последствие, как и резкое сокращение (на которое жаловался Лютер) кандидатов на должность пасторов. Вот как выглядело в среднем (по периодам в пять лет) количество студентов в немецких университетах в 1501—1560 гг. 1501 — 1505:3346 1531 — 1535:1645 1506—1510:3687 1536—1540:2307 Таким образом, только в 1556—1560 гг. были достигнуты те цифры, которые можно было бы сопоставить с 1511—1515 гг. Такая же эволюция, похоже, наблюдалась и в Оксфорде. В среднем в 1505—1509 гг. ежегодно 150 студентов получают университетские степени, в 1520—1524 гг.— 116, в 1540—1544 гг. — только 70, а в 1555—1559 гг. — всего 67. Конечно, во второй половине XVI в. в протестантской Германии намечается возрождение, когда университеты открываются даже во время кризисов (в Марбурге, 1527 г., в Кенигсберге, 1544 г., в Иене, 1558). Изменение ситуации в Англии, стране, в которой в 1560—-1640 гг. наблюдался рекордный приток в Оксфорд и Кембридж и в Inns of Court (школы права) >. Но при этом важно помнить, что эволюция за Ла-Маншем отличалась от той, что сложилась на континенте, и что в Англии университеты продолжали давать литературное образование, которое, кроме того, давалось в старших классах колледжей. Если оставить в покое английский вариант, все равно останется правдой, что в начале XVII в. европейские университеты уже не обладали тем блеском, которым они славились за двести — триста лет до этого. Эти международные университеты (а именно такими они некогда являлись) превратились в национальные как по составу студентов, так и по составу преподавателей. Кроме того, они оказались прямо подчинены властям. В Марбурге преподавателем можно было стать только по приказу государя, который лично судил об ортодоксальности взглядов назначаемого. В Кенигсберге профессора и студенты произносили проповедь перед герцогом Прусским. В Оксфорде и Кембридже канцлер обычно назначался государем. В Женеве муниципальные власти непосредственно контролировали местную академию. Такая же эволюция наблюдается и в католических странах. Французские 81 короли все больше стремились ограничить слабые поползновения Сорбонны на независимость. Что до «коллежа королевских лекторов», то ом был (как указывает само его название) создан сувереном и вплоть до революционного периода не реализовал тех надежд, которые на него возлагались. Эрцгерцог Фердинанд Австрийский с 1533 г. взял Венский университет непосредственно под свой надзор, а герцог Баварский сделал то же самое в отношении университета в Ингольштадте. Однако интенсивная интеллектуальная жизнь без свободы существовать не может. Университеты классической эпохи обратились к экспериментальной науке. Другие факты также доказывают минимальную жизнеспособность в эпоху Возрождения высшего образования, унаследованного от Средних веков. Лион, Венеция и Антверпен играли большую роль в распространении новой культуры благодаря тому, что стали центрами книгопечатания. Однако они не являлись университетскими городами. В Базеле существовал университет, но средней значимости, и книгопечатание в этом городе, которое становится значительным, мало чем было обязано университету. Эразм, самый знаменитый гуманист эпохи Возрождения, родившийся за пределами Италии, получил свои университетские степени в Англии, где учился, однако в целом он сделал карьеру не как преподаватель, а как независимый ученый. Великие интеллектуалы в эпоху Средних веков Альберт Великий, Роджер Бэкон, св. Бонавентура, св. Фома Аквинский были преподавателями. Наиболее выдающиеся представители европейской литературы XVI в.: Ариосто, Макиавелли, Ронсар, Монтень, св. Тереза Авиль- ская, Сервантес, Томас Мор и Шекспир — делали свою карьеру помимо университетов. И также помимо традиционных кадров развивались академии. Эти объединения взрослых людей были связаны не только дружбой, но и общими интеллектуальными занятиями, академий в период Средних веков не существовало. В эпоху Возрождения они распространялись сначала в Италии, а затем и в остальной Европе. Наиболее известна, без сомнения, Флорентийская, которая группировалась вокруг Фичино. Она возродилась в XVI в. в изысканных собраниях orti oricellciri, хотя они и были достаточно никчемными. Римская академия, основанная в XV в. Помпонием Пятом, в какой-то момент обеспокоила папу Павла II своим подчеркнутым пристрастием к язычеству, но продолжала свои заседания вплоть до разгрома Рима в 1527 г. Неаполитанская академия, открытая Понтано в последние годы XV в., просуществовала вплоть до 1543 г. Однако в то время как некоторые sodaliates1 прекращали свое существование, в огромном количестве появлялись новые, с фантастическими именами: Vignaioli Padri, Sdeg- nati в Риме, Ecevati — в Ферраре, Accesi — в Реджо ди Эмилия, Sitibondi — в Болонье, Umidi и Академия della Crusca — во Флоренции2. Последняя была создана для того, чтобы заботиться о чистоте прекрасного тосканского языка, и существовала долго. В 1591 г. она решила издать словарь. Пример, показанный Италией, пересекает Альпы: Лондон создал Doctoris Commons, Ан- неси — свою академию. Конечно же, эти академии, в особенности в Италии второй половины XVI в., часто оказывались кружками риторов, где культивировался вербализмJ. Но им было суждено славное будущее. В XVII—XVIII вв. литературные и в особенности научные общества достигли большего прогресса в знании, чем университеты. * * * В то время как происходили перемены в образовании и коллегии приобретали новое значение, жизнь и психология учащихся менялись тоже. В Средние века не было собственно классов и даже в ходе реформы Парижского университета в 1452 г. не было известно ни понятия, ни самого явления. В начале XVI в. Томас Платтер, который во время своих долгих странствий однажды прослушал курс в грамматической школе в Бреслау (Вроцлав), заверял, что «девять бакалавров вели в одно и то же время занятия в одной комнате». В обучении еще не было градации: Содружества (лат.). Vignaioli Padri — отцы-виноградари, Sdegnati — возмущенные, Accesi — пылкие, Sitibondi — томимые жаждой, Umidi — сырые, [della Crusca] восходит к слову «отруби» (ыт.). 1 Вербализм (от лат. verbum — слово) — здесь: теория, согласно которой Писание полностью было продиктовано Духом Святым, и поэтому каждое его слово как исходящее от Бога следует понимать буквально. (Примсч. ред.) грамматика, которую с XV в. мы считаем начальным образованием и которой следует овладеть до любого другого предмета, раньше имела значение и «начал» и «науки». Еще не установились соотношения между грамматикой и логикой, т. е. философией. Что же удивительного в том, если преподаватели обучали всем «свободным искусствам», как и наши современные учителя, просто-напросто уделяя в своих курсах больше места вопросам, которым сами отдавали предпочтение? Ф. Арьес писал, что старинные школы отличались от современных не только по тому, что именно в них изучалось (в этом они похожи), но по тому, сколько раз повторялся материал. Кроме того, можно было заметить, что существовала удивительная возрастная мешанина, которая, однако, не шокировала, поскольку в те времена мир детей слишком поздно интегрировался в мир взрослых. В XII в. Роберт Солсберийский видел в одной из парижских школ «детей, подростков, молодых людей и стариков». В XV в. в своем трактате «Теория нашего времени» (1466) Пьер Мишо свидетельствует, что регенты обращались «к добрым школярам, и старым и молодым». Правда, в начале XVI в. смешение возрастов начинает удивлять именно тогда, когда устанавливаются циклы занятий. В 1518 г. Томас Платтер потерпел поражение в школе города Селеста, «первой, которая произвела на него впечатление тем, что там все делалось правильно». «Когда я вошел, — рассказывает он, — я ничего не знал, ничего, даже не умел читать Доната (элементарную латинскую грамматику), а мне было уже восемнадцать лет. Я сидел среди малышей и напоминал наседку, высиживающую цыплят рядом с цыплятами». Тем не менее очевидно, что пример Игнатия Лойолы, зарегистрированного в 1527 г. (ему было 36 лет) в качестве студента Саламанкского университета, не являлся исключительным. Кажется, что в XV в. появляется (пусть еще в зародышевом состоянии в привилегированных местах) градация в образовании — относительное разделение на классы, которые первоначально назывались lections. Контракт, который был заключен между муниципалитетом Тревизо и преподавателем латинской школы в 1444 г., позволяет видеть, что в этом частном случае ученики подразделялись на четыре категории — от начинающих до способных посвятить себя риторике и стилистике. Вознаграждение, которое назначалось преподавателю учениками, возрастало в зависимости от того, насколько высокой категории достигали ученики. В «Школе лжи», которую описывает Мишо, в 1466 г. двенадцать наставников обучают в огромном зале, каждый у подножия столба, окруженного маленькими скамейками. Изолирование различных классов уже становится достаточным в школе при соборе Святого Павла, основанной в Лондоне в 1509 г. Джоном Колетом. Благодаря Эразму нам известно, что он работал в круглом зале с поднимавшимися ступенями. Зал был разделен на части — капелла и три класса со съемными занавесями. Эти перемены продолжаются в XVII в. Бадуэль в Ниме, Штурм в Страсбурге, Гувейа в Бордо, а вскоре и иезуиты в своих многочисленных коллегиях делили учеников на четыре, шесть или восемь классов согласно месту и стремились предоставить каждому особое помещение и специального руководителя. Благодаря этому исчезло смешение возрастов. Время обучения в школе стало сокращаться. Становилось нормой то, что в коллеж поступали в возрасте лет семи и покидали его в возрасте 15—17 лет. Обучение велось лучше и стало ускоренным, прежде всего потому, что печатная книга облегчала процесс учения. В дальнейшем это происходило еще и потому, что в Новое время ученик более не странствовал и больше концентрировался на учении. Одновременно исчезает и независимость учителей. Некогда они сами организовывали процесс обучения по собственному желанию и разумению. Начиная с эпохи Возрождения они все более включаются в установленную жизнь школы и подчиняются ректору. Иезуиты довели эту эволюцию до предела, доверив учеников наставникам, которые должны были строго подчиняться тем, кто находился выше их. В эпоху абсолютной монархии понятие «повиновение» становится одной из фундаментальных ценностей европейского общества.