Глава VIII ПРИДВОРНЫЙ БЫТ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ РОЛЬ ДВОРА ПРИ «СТАРОМ ПОРЯДКЕ»
Раннее образование средостений между властью и подданными.— Palatium Римской империи и императорский двор в Византии.— Первоначальная нерасчленен- ность дворцовой службы и несения обязанностей по центральному управлению государством.— Выделение двора в особую общественную категорию.— Развитие придворной жизни в Италии эпохи Ренессанса.— Черты придворной жизни при абсолютной монархии.— Особое развитие придворной жизни при Людовике XIV.— Громадность расходов на придворный быт во Франции в XVIIl в.— Общее подражание версальскому двору в XVIII в.— Союз королевской власти и привилегированных.— Роль придворных сфер во Франции в эпоху революции Одной из характерных особенностей абсолютной монархии новых веков является развитие придворного быта, с влиятельным положением королевского двора в самом государстве, развитие направляющей роли придворных сфер во внутренней и внешней политике правительства. Если бюрократию называют «средостением» между властью и народом, то с еще большим правом можно называть тем же именем придворный быт старого порядка, являвшийся именно главным средостением между монархом и остальным государством, включая сюда иногда даже и все управление последним. Подобного рода придворные средостения — одно из древнейших явлений истории. Рассказывая о том, как возникла царская власть у мидян, Геродот, между прочим, отмечает, что первый мидийский царь,— которого он называет Дейоком,— окружил себя копьеносцами и построил для себя и для них дворец, окружив и его целым рядом стен, где и заперся, так что никто не мог больше его видеть, и все сносились с ним лишь посредством вестников1. Называя до сих пор древнего египетского царя библейским именем фараона, мы не подозреваем, что, собственно, это было у самих египтян названием не их владыки, а его жилища, его «высокого дома» (пер-аа), или царского дворца120. При царе состоял огромный придворный штат, постоянно его окружавший, и лишь в торжественных случаях фараон показывался народу. В других восточных деспотиях мы видим то же, и чем выше поднимался царь, тем значительнее, роскошнее и влиятельнее становился его двор, как главное средоточие всей государственной жизни. Формы придворного быта из этих деспотий перешли в эллинистические царства и в саму Римскую империю. Выше уже пришлось упомянуть о палации римских императоров121. Сначала это было жилище принцепса на Палатинском холме в Риме, но потом название это стало обозначать императорский дворец и сосредоточенное при нем общее управление страной. Когда императорская власть только что устанавливалась в Риме, двор или дом принцепса отличался таким же частным характером, какой имели дома и других знатных особ, причем в нем несли домашнюю службу и исполняли разные поручения по ведению государственных дел императорские рабы и вольноотпущенники, но по мере сосредоточения при дворе всего государственного управления слугами императора, исполнявшими и придворные, и государственные обязанности, делаются не только свободные, но и знатные лица, для которых создана была пышная титулату- ра светлостей, сиятельств, превосходительств и т. п.122 Византийский двор сохранил эти формы придворного быта, и им подражали впоследствии варварские и феодальные короли, для которых высшим идеалом царственности всегда оставался новый Рим на берегу Босфора123. Придворный обиход Московской Руси был тоже сколком с тех порядков, которые господствовали в Царьграде. На протяжении всей истории придворного быта абсолютных монархий мы наблюдаем одно из характернейших явлений, относящихся к области смешения домохозяйственных и государственных отношений: то мы видим, как домовым слугам государя поручаются те или другие чисто государствен ные функции, то видим, наоборот, что должностные лица государства исполняют те или другие придворные обязанности, и невольно вспоминается недавний эпизод из жизни прусского двора, когда министры, т.е. государственные сановники, должны были в особых придворных костюмах исполнять какой-то традиционный придворный танец, держа в руках подсвечники с зажженными свечами. Полное смешение придворных и государственных должностей, конечно, может существовать лишь при более примитивных порядках. Возьмем для примера центральное управление в королевстве Меровингов, которое, как мы упоминали, отличалось особенно домохозяйственным характером124. Во главе придворной прислуги стоял сенискалък, что значит набольший над рабами, и откуда произошло позднейшее «сенешал», одно из званий, с которым мы еще будем встречаться; другим его названием было майордом, старший дворецкий,— должность, которая потом играла столь важную роль во франкском королевстве, когда майордом, управлявший дворцом и государством (palatium et regnum), сделался своего рода вице-королем (subregulus) и когда сенешалами стали называться другие придворные сановники без определенной функции. Раб, который заведовал дворцовой конюшней, назывался марискальк, откуда позднейшее «маршал» (причем французское marechal имеет и значение кузнеца), и синонимом для обозначения этой должности, когда она приобрела государственное значение, было наименование comes stabuli (откуда потом «коннетабль»), т.е. конюший, хотя ему поручались посольства и военное начальство на войне. Это были высшие должности, на которые можно было попасть с низших, к числу каковых относилась, например, должность виночерпия, или чашника (pincerna, prin- ceps pincernarum, der Schenk) и т. п. Некоторые из этих придворных титулов носили впоследствии курфюрсты Священной Римской империи германской нации, т.е. семь владетельных князей, которым по Золотой булле 1356 г. принадлежало право избирать императора125: так, король богемский пользовался званием чашника. Конечно, с большим развитием государственной жизни должно было произойти обособление разных ведомств центрального управления от королевского двора в тесном смысле этого слова. Так, например, из съезда вассалов при дворе французского короля, или королевской курии (curia regis), возникло особое судебно-административное учреждение, получившее в XIII ст. название Парижского парламента и просуществовавшее до самого конца старой монархии во Франции126. Однако это отделение центрального управления от двора нисколько не ослабило политического значения двора и привилегированности тех лиц, которые, занимая разные придворные должности, особенно близко стояли к королю. Если в эпоху Тацита у германцев существовала родовая знать, основанная на происхождении, то в эпоху варварских королевств, когда возросло значение конунга, близость к нему сделалась главным основанием привилегированного происхождения в государстве127, прецеденты чего наблюдались еще в эпоху Тацита, который отметил, что у племен, уже имеющих королевскую власть128, вольноотпущенники возвышаются и над простыми свободными, и над знатными. Развитие абсолютизма влекло за собой аналогичные последствия. Конечно, по общему правилу, сам факт нахождения среди королевской прислуги не создавал никакой знатности, и для занятия высших придворных должностей нужно было «благородство» в смысле дворянского происхождения, да и сам доступ ко двору был открыт лишь для дворян (только благородный был hoffdhig), тем не менее пристроиться ко двору сделалось целью множества честолюбивых и корыстолюбивых дворянских исканий, потому что это был лучший путь личного возвышения и обогащения. Королевская власть даже сознательно стала пользоваться придворным бытом как приманкой для феодальной знати, не желавшей забыть своих былых политических вольностей, и в свою очередь эта знать, наполнявшая королевский двор, сообщила ему значение главного оплота социального консерватизма по отношению к сословным при вилегиям дворянства. Здесь, в придворной обстановке de Vancien regime осуществился союз абсолютной монархии с дворянскими привилегиями, составляющий одну из основных черт «старого порядка»129. Как во многих других отношениях, так и в истории придворного быта абсолютной монархии общий тон выработке его форм с XVI в. задавала Италия, где одной из особенностей господствовавшей в ней княжеской тирании было широкое развитие придворной жизни. Итальянские принципы эпохи Ренессанса весьма охотно окружали себя роскошью и блеском, устраивали в своих дворцах и садах постоянные праздники и увеселения, держали при себе ученых, поэтов, художников, стягивая к своим резиденциям все, что только было в окружающем обществе побогаче, познатнее, позначительнее и чем только можно было пользоваться с большим или меньшим удобством для проведения своих политических видов. Внешние формы этой придворной жизни легко воспринимались вне Италии государями других стран, и в распространении их по Европе фактор подражания вообще играл большую роль. Если французский двор, начиная с Франциска I, воспринял весьма многое из Италии, то позднее такой же законодательницей в формах придворной жизни сделалась Франция Людовика XIV, которому наперерыв подражали в своем домашнем быту современные ему даже имперские князья Германии. Итальянский абсолютизм был, таким образом, прототипом абсолютизма в других странах и по отношению к соединенному с ним нераздельно придворному быту. Особым блеском отличался в эпоху Ренессанса двор самой старой абсолютной монархии в Италии, двор неаполитанский. Жилище короля, «Reggia», считалось храмом правосудия, центром просвещения, где сияло божество одного неограниченного короля. «Мы,— писал некто Майо, автор трактата о величии,— веруем во единого Бога во славе и видим одно солнце на небе и обожаем на земле нашей единого короля». «Вокруг монарха,— говорит один из новейших историков,— составляя рамку для него и отражая его свет, склоняется пышный двор. В актах и летописях неаполитанской жизни мы встречаем одни громкие имена. Это — важные сановники, гроссмейстеры, главные судьи, великие сене- шалы, великие адмиралы. Они разодеты, вылощены, в вышивках, в галунах, в золоте. Родиться для жизни — значит родиться для двора. Быть патриотом — значит быть лояли- стом. Существовать — значит быть придворным. Все здесь крупнее, шире, звучнее, нежели в других местах. Арагонцы130 держат вина в серебряных бочках, одевают свою милицию в шелк и золото. Они устраивают пиры на 30 000 персон, тратят 200 000 дукатов на один праздник, 17 000 дукатов на похороны одной из своих принцесс. Во что бы то ни стало надо ослеплять, поражать воображение чем-либо грандиозным, изумлять его и овладевать им посредством чего-нибудь гигантского и колоссального. Залы высоки, как церкви; сады обширны, как леса; чувства беспрерывно вздымаются на ходули. Никакой задушевности, никакого уединения, ничего такого, что успокаивает, ничего, чтобы отдохнуть от этой великолепной внешности, от постоянных церемоний, от вечного представительства и официальности. Жизнь проходит на глазах у всех, размеренно и с помпой, в показной обстановке и для показной обстановки. Галуны и перья, парадные костюмы, велеречивые речи. И повсюду, во всем,— в архитектурных сооружениях, в празднествах, в трауре, в идеях и в обычаях, в обстановке королевского ложа и в словах,— везде показная сторона, парад, красноречие, рисовка, выставка напоказ,— словом, то, что будет вскоре отмечено словом «teatralita»131. Пышностью и блеском, в особенности же строжайшим этикетом, отличался двор испанский, по образцу которого сложился и двор младшей линии Габсбургов в Австрии. При испанском дворе особенно развились строгая торжественность и чопорная неподвижность церемониала, которому был подчинен весь обиход королевской жизни, превратившийся сам мало-помалу в полурелигиозный обряд. Последние Габсбурги на испанском престоле показывались своим поддан ным раз в неделю, чтобы лично принимать от них прошения, и этикет требовал от государя неподвижности в позе и выражении лица: это требование не распространялось только на глаза и губы. При приемах грандов царствовали строго размеренный порядок, тишина и безмолвие, причем и кавалеры, и дамы должны были преклонять перед королем колени и целовать его руку. Все времяпрепровождение короля было подчинено правилам, строжайшим образом соблюдавшимся теми, кому надлежало следить за этикетом придворной жизни. Вечером, отходя ко сну, король шествовал в покои королевы в особом церемониальном костюме, состоявшем из черного плаща и туфель, причем в одной руке он должен был держать шпагу, в другой щит. При Филиппе II королевской резиденцией был знаменитый Эскориал, своей мрачностью напоминавший не то тюрьму, не то монастырь, но его преемники устроили себе более удобные резиденции, сначала в Вальядолиде, потом в Мадриде. Привлечение к королевскому двору аристократии началось в Испании еще при Фердинанде и Изабелле, но особое развитие придворная жизнь получила в XVII ст., когда число лиц, живших на счет двора, достигло чуть не 10 ООО человек. В середине этого века двор поглощал между прочим на придворные жалованья, пенсии, подачки, удовольствия и т. п. более 1,5 млн дукатов, что равняется 25—30 млн р. на теперешние деньги. Во Франции сознательно политику привлечения феодальной знати к королевскому двору стал проводить Франциск I, при котором впервые создается громадный и блестящий придворный штат, при дворе появляются дамы, устраиваются увеселения, но в то же время вводится церемониальный этикет. Высшей точки своего развития придворный быт, как известно, достиг во Франции во второй половине XVII в., при Людовике XIV. «Король-солнце» для своего двора создал даже целый город, Версаль, который должен был жить только двором и для двора. Знаменитый Версальский дворец и его громадный парк были окончены только в двадцать лет, несмотря на то, что ежегодно работали над королевскими сооружениями десятка по два, по три рабочих, солдат и соседних крестьян. В свой дворцовый город Людовик XIV сумел привлечь все, что было наиболее знатного в тогдашней фео дальной аристократии, отводя своим гостям даровые квартиры, создавая для них все новые и новые придворные должности с громадными окладами, раздавая пенсии, подарки и т. п., доставляя им всевозможные удовольствия и развлечения. Жизнь в Версале сделалась сплошным праздником, непрерывным пиром, все более и более заставлявшим старую знать забывать родовые замки и поместья, а с ними и традиции былых времен, когда каждый сеньор сам был маленьким королем в своем поместье. Прежняя феодальная гордость совершенно выветрилась в душах французсвой знати и уступила место раболепству — из-за пустых титулов, почетных должностей в королевской передней, в королевской кухне, за королевским столом, в королевской опочивальне, из-за пенсий и подарков, из-за простого доступа к обрядам, сопровождавшим весь день короля от пробуждения до отхода ко сну, из-за милостивого слова, наконец, из-за благосклонной улыбки или кивка головой. Стоит только у любого историка «старого порядка» во Франции, касавшегося этого предмета, прочесть описание того, как король просыпался, вставал с постели, одевался, завтракал, обедал, ужинал, ложился спать, чтобы вполне согласиться с шуткой Фридриха II, сказавшего, что, будь он королем Франции, он назначил бы особого еще короля специально для проделывания требований придворной жизни. Совершенно верно и замечание одного историка, нашедшего, что после Людовика XIV король из когда-то «первого между равными» среди феодальных герцогов и графов превратился в первого придворного132. «Точно говоря,— по словам Тэна,— ремесло короля — это ремесло актера, которому приходится не сходить весь день со сцены», и одну церемонию вставания короля и его утреннего выхода историк остроумно называет «целой пьесой в пять актов». Мы знаем этот церемониал потому, что он излагался в официальном ежегоднике «Etat de la France», занимая в нем 50 страниц при 700 страницах, на которых были расписаны все придворные чины. Даже предметам королевского обихода требовалось оказывать особое почитание. Так, привилегия подавать королю сорочку принадлежала только «детям и внукам Франции» (т.е. ближайшим родственникам короля) или принцам крови. Другой пример — процессия, в которой несли «говядину Его Величества» из кухни на королевский стол: впереди шли два гвардейца с метрдотелем между ними, затем дежурный камергер, затем несколько придворных чинов, несших само блюдо, и все шествие замыкалось опять двумя гвардейцами. Для приема королем лекарства устраивалась тоже церемония большого выхода, т.е. оповещались придворные, в присутствии которых король и принимал прописанное ему снадобье. Все это Людовик XIV находил весьма естественным и понятным и даже защищал с теоретической точки зрения необходимость подобной обрядности. «Грубо ошибаются те,— читаем мы в его собственных записках,— которые воображают, что это — простые церемонии. Народы, над которыми мы царствуем, не умея проникнуть в суть дела, судят обыкновенно по внешности и большею частью соразмеряют свое уважение и послушание с местом и рангом. Так как для общества важно быть управляемым одним, то важно также, чтобы тот, кто исполняет эту должность, был так возвышен над остальными, дабы не было никого другого, с кем его могли бы смешивать и сравнивать. Нельзя, не нанося вреда государственному телу, лишить его главу мельчайших признаков его превосходства, отличающего его от других членов». С развитием придворной жизни Версаль поглощал чуть не ежегодно все большие и большие суммы денег. Одно конюшенное ведомство обходилось Людовику XVI в 1775 г. в 4600000 ливров, а в 1787 г.— уже в 6 200 ООО ливров, да охота стоила около миллиона ста или двухсот тысяч. На стол королевской семьи и всего персонала, находившегося в непосредственном услужении у короля, уходило более 3 600000 ливров, причем одно вино стоило до 300 000 ливров. На ремонт одной меблировки в 1778 г. потребовалось почти 2 млн ливров. Громадные суммы поглощали еще королевские щедроты в виде пенсий, рент, воспособлений, подарков и т. п. Co своей стороны, придворные платили за все эти милости самой приторной лестью. «He довольствуются,— писала знаменитая г-жа Севинье,— сравнивать его (Людовика XIV) с Богом; его сравнивают еще таким образом, что ясно видно, что сам Бог — только копия».— «Кто примет в расчет,— писал Лабрюйер,— что лицезрение государя составляет все блаженство придворных, тот немножко поймет, каким образом лицезрение Бога составляет всю славу и все блаженство святых». Герцог Ришелье однажды писал Людовику XIV, что на коленях просит его дозволить являться время от времени ко двору, «потому что,— мотивировал он свою просьбу,— мне легче умереть, чем не видеть Ваше Величество в течение двух месяцев». В царствование Людовика XIV Франция, как было уже сказано, задавала тон всей Европе, и придворный быт резиденции французского короля сделался предметом подражания даже для менее важных германских владетельных князей, строивших тоже свои Версали, заводивших у себя ту же роскошь, тративших на нее равным образом большие суммы и равным образом стремившихся приручить к придворной службе местное дворянство. Военно-хозяйственный и не особенно расточительный ради придворного блеска абсолютизм Гогенцоллернов в Пруссии был своего рода исключением из общего правила, хотя и здесь приходится отметить Фридриха I, первого короля Пруссии, как государя, тоже тянувшегося за Людовиком XIV в устройстве своего придворного быта. Понятно, что там, где король поистине делался первым придворным, он не мог иначе смотреть на вещи, как глазами придворного мира, совершенно оторвавшегося от остальной нации, чтобы вести свою особую, прежде всего беспечную и веселую жизнь. Монтескье находил, что монархия вырождается в деспотию, когда король стягивает всю страну к столице, столицу — ко двору, двор — к своей личности, и это, действительно, было одной из великих опасностей абсолютной монархии. «Двор,— писал д’Аржансон,— в этом слове заключается все зло. Двор превратился в сенат нашего государства: самый ничтожный лакей в Версале — сенатор; горничные участвуют в управлении страной; если они и не издают указов, то, по крайней мере, мешают исполнению законов и уставов, а из этих помех выходит то, что мы не имеем ни законов, ни уставов, ни распорядителей. При Генри хе IV,— продолжает он,— придворные жили каждый в своем собственном доме и не были обязаны входить в разорительные издержки, чтобы состоять при дворе, а потому король не был обязан расточать им милости, как нечто должно е, что мы видим теперь. Двор,— прибавляет еще с грустью д’Аржансон,— это могила нации». Двор, действительно, составлял ту среду, которая непосредственно окружала носителя верховной власти, влияла на него беспрерывно, внушала ему преувеличенные представления о его власти, о его правах, о его личных качествах, развивала в нем наклонности к своеволию и произволу, заставляла его смотреть на государственные и общественные вопросы с известных, крайне узких точек зрения, внося дух интриги в дела как внутренней, так и внешней политики. На дипломатическом языке XVIII в. слово «двор» сделалось синонимом «правительства» или «кабинета». Одним словом, это была весьма видная политическая сила, направлявшая в ту или другую сторону государственные дела, лучшим же определением того, в каком направлении вершились дела в зависимости от придворных влияний и воздействий, будет указание на политическое значение двора, как учреждения, самым фактом существования которого знаменовался союз политического абсолютизма королевской власти с социальными привилегиями дворянства, столь характерный, как мы знаем, вообще для всей внутренней политики «старого порядка». Другими словами, двор сам делался одним из главных оплотов «старого порядка». Известно, каких опасных и влиятельных врагов встретил в придворных сферах министр-реформатор Людовика XVI, Тюрго. Известно, что Неккер пал потому, что в своем финансовом отчете обнародовал цифры придворных трат. При версальском дворе прямо даже сложилось убеждение, что иного порядка жизни, как установившийся, и быть не может, и в конце концов двор сделался очагом политического легкомыслия. «Невозможно,— писал уже в эпоху революции известный английский агроном Артур Юнг, посетивший Францию в эти годы,— найти такой беззаботности и такой глупости, какие обнаруживает здешний двор. Настоящий момент требует самого внимательного обсуждения и самой серьезной решимости, а между тем, вчера, в то самое время, как обсуждают вопрос, оставаться ли королю по-прежнему королем Франции или же превратиться в нечто вроде венецианского дожа, этот король находился на охоте». Понятно, что при этом дворе иначе не могли отнестись к перестройке внутренних отношений Франции, начатой в 1789 г., как с величайшей неприязнью. Здесь и образовался, как известно, главный штаб контрреволюции, защитников абсолютизма, являвшегося в глазах придворных и привилегированных обеспечением того, что все выгоды, связанные с придворным бытом и принадлежностью к дворянскому сословию, останутся неприкосновенными, если только королевская власть сохранит свою неограниченность. He подлежит сомнению, что вмешательство в события 1789 и следующих годов со стороны придворных сфер было одной из причин бурного поворота, принятого этими событиями.