Глава VII ДИНАСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА И НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИНТЕРЕСЫ
Установление на Западе наследственной монархии.— Династический характер основных законов в эпоху абсолютизма.— Образование новых европейских наций и роль государственного начала в этом процессе.— Династические объединения и династические войны.— Роль династии Габсбургов в XVI и XVII вв.— Стремления к политической гегемонии.— Внешняя политика Людовика XIV.— Бурбоны вне Франции в XVII в — Войны за наследства в XVIII в.— Политика разделов.— Продолжение ее в эпоху революции и при Наполеоне.— Принцип легитимизма на Венском конгрессе.— Отношение абсолютной монархии к революциям и к формам правления в других государствах Следя за историей королевской власти на Западе с появления германцев, мы наблюдаем в истории этой власти борьбу начал избирательной и наследственной монархии. В германском мире мы не находим строгого проведения ни одного из этих принципов: обычай избрания королей сохраняет долго свою силу, но и право быть избранным принадлежит не безразлично всем, а только членам королевского рода. Вскоре после распадения монархии Карла Великого в Германии принцип избирательной монархии восторжествовал над принципом монархии наследственной, и с начала X в. до конца XVIII в. государи Германии избирались, хотя большею частью из отдельных фамилий, Гогенштауфенов, Габсбургов и т. п. Во Франции с выбором в короли Гугона Капета тоже установилась избирательная королевская власть, но, как известно, первые же Капетинги ввели в обычай добиваться, еще при жизни, избрания в преемники себе своих сыновей, что мало-помалу превратило Францию в наследственную монархию, так сказать, по преимуществу. Феодализм, основанный на смешении частно-правовых и публично-правовых отношений и понятий, вообще благоприятствовал наследственности высшей власти, но в средневековых монархиях сословных очень часто замечается тенденция в сторону превращения королевского сана, хотя бы и в принципе только, в чисто избирательный, что давало большую возможность требовать от нового государя подтверждения старых вольностей. Наиболее известные примеры этого мы видим в Венгрии, в Чехии, в Польше, в Дании и т. п. В общем, однако, за очень редкими исключениями, и здесь одерживал победу принцип наследственности высшей власти, и там, где устанавливался абсолютизм, иначе и не могло быть, как признавать переход власти от отца к сыну. Абсолютизм Нового времени в этом отношении отнюдь не идет в сравнение с римским принципатом первых веков империи, когда de jure не было наследственной передачи власти114: в рассматриваемом отношении он напоминает нам, наоборот, порядок, господствовавший в древневосточных и эллинистических царствах. Другими словами, новый абсолютизм получил строго династический характер. Между прочим, это выразилось и в том, что в эпоху развития абсолютизма под основными законами государства многие были склонны видеть только законы, касавшиеся внутренних распорядков царствующих династий. Конечно, не это соответствовало нашему понятию основных законов во времена сословной монархии115, когда королевская власть не была абсолютной и существовали государственные чины, обладавшие известными правами, но так как в большинстве случаев взаимные отношения политических сил страны определялись обычным, а не писаным правом, то в этой области всегда было много неясного и спорного, и одну и ту же конституцию в Англии, например, при Стюартах королевская власть и парламент понимали разно116. Особенно своеобразным должно было сделаться понимание основных законов там, где политическое право было только у короля, а у подданных были только политические обязанности: приводимый нами пример из истории Франции лучше всяких общих рас- суждений объяснит, в чем тут было дело. В XVI и XVII вв. во Франции под «основными законами» (lois fondamentales) разумели приблизительно то же самое, что теперь разумеется под словом «конституция». Парламенты и другие высшие учреждения страны, считавшие себя стоящими на страже законов, видели в них, этих «lois fondamentales», некоторый комплекс принципов публичного права, обязательных для государя и отличающих французскую монархию от деспотизма на турецкий манер; в этом смысле прямо делалось различие между «законами короля», изменяемыми по королевской воле, и «законами королевства», недосягаемыми для королевского произвола: законы последней категории и были «основными». К несчастью, государственное право старой монархии во Франции никогда не устанавливало сколько-нибудь определенным и точным образом, что же в сущности было содержанием этих «основных законов». Смотря по тому, кто пытался составить перечень этих законов,— отдельные попытки их сформулировать давали далеко неодинаковые результаты. С точки зрения парламентов, обладавших правом одобрения или проверки королевских указов1, оно-то и было одним из главных основных законов, особенно обязательных для королевской власти: по мнению членов парламентов, это был самый священный закон, и короли должны были знать, что, «нарушая его, они нарушали бы тот самый закон, который их сделал королями». Другие видели самый первый из основных законов в существовании Генеральных штатов, совершенно не упоминаемых в выходивших из парламентской среды перечислениях основных законов. Противники воцарения во Франции протестанта Генриха IV утверждали, что, по основным законам королевства, король должен быть католиком, но это, наоборот, отрицалось сторонниками Генриха IV, говорившими, что такого основного закона вовсе нет, пока только переход Генриха IV в католицизм не положил конец этой контроверзе. Королевская власть, в свою очередь, пользовалась крайней расплывчатостью и неопределенностью этого понятия, чтобы сократить число основных законов до минимума и признать значение таковых лишь за наследственностью королевской власти, за исключением женщин и младших сыновей из права наследования короны, за неотчуждаемостью королевских доменов и т. п. Людовик XIV уже никогда совсем и не ссылался на основные законы, а в отдельных случаях и прямо их нарушал. Самый разительный пример полного пренебрежения к ним — это его духовное завещание, устанавливавшее дальнейший переход короны, права на которую он между прочим признал и за своими внебрачными сыновьями. Это распоряжение короной по своей единоличной воле, кассированное, как известно, Парижским парламентом тотчас же после смерти Людовика XIV, показывает, что он не считал для себя обязательными и те принципы, которые лежали в основе своего рода обычного права самой династии. Случай, представляемый духовным завещанием Людовика XIV, весьма характерный для этого короля, был все-таки исключительным, потому что в громадном большинстве случаев абсолютизм уважал основные принципы тесно связанного с ним династического права. Каждая царствующая фамилия признавала известные внутренние распорядки, имевшие то или другое политическое значение, каковы законы или обычаи, которыми регулировалось право престолонаследия, учреждение опеки или регентства по случаю малолетства государя, объявление его совершеннолетним и проч., и проч., и эти чисто династические законы, имевшие несомненное политическое значение, смешивались с другими фамильными обычаями, касавшимися имуществ или частных отношений царствующего дома. Нередко на этой почве возникали фамильные договоры, получавшие значение и силу основных законов государства, раз последнее рассматривалось как простой объект властвования и единственным субъектом государственного права являлся царствующий дом117. Чем более в абсолютизме проявлялась его внутренняя сущность, тем все более содержание обычного или традиционного государственного права отдельных монархий сводилось к внутренним распорядкам, принятым в силу старых обычаев или фамильных договоров царствовавшими в них династиями. Вообще этого династического права не следует упускать из виду при изучении политической истории Запада, так как правами, притязаниями, традициями и интересами отдельных династий создавались целые государственные территории и определялись на долгие времена те или другие общие направления внешней политики отдельных государств. Причины образования больших государственных территорий из менее значительных по размерам областей путем соединения их под одной властью бывают вообще весьма различные и в каждом отдельном случае представляют собой более или менее своеобразные комбинации. Конечно, важными моментами в истории политических объединений являются моменты географический и этнографический, т.е. непосредственное соседство соединяющихся в одно целое областей и племенное родство, главным образом близость между собой по языку, населения этих областей со всеми вытекающими из всего этого последствиями политического, экономического и культурного порядка. Территориальное и национальное единство, например, Франции, создававшееся веками из хаоса феодального раздробления, было в общем результатом действия указанных географического и этнографического моментов, как условий, благоприятствовавших указанной политической интеграции, но настоящим фактором, непрерывно действовавшим в процессе собирания земли, была династия, родоначальником которой был граф Парижский, Гугон Капет. В Германии, где тоже была сплошная территория, населенная близкими по языку друг к другу племенами, историческое развитие получило другое направление, вследствие того, что в стране не удалось упрочиться ни одной из царствовавших в ней династий. Единая, компактная в территориальном отношении, все более и более становившаяся однородной в отношении национальном Франция была как бы прямым созданием своей династии, которая из быв шего сначала лишь чисто теоретическим обладания короной1 сделала одну из самых ярких исторических реальностей. He все страны Западной Европы повторили в этом отношении историю Франции, не везде возникли национальные государства. Италия даже до второй половины XIX в. оставалась только «географическим понятием», а чем это не совершенно обособленная страна, и чем итальянцы не один народ? О Германии приходится сказать почти то же самое. И вот в то время, когда, несмотря на благоприятные для объединения географические и этнографические условия, ни Италия, ни Германия не достигли этого единства, создавались, однако, большие государственные территории при совершенной чересполосности и разноплеменности населения только потому, что возникали и действовали те или другие династические комбинации. Главный пример здесь — монархии австрийских и испанских Габсбургов. Недаром в свое время об Австрии составилось известное двустишие, приглашавшее ее предоставить войны другим, а самой вступать в выгодные браки (Bella gerant alii, tu, felix Austria nube, Nam quod Mars aliis, dat tibi Venus), так как путем брачных уз Габсбурги искусно соединяли под одним скипетром многие земли. Еще, когда мы видим, как к северу и к югу от среднего Дуная в состав вошли три большие территориальные группы с немецким, чешским и мадьяро-сла- вянским населением, мы можем объяснить себе это соединение под общей высшей властью эрцгерцогства Австрии с прилежащими к ней немецкими областями, королевства Св. Вацлава, состоявшего из Чехии с Моравией, Силезией и Лузацией, и королевства Св. Стефана, с которым соединена была Хорватия, потому что к этому результату названные страны приводились общими политическими интересами, экономическими отношениями и т. п. Ho брачная политика Габсбургов доставила династии территории и вне обозначенного комплекса земель. Равным образом нам кажется весьма естественным соединение Кастилии и Арагона в одну испанскую монархию, но когда мы видим, что в состав общей монархии ее государя входят территории с населением итальянским, французским, фламандским, немецким, притом еще и чересполос ные, мы говорим уже о силе династического принципа как объединяющего политического фактора. Другой пример чисто династического объединения в одну монархию хотя и однородных по племенному составу населения, но географически разобщенных территорий — государство Гогенцоллернов. Как единую Францию создала ее династия, так и единая Пруссия, состоявшая сначала из чересполосных кусков, была созданием своих Гогенцоллернов. He забудем, что для устранения чересполосности в этом государстве потребовалось около ста лет, от первого раздела Польши (1772), результатом которого было восполнение территориального разрыва между провинцией Пруссией и Бранденбургом, до австро-прусской войны 1866 г., после которой уничтожился такой же территориальный разрыв между восточной и западной половинами королевства. Династии не только объединяли нередко разнородное, но и разъединяли однородное: образование в Германии нескольких княжеских династий сделалось одной из помех для ее объединения. Иногда таким образом династические отношения совпадали с национальными стремлениями, иногда, наоборот, шли им наперекор. И в истории международных отношений Нового времени мы также можем различать действие разных интересов, как факторов, вызывавших войны и коалиции одних государств против других, интересов чисто политических и коммерческих, национальных и вероисповедных, но многое объясняется также действием династического фактора, когда на первый план выдвигались не интересы государства, хорошо ли, худо ли они понимались, а именно династические права. Мы уже знаем, что вторжение Карла VIII в Италию было основано на чисто династическом притязании1, как, впрочем, и Столетняя англо-французская война второй половины XIV в. и первой половины XV в. В соперничестве Франциска I и Карла V тоже известная роль принадлежала династическим счетам из-за бургундского наследства: еще Людовик XI включил в состав Франции часть владений, принадлежавших прадеду Карла V, Карлу Смелому, и Карлу V хотелось эту часть наследства возвратить своей династии. Владения династии Габсбургов распались на испанскую и австрийскую части, но династическое родство государей обеих ветвей этой фамилии продолжало сказываться в том, что мадридский и венский дворы были в общем солидарны в своих международных выступлениях. Обе габсбургские монархии, одна на западе, другая на востоке объединенного католической культурой исторического мира, вели в сущности одну и ту же политику в духе католической реакции. Политическое преобладание Габсбургов, с которым были в борьбе короли Франции при последних Валуа и при Бурбонах, окончилось лишь в середине XVII ст., когда роль первой политической силы стала играть Франция Людовика XIV, но и при нем, и после него все еще одним из направляющих течений международной политики была борьба между Габсбургами и династией, царствовавшей во Франции. Абсолютизм не довольствовался в некоторых случаях господством в том или другом национальном государстве, но стремился нередко к тому, что в наше время называется империализмом, а в свое время называлось универсальной (или всемирной — в условном, конечно, смысле слова) монархией. Идея такой монархии, правильнее — европейской гегемонии, каждый раз возникала, как только то или другое государство получало звачительный перевес над другими. Уже Карл V видел свою задачу в превращении средневековой фикции Римской империи в настоящую реальность, и для достижения этой цели он был готов жертвовать не только реальными интересами отдельных своих стран, но даже не менее реальными интересами своей власти в этих странах, как мы то видим особенно по отношению к Германии1. Такую же роль не прочь был разыграть и Франциск I, добивавшийся тоже получить императорскую корону; когда же внутренний упадок Испании и Тридцатилетняя война в Германии обессилили обе ветви династии Габсбургов, за установление своей гегемонии в Европе взялся Людовик XIV, который одно время равным образом мечтал и о том, чтобы возложить на свою голову императорскую корону, сделавшуюся как бы наследственным достоянием Габсбургов. Вообще внешняя политика Людовика XIV в высшей степени характерна для абсолютизма. Сколько бы мы ни искали в ней отражения национальных, политических и экономических интересов самой Франции, доминирующей нотой этой политики были могущество и слава самого короля и преобладание его династии над всеми другими царственными домами Европы. В отдельных случаях войны Людовика XIV могли вытекать из того или другого понимания интересов государства, даже, пожалуй, совпадать с ними, но общая основа его внешней политики была порождением психологии абсолютизма, в котором интересы самой власти объединялись не столько с интересами нации, сколько с интересами династии. Первую свою завоевательную войну Людовик XIV направил на Испанские Нидерланды, т.е. на Бельгию, притязание на которую он выводил из мнимого права своей жены, испанской принцессы, обладать названной страной по смерти ее отца, Филиппа IV. Эта попытка вызвала против Франции значительную коалицию, какие составлялись против нее и потом. В войнах, вызванных завоевательными планами Людовика XIV, участвовали, большей частью против него, Голландия, Англия, Швеция, Австрия, Испания, Бранденбург, Савойя и т. п., а когда в Испании прекратилась династия Габсбургов со смертью бездетного Карла II, Людовик XIV задумал овладеть всем оставленным им государственным наследством для одного из своих внуков. Это, как известно, тоже вызвало против Франции большую коалицию, и произошла знаменитая война за испанское наследство, в которой приняла участие вся Западная Европа. Дело кончилось тем, что внук Людовика XIV, под именем Филиппа V, как потомок испанских королей по матери, воцарился-таки в Мадриде, получив при этом и все испанские колонии, но отказавшись от Бельгии, Ломбардии и Неаполитанского королевства, отошедших к австрийским Габсбургам. Впрочем, последние не удержались в Королевстве обеих Сицилий, уступленном в скором времени (уже после смерти Людовика XIV) одному из сыновей испанского короля, тогда как другому было отдано герцогство Парма, после чего Бурбоны оказались царствующими, кроме Франции, в Испании, в Неаполе и в Парме. Людовик XIV, как король Франции, считал себя истинным наследником короля франков Карла Великого, восстановителя Римской империи на Западе, и сам не прочь был быть избранным в императоры германскими курфюрстами, а наемные публицисты доказывали его права и на такие страны, которые никогда не были под властью каких бы то ни было его предшественников, или, например, проводили ту мысль, что, как наследственный и абсолютный монарх, французский король неизмеримо выше императора, избираемого князьями и ограниченного в своей власти. Людовик XIV стремился к первенству даже в мелочах: от Англии он, например, добился обещания, что ее корабли первыми будут салютовать французским судам при встречах в море; Испания тоже уступила первенство французским послам перед своими в разного рода церемониях и т. п. В других странах, как и у себя, Людовик XIV хотел видеть строгое господство абсолютизма, вследствие чего особенно ненавидел Голландию и Англию с их свободными учреждениями. После второй Английской революции он даже провозгласил королем Англии сына Якова II под именем Якова III. Известен, кроме того, целый ряд совершенно произвольных поступков Людовика XIV по отношению к более слабым соседям, вроде захвата среди мира и присоединения к Франции имперского города Страсбурга, бомбардировки Генуи за то, что, вопреки желанию Франции, она увеличивала свой флот, и т. п. Внешнее величие, могущество и слава Людовика XIV льстили национальному тщеславию французов. He в одной, конечно, Франции, да и в ней не при одном Людовике XIV, «любовь к отечеству» принимала вид «народной гордости», предметом которой было политическое преобладание национального короля. Национализм времен абсолютной монархии находил свое выражение в культе королевской власти, а она в свою очередь широко пользовалась этой формой патриотизма для того, чтобы делать искусственно популярными даже те войны, которые име^и чисто династический характер. Каждый раз, как абсолютизм особенно рельефно проявлялся в честолюбии того или другого государя, оно направляло его деятельность на внешние предприятия, для которых всегда находились достаточные основания в тех или других интересах государства, особенно в интересах торговых, действительно с конца Средних веков игравших большую роль в истории международной политики. Ho и в тех случаях, когда эти интересы, на самом деле, принимались в расчет, они рассматривались через призму обогащения прежде всего государственной казны, в представлении абсолютных королей составлявшей их личное достояние, все равно что частное богатство самого монарха. Разорительность войн для подданных в расчет не принималась, тем более что в обществе везде и всегда были войнолюбивые элементы по непосредственному влечению к ратной жизни, по стремлениям к легкой наживе, к добыче, по расчету выгоды от займов и поставок, неизбежных при всякой войне. Средневековые военные нравы были еще очень сильны в дворянстве XVI—XVIII вв., особенно во Франции, где еще итальянские походы Карла VIII и Франциска I пользовались большой популярностью среди дворян. Цель, какую ставил себе Людовик XIV, посылая своего внука в Испанию, была отчасти достигнута. Габсбурги удержали из большого испанского наследства в конце концов только Бельгию и Ломбардию, а в Испании, в Неаполе, в Парме воцарились потомки Людовика XIV. Как в XVI и XVII вв. династическая солидарность габсбургских дворов играла роль одного из важных условий международной политики того времени, так устанавливалась и династическая солидарность в XVIII в. между бурбонскими дворами, принявшая в середине этого столетия форму особого «фамильного договора» (pacte de famille), само название которого в высшей степени характерно для времен династической политики, превращавшей государственные дела в семейные дела государей. Для XVIII в. характерно и то, что разные войны, происходившие в это время, получали название войн за наследство. Открывался целый ряд наследств, становившихся предметом спора, и когда не приходили к полюбовному соглашению насчет дележа, начинали воевать, защищая свои наследственные права, т.е. в сущности права, которые ведаются гражданским правом. Людовик XIV в своем первом покушении на часть испанского наследства в виде Бельгии прямо применил к политике один закон частного наследственного права, существовавший в одной местности Испанских Нидерландов. Там именно был принят порядок, в силу которого дети от второго брака при существовании детей от первого брака не были наследниками своего отца. Людовик XIV, женатый на дочери Филиппа IV от первого его брака, стал оспаривать у его преемника Карла II, бывшего сыном от второго брака, право на переход к нему всей Бельгии, которую и объявил на основании указанного «деволю- ционного» права собственностью своей супруги. Так еще в 60-х гг. XVII в. был поставлен на очередь вопрос об испанском наследстве, которому в полном объеме суждено было решаться через сорок лет. Был момент, когда возникла комбинация раздела наследства между разными на него претендентами по соглашению между Францией, Голландией и Англией, бывшими заинтересованными торговлей монархии, но Людовик XIV в конце концов предпочел добиться составления Карлом II духовного завещания, передававшего всю монархию нераздельно французскому принцу, внуку Людовика XIV. Во всей этой истории с испанским наследством здесь должно обратить на себя наше внимание то обстоятельство, что целое большое государство рассматривалось как частное имение, которое может быть предметом духовного завещания по усмотрению своего владельца, предметом дележа между разными претендентами и т. п. Аналогичный характер с испанским наследством имели и другие наследства, из-за которых возникали войны, получавшие иногда общеевропейский характер,— наследства австрийское, польское, баварское. В 1740 г. прекратилась со смертью императора Карла VI и австрийская линия Габсбургов, но у Карла VI осталась дочь, объявленная его наследницей с согласия разных местных чинов, что не помешало -явиться претендентам и на разные части тогдашнего владения австрийского дома. Таково было происхождение войны за австрийское наследство, происходившей через сорок лет после войны за испанское наследство и позволившей Фридриху II Прусскому отторгнуть от Габсбургов Силезию. При таком взгляде на государственные территории, как на объект права с характером почти частной собственности, легко могло возникнуть и другое явление в международной политике того века — обмен одной территории на другую. Так произошла мена Сардинии на Сицилию в начале XVIII в., а в середине — мена Лотарингии на Тоскану. Входившее в состав империи Герцогство Лотарингское принадлежало Францу-Стефану, мужу Марии-Терезии, сделавшемуся впоследствии по избранию курфюрстов императором. В эпоху войны за польский престол в 30-х гг. XVIII в., когда на него явилось два претендента, сын прежнего польского короля Август III, курфюрст Саксонский, и поляк Станислав JIe- щинский, сделавшийся зятем французского короля Людовика XV, и в спорный вопрос вмешались другие державы, Австрия нашла нужным отклонить от себя войну с Францией, уступив тестю короля Франции, лишившемуся польской короны, Лотарингию под условием перехода ее к самой Франции по смерти Станислава Лещинского, а Франц-Стефан за уступку этого владения получил Тоскану, где около этого времени прекратилась династия Медичи. В эпизоде, известном под названием баварского наследства, в 70-х гг. того же века мы имеем дело с аналогичным фактом. В Баварии возник вопрос о наследстве, и этим обстоятельством задумал воспользоваться Иосиф II Австрийский, чтобы обменять чересполосную Бельгию на непосредственно примыкавшую к габсбургским владениям Баварию, что чуть было не привело к новому немецкому междоусобию. В XVIII в. вообще охотно занимались дележом чужих территорий и тогда, когда не открывалось никакого наследства. В эпоху великой Северной войны разделу подлежали владения Швеции, в эпоху войны Семилетней — владения Пруссии, и еще очень рано был поставлен вопрос о разделе Польши, осуществившийся в последней трети XVIII в. Французская революция и империя Наполеона I, в сущности, только продолжали политику разделов, сделавшуюся одним из характернейших явлений международной политики абсолютизма в XVIII в. Особенно когда Наполеон делил и переделял территории и сажал своих братьев или зятьев на престолы Голландии, Неаполя, Вестфалии, Испании, он только действовал в духе традиций королевской политики XVIII в. Династия Бонапартов, вышедшая из революционного кризи са Франции, шла, в сущности, по стопам легитимных династий Габсбургов и Бурбонов, и империя Наполеона I была повторением — только в гораздо больших размерах — «всемирной монархии» Карла V и Людовика XIV. Когда эта узурпаторская империя пала и Венский конгресс должен был снова переделывать карту Европы, на нем тоже одним из руководящих принципов в этом деле был признан династический принцип, получивший тогда название легитимизма. Бурбоны снова были восстановлены, кроме Франции, в Испании и в Неаполе, Габсбургам были возвращены и Ломбардия (с придачей Венеции), и Тоскана (с прибавкой Пармы), и получили обратно свои владения наиболее важные германские княжеские династии (в Ольденбурге, Ганновере, Гес- сен-Касселе и др.). В династическом легитимизме прямо заключалось отрицание национального принципа, который в некоторых случаях был раньше как раз одним из базисов абсолютизма. Отсюда — то довольно обычное явление, что в целых государствах власть принадлежала династиям иностранного происхождения. Оканчивая общую характеристику внешней политики абсолютных монархий, нельзя не остановиться еще на одном важном явлении. В эпоху религиозных войн второй половины XVI в. и первой половины XVII в. до известной степени международная политика руководилась конфессиональными соображениями и потому могла иметь принципиальную окраску защиты католицизма и протестантизма. Равным образом, с эпохи Французской революции, и особенно после Венского конгресса, принципиальную окраску внешней политике европейских монархий давала борьба с революцией и защита абсолютизма. В XVIII ст. такой принципиальности в монархической политике не было. «Все формы правления,— говорит Сорель в своей «Европе и Французской революции»,— существовали в Европе, и все они считались равно законными. Идея приписать какому бы то ни было государственному устройству безусловное превосходство над другими, возможность идеального устройства, которое было бы применимо ко всякой стране, и в особенности идея сделать из него предмет пропаганды, не приходила на ум государственным деятелям. Слова «республика» и «демократия» не связывались с идеей переворота. Полагали, что республика и демократия пригодны только для небольших государств: они вели за собой мирные нравы и сдержанную политику»118. «Революций,— говорит тот же историк в другом месте,— было немало в Европе, но никто даже не воображал, чтобы можно было выделить идею революции из частных событий, среди которых происходили все эти прежние революции»119. Установился даже взгляд, что республиканская форма в чужом государстве представляет большие выгоды, так как республики не склонны к завоевательной политике и внутри подвержены смутам, ослабляющим государство. Примеры Швеции при олигархическом устройстве и сделавшейся совершенно анархической Польши служили хорошими аргументами этого взгляда, а потому правительства считали даже выгодным для себя, если у соседей происходили бунты и усобицы, готовы были их поддерживать и даже вызывали их нарочно. Так вела себя Франция по отношению к Английской революции, Испания — по отношению к смутам Фронды во Франции, Россия, Австрия и Пруссия — по отношению к польской анархии, Пруссия — по отношению к венгерской оппозиции при Иосифе II и т. п. Россия и Пруссия обязались также одна перед другой не допускать восстановления самодержавия в Швеции, и Густав III должен был оправдываться перед петербургским двором в том, что произвел монархический переворот 1772 г. Только Французская революция, да и то не в самом своем начале, напомнила европейским государям, что «их ремесло быть роялистами», по выражению, приписываемому тогдашнему королю прусскому. Старые привычки, однако, брали свое, и, начиная с Базельского мира между революционной Францией и абсолютистской Пруссией (1795), европейские монархи вступали в соглашения и союзы и с революцией, и с узурпаторской империей ради тех или других выгод, и только падение этой империи через двадцать лет дало им возможность действовать сообща для защиты принципов династического легитимизма.