Возвышенное отношение к женщине в эпоху Возрождения не всегда было связано с ценностями брака. И разве долгое время историки не уделяли максимального внимания тому взрыву чувственного язычества, которое нескрываемо проявилось в Италии в XV в. и распространилось в остальной части Европы? Сид- жисмондо Малатеста заново отстроил в Римини церковь в честь святого Франциска, но, как заявил Пий II, «он его заполняет до такой степени языческими произведениями, что храм кажется не христианским, а языческим, где поклоняются демонам. Ранее он воздвиг гробницу своей наложнице, великолепную и по материалу и по исполнению, на которой, согласно языческому обычаю, он приказал выбить такую эпитафию: „Посвящается божественной Изотте”». Лоренцо Великолепный назвал Рим «местом встречи всех пороков». Обнаженные куртизанки танцевали перед Александром VI. В период понтификата Юлия II самой известной и бывшей на виду женщиной в Риме была гетера Империя, модель Рафаэля и любовница банкира Киджи. Перед Львом X играли непристойную пьесу его друга Биббиены «Каландрия», чувственное и злонравное произведение, вдохновленное образами Плавта и Боккаччо. Кардинал Биббиена, рафинированный тосканский ученый, вел совершенно распущенную жизнь. Он распорядился, чтобы его комната для купания была расписана фресками на сюжет Венеры и Амура. И он был лучшим другом папы, который ценил в нем прекрасного знатока античной литературы, искусного дипломата, очаровательного собеседника и великолепного организатора. Не обратился ли Рим снова к язычеству? Еще в конце XVI в. Аннибале Карраччи получил от кардинала заказ на картины мифологического содержания, которые до сих пор составляют славу дворца Фарнезе: изумленный посетитель видит на них триумф Вакха и Ариадны, Кефала, похищенного Авророй, нереиду в объятиях тритона. Отказ от аскетизма был открыто провозглашен в трактате «Пе voluptate» 1 Лоренцо Валлы (1431) и коварным приглашением открыть «добрую природу Венеры» в «Гипнеротомахии» («Сновидение Полифила») доминиканца Франческо Колонна (1499). Полия, возлюбленная Полифила, сначала дала обет целомудрия в присутствии суровой Дианы. Но потом она сама отрекается от этого обещания. Она вкушает от плода любви, «тушит факел» воздержания и обращается в религию Венеры. В эпоху Возрождения эта религия обрела многочисленных сторонников. Без сомнения, прошлое не знало другой эпохи, которая так часто и с таким воодушевлением изображала красоту женского тела. Маро восхваляет «красивый сосок» своей дамы в стихотворении, которое впоследствии становится образцом для целой серии «Эмблемы женского тела». Ронсар в «Купании Каллиреи» сожалеет о том, что не может подстеречь любовницу во время купания. Засыпая, он вспоминает о ней и во сне видит ее «тело», ее «живот» и ее «подкрашенную грудь». Даже произведения, которые должны были казаться высоконравственными, за декларированными намерениями скрывают чувственные тенденции их автора и своего времени. В «Освобожденном Иерусалиме» Тассо позволяет себе вводить в соблазн тем, что Армида наполовину обнажена, так что «бессильная пелена, которая останавливает взгляды, не может удержать влюбленную мысль, которая, удовлетворившись внешними красотами, проникает в еще наиболее скрытые тайны». Пуританин Спенсер, который в своей «Королеве фей» стремился воспитать джентльменов, в свою очередь увлекся и созерцает с восторгом волшебницу Акразию, «распростертую на ложе из роз, томную от жары и готовую к сладостному греху, полностью укрытую, или скорее раздетую, тонкой пеленой из шелка и серебра». «О наслаждении» {лат.). Гораздо лучше, чем писатели, пламенное восхищение женской красотой выразили художники этой эпохи, которая была наделена «удивительным видением». Эта тенденция — одна из характеристик маньеристского искусства после столетий стыдливого Средневековья. «Аллегория, мифология, история, Библия, мученичества святых, — как писал Ж. Буске в своей великолепной книге, — все предоставляло маньеризму возможность обнажить женщину. Венера, Диана, музы, Ева.Вирсавия, Юдифь, целомудренная Сусанна, Лукреция, святая Екатерина на своем колесе, святая Магдалина в своей пустыне, добродетели, свободные искусства — короче, все становилось всего лишь только поводом для того, чтобы изобразить один и тот же сюжет — женское тело». Эта эротическая экзальтация, которая тогда оказалась общей для всей Европы (за исключением Испании), сопровождалась еще и интересом к извращенности. Кранах и Дейч1 любят представлять Венеру, облаченную в прозрачные покровы, в огромной шляпе или с причудливыми перьями на голове. Художники были склонны изображать сцены якобы случайной нескромности: нимфы играют в воде, когда появляются сатиры; Сусанна охвачена притворным ужасом, когда видит приближающихся старцев; Давид созерцает похотливым взглядом купающуюся Вирсавию. В обстановке чувственности гомосексуализм становится одним из явлений эротики. Средние века решительно отвергали «греческий порок». Но следующая эпоха, наоборот, переодела его в измышленные одеяния эллинистических мифов. Он был известен в итальянских просвещенных кругах, во Флоренции, как и в Ферраре, и на всем полуострове, и распространился в нижних слоях общества, несмотря на угрозы проповедников. В новелле Банделло1 умирающий цинично заявляет монаху, который пытается его исповедывать: «Развлекаться с подростками для меня естественнее, чем для других людей пить и есть, и вы меня спрашиваете, грешил ли я против природы? Идите, идите, мессир, вы понятия не имеет о том, что это за удовольствие!» Некоторые историки обвиняли в гомосексуализме 85 86 Микеланджело: это обвинение, без сомнения, чрезмерное, ему явно не хватает доказательств. Однако известно, что в 57 лет он влюбился в молодого человека Томмазо Кавальерн и посвятил ему несколько самых прекрасных своих стихотворений. Напротив, едва ли можно колебаться по поводу Леонардо, на картинах которого часто изображены лица с двусмысленным выражением, и даже его Джоконде, вероятно, присущи мужские черты (говорить об этом стали не так давно). Дж. А. Бацци 1 был прозван Содома, и сам этим хвастался. Рассказывают, что молодой Исаак, которого он написал для собора в Пизе, оказался воплощением «миньона» (Ж. Буске). Мужской гомосексуализм был в моде при дворе Генриха III и в елизаветинской Англии: об этом свидетельствует «Эдуард II» К. Марло и любовные сонеты Шекспира, посвященные мужчине2. В эпоху Ренессанса распространилось и другое сексуальное извращение. Разве не инцест имеется в виду на многочисленных полотнах немецких, итальянских и голландских художников, написанных на сюжет истории библейского Лота и его дочерей? Рукописная коллекция поэзии времен Александра VI содержит удивительную серию эпиграмм. Первые из них восхваляют Мадонну и святых, затем без перехода следует прославление самых знаменитых куртизанок. Эта простодушная смесь язычества и христианства была одной из характерных черт эпохи Возрождения. Санадзаро в своей поэме «De partu Virginis» называет Бога- отца «хозяином грома», Христос оказывается «отцом богов и людей», Богоматерь становится «богиней-матерыо» и «царицей богов»3. Для Бембо, секретаря Льва X, Богоматерь — это «сияющая нимфа». Гуманист Паоло Кортезе, опубликовавший в 1503 г. «Краткое изложение догматики», в котором христианские истины приспосабливались к современным вкусам, на языческий манер описывает ад, называет святого Августина «пифическим пророком богословия», а святого Фому Аквинского — «Аполлоном христианства». Язычество и христианство объединялись Джованни Антонио Бацци (по прозвищу Чудила или Содома)(1477—1549) — итальянский художник, испытавший в своем творчестве влияние Леонардо да Винчи, Утверждение Ж. Делюмо спорно: имя и пол адресата сонетов Шекспира в литературоведении дискутируется по сей день. (Примеч. рсд.) > Эпитеты, которые в Античности использовались в отношении богов грекоримской мифологии. не только в книгах, но и в представлениях, которые устраивались для народа в праздничные дни. В 1520 г. на Масленицу в Риме в античном стиле был устроен кортеж, который проследовал перед папским взором в составе колесниц, представляющих Италию, Изиду, Нептуна, Геркулеса, Александра Великого, Капитолийскую волчицу и т. д. Последняя колесница, с водруженной на ней сферой, увенчанная ангелом, символизировала триумф религии. Да, то была эпоха, когда доминиканец сравнивал Льва X с богом солнца. * * * С христианской точки зрения имелись более серьезные явления, чем восхищение языческой чувственностью и античными одеяниями, в которые иной раз облекали религию Распятого. Мыслители отходили от христианства. Согласно Вазари, Леонардо да Винчи создал «в своем уме учение, столь еретическое, что сам не принадлежал уже ни к какой религии, вероятно считая, что важнее быть философом, чем христианином». Что касается Макиавелли, то он нападал не только на духовенство, но и на сам дух церкви. «Христианская религия, — утверждал он, — предписывает только терпеть, и кажется, что подобный образ жизни ослабил мир и поставил его в зависимость от власти дурных людей, чтобы те извлекали выгоду». Все антихристианское течение, которое должно было завершиться в творчестве Ницше, вышло из прославления государства и воли к власти в сочинениях Макиавелли. Флорентийский мыслитель противостоял многим набожным гуманистам и отказался заниматься проблемами совершенствования внутреннего мира человека и его индивидуальным спасением. Атеисты редко встречались в XVI в. — Л. Февр обстоятельно это доказал. Но обстоятельства и верования времени заставляли скрывать положения слишком смелых теорий. Отсюда проистекала и двусмысленность некоторых произведений, над которыми комментаторы бьются до сих пор. Одним из таких сочинений является «Кимвал мира» (1537) Бонавснтуры Депе- рье. Хотел ли автор видеть в Меркурии, выводя его на сцену, «представителя вмешательства в дела веры» (В. Л. Сольнье), или Пророка, который постоянно терпит поражение из-за противостояния богословов, или же Христа, которого обвиняют в надувательстве слишком доверчивого человечества? В Италии падуанская школа выдвинула исторически уникальное отношение к христианству. Она оставалась верной учению Аристотеля и не пыталась примирять его ни с Платоном, ни с христианской догмой. В течение длительного времени она изучила его в свете «Комментариев» (XII в.) арабского мыслителя Аверроэса, переведенных на латинский язык в XIII в. По Аверроэсу, материя и движение вечны и нетварны. Но существует «активный интеллект», «дух земли и человечества», откуда черпает каждый индивидуальный разум, который (и только он) бессмертен. Индивидуальная душа, напротив, является смертной. Чтобы понимать, как подобная философия могла преподаваться в христианской Европе, несмотря на то что она была осуждена в 1240 г. Парижским университетом, а в 1513 г. Львом X, следует добавить к ней ее необходимое пояснение — учение о «двойной истине». «Падуанцы», как и сам Аверроэс, заявляли, что рациональные мнения противятся некоторым религиозным догмам, но в эти догмы все равно необходимо верить и в дальнейшем, потому что они происходят от Откровения. Гуманистические исследования привели к открытию трудов другого комментатора Аристотеля, грека Александра из Аф- родисии (конец II—III в. н. э.). Итак, Александр из Афродисии интерпретировал Аристотеля с гораздо более материалистических позиций, чем Аверроэс, и именно его идеями главным образом был вдохновлен знаменитый представитель падуанской школы Возрождения Пьетро Помпонацци (1462—1525). В своем самом известном сочинении «De immortalitate animi»1 (1516) Помпонацци подверг серьезной критике аверроистскую идею о коллективном интеллекте, разуме человечества, из которого могут черпать индивидуальные души. Но в равной мере он отклоняет и концепцию (которую он определяет как томистскую, являющуюся попросту христианской) интеллекта, отличного от чувствительной души, возрастающего от количества индивидов и бессмертного. Такая система, согласно Помпонацци, разрушает «О бессмертии души» (лат.) единство сложного человека. Падуанский философ принимает, таким образом, вслед за Александром из Афродисии, тезис о том, что душа лишь только форма, или энтелехия, тела. Человеческий разум зависит от тела одинаково как в своих рациональных действиях, так и в эмоциональных. Можно ли представить способность к мышлению, лишенную образов? И разве с возрастом способности души и тела не используются в совокупности? Все эти утверждения столь далеки от христианского вероучения, насколько только возможно. Но Помпонацци прячется за теорию «двойной истины». Он заявлял, что «учение божественного Фомы (Аквинского) о бессмертии души истинно и обоснованно, хотя и вступает в противоречие с сочинениями Аристотеля». Он утверждал, что «Писание следует предпочитать всякому доводу и даже опыту». Вот этим-то и объясняется то, что сам автор (которому, правда, покровительствовал Бембо) не был серьезно обеспокоен, когда его сочинение «De immortalitate animi» вызвало скандал и было осуждено Римом. Другая существенная сторона учения Помпонацци — его отношение к чуду. В сочинении «De incantationibus»1 (опубликовано только в 1556 г.) падуанский философ не только изложил циклическую концепцшо истории, которую он явно связывает с христианством, но еще и отрицал чудо. Чудо он определил как редкий факт, а не как событие, противоречащее законам природы или находящееся за их пределами. Приписав воображению «основное доверие к чудесам, видениям и волшебству», Помпонацци выдвигает два возможных объяснения действительно экстраординарных событий. Мир содержит, разумеется в резерве, силы, которые нам еще неизвестны. С другой стороны, человек является микрокосмом, природа которого одновременно имеет отношение к природе высших существ и к природе низших существ. Так как травы и камни исцеляют, то почему бы этим могуществом не могли владеть и отдельные люди? В Падуе, Ферраре, Болонье, а также во Франции влияние Помпонацци продолжалось достаточно долго. В Италии одним из его учеников стал Джироламо Кардано (1501—1576), математик, врач, астролог и оригинальный ум. Его учение о душе, «О причинах естественных явлений» (лат.). безусловно, отличалось от воззрений учителя. Присоединясь к Аверроэсу и Платону, он полагал, что Бог создал бессмертные mentes в ограниченном количестве, и признавал метампсихозу'. Но хотя Кардано и был более доверчивым, чем Помпонацци, он также критически относился к чудесам. Он допускал только небольшую малость чудес, все остальные он связывал со «сказками и обманами людей». Наконец, принимая сущность теории Помпонацци, он противопоставлял разум и веру, считая, что вера имеет такое же значение для души, как сон — для разума. «Чем сильнее разум, — писал он, — тем меньше вера». В середине XVI в. итальянский врач Франческо Вимеркати (или Викомеркато) (1500—1570) был, несомненно, лучшим представителем падуанского рационализма. В 1530 г. его пригласил во Францию Франциск I, он стал врачом короля и вскоре профессором философии в Коллеже королевских лекторов, где защищал Аристотеля от последователя платонизма Рамуса. Он больше нс разделял взглядов Александра из Афродисии и Помпонацци и обратился к Аверроэсу, которого считал лучшим комментатором Аристотеля. Он отрицал, таким образом, бессмертие индивидуальной души, но утверждал бессмертие всеобщего интеллекта. Он провозгласил, что между разумом и верой существует радикальная антиномия, и это привело его к вынужденному разрыву (как и других представителей падуанской школы) с идеей согласия, которое средневековый томизм и неоплатонизм Ренессанса старались установить между философией и богословием. Вимеркати выступил против Платона и Библии и поддерживал, опираясь на Аристотеля, учение о вечности мира, движении небесных тел и времени, внутрь которого это движение вписывается. Бог оказывается уже не творцом, а только двигателем, от которого зависит весь мир. Он не есть, таким образом, цель истории мироздания. Неподвижный, он руководит движением первого неба. Между ним и людьми располагаются действия и влияние звезд, в частности действие и влияние солнца. Тем не менее существует и другая, еще более мощная причина, которая несет ответственность за все, что происходит в мире: природа, совместно с законами, которые управляют увеличением, Метампагхоза — учение о переселении душ. (Примеч. рсд.) равновесием и движением существ. Вимеркати склоняется, таким образом, к детерминизму. Он настаивает на том, что природа делает все в соответствии с установленным порядком и согласно законам и что, с другой стороны, она всегда использует одно и то же количество материи, какими бы различными ни были внешние явления. Она подобна «благоразумному отцу семейства, который не теряет ничего из того, что он может использовать». Где же в столь упорядоченном мироздании остается место для чуда? Вимеркати утверждает, что «Бог ничего не делает без точного и установленного порядка, и за пределами этого порядка ничего не появляется». Таким образом, Вимеркати представляет типично светское и рационалистское течение Возрождения. В пяти толстых томах он только один раз упоминает имя Иисуса. Случай Этьена Доле (1509—1546) не так прост, Люсьен Фсвр даже смог его назвать «отчаявшимся человеком». В молодые годы будущий печатник изучал Плиния, Лукреция и Цицерона. В Италии он прослушал курс в Падуанском университете. В своем известном сочинении «Commentarii linguae latinae» (1536—1538)87 он выступает как вольнодумец. Но начиная с 1542 г. он публикует подряд «Новый Завет» на французском языке и около пятнадцати сочинений «евангелического» характера, среди которых были даже протестантские. Произошло ли обращение Доле, в прошлом последователя падуанской школы и неверующего? В этом можно усомниться. Он привез из Италии культ Античности. Его любимыми книгами были «De divinatione»: Цицерона и «De natura rerum»}. Он отказывался использовать слова «церковь», «апостолы», «католик», «раскол», «догма», «Христос» под предлогом пуризма, поскольку эти слова не встречаются у Цицерона. В статье «О судьбе» в его «Комментариях» можно прочитать: «Ничто не случается, чему не суждено случиться, и ничто не произойдет тогда, когда у природы нет для этого действенных причин». Чудом становится «все то, что по своей природе вызывает наше удивление. Что касается определения чудес, которое христиане применяют сегодня к тому, что достойно восхищения, то люди Античности предназначали это слово для определения уродства, так как для них чудесами оказывались монстры и ужасные явления». Верил ли Этьен Доле в бессмертие души? В статье «Душа», после того как он определил этимологию понятия («дыхание легких»), он пишет: «Помимо этого значения, понятие „душа” используется для того, чтобы выразить понятие об определенной небесной силе, благодаря которой мы живем, мы двигаемся и являемся мыслящими существами. Некоторые приписывают эту силу крови, а другие иным частям тела. Одни полагают, что она смертна и умирает вместе с телом, но другие заверяли, что она бессмертна». Доле, последователь Цицерона, размышляя о бессмертии, думает главным образом о славе, сохраняющейся среди потомков: он утверждает, что «человек, который, подобно животному, провел свою жизнь в молчании и не оставил после себя памятника, который бы доказывал, что он жил и что он не умер навечно, является не человеком, но скотом». Но тогда почему же он с 1542 г. публиковал «евангелические» сочинения? Согласно Л. Февру, Доле оставался эвгемеристом, т. е. видел в богах только идеализацию человека. Во Франции в конце XVI в. другим учеником падуанской школы, отрицающим Христа, стал Жан Боден (1530—1596). Человек очень сложный, очень доверчивый в некоторых отношениях, что доказывается его сочинением, посвященным «Демономании колдунов», он выступает как вольнодумец в «Театре природы» и «Гептапломересе» («Беседа семи ученых»). Боден, как Помпонации и Вимеркати, противопоставляет веру и разум: «Нет человека, к какой бы религии он ни принадлежал, который бы привел наглядные доказательства, хотя многие и пытались это сделать, — напрасно, потому что было бы ошибочно считать, что вера могла бы существовать там, где присутствует доказательство, и что, напротив, доказательства разрушают ее сверху донизу». Боден меньше, чем ученые падуанской школы первой половины XVI в., интересовался проблемами бессмертия души, провидения и чудес. Он принимается за фундаментальные догмы христианства. В «Гептапломересе» автор выводит на сцену семь человек из Венеции, принадлежащих к семи разным религиям, которые завершают свои споры признанием бесполезности религиозных дискуссий и необходимости веротерпимости. Эта терпимость основывается на глубоком скептицизме в отношении крупных христианских религий. Вот как один из собеседников говорит о Воплощении: «Только христиан и невежд, но не философов можно убедить в том, что вечный Бог, — который пребывал недвижным на протяжении бесконечных миллионов лет и на протяжении стольких же столетий был лишен своей неподражаемой природы, — для того, чтобы принять тело, такое, как у нас, состоящее из крови, плоти, нервов и костей, для того, чтобы принять этот новый облик, подверг себя мукам позорной смерти и безжалостным пыткам палачей, затем воскрес и вознес свое плотское тело в небеса, где прежде никогда не бывал». Как же неподвижный Бог Аристотеля (а его признавал и Боден) мог, отступив от своей природы, принять человеческую природу? Признавая величие Иисуса, Боден в конечном счете снижает его до уровня человека. * * * Однако рационализм далек от того, чтобы представлять весь Ренессанс. Вольнодумцы были редки в XVI в., даже после 1550 г. Л. Февр это заметил точно: «Попытка превратить XVI в. в скептический век, распущенный век, рационалистический век и прославлять его как таковой оказалась бы самой скверной из всех ошибок и иллюзий. По воле своих лучших представителей он оказался, напротив, веком вдохновения. То был век, который во всех проявлениях искал прежде всего отражение божественного начала». Художники и поэты обнаружили это божественное присутствие в мире главным образом благодаря Марсилио Фичино. Философия этого одного из выдающихся сторонников неоплатонизма эпохи Возрождения является (в противоположность философии падуанской школы) главным образом спиритуалист - ской. В ней подчеркивается, что индивидуальная душа и личная судьба включаются в гигантское движение, которое исходит от Бога для того, чтобы возвратиться к нему. Фичино позаимствовал у Платона и Плотина теорию эманаций — или испарения, — которая дает ключ к его системе. Его метафизика и в самом деле основана на идее иерархии существ, которые исходят от Единого Бога, источника мудрости, красоты и добра. Ниже «божественного солнца», получая от него свое существование, находятся ангельские духи — чистое, неделимое и незыблемое понимание. Второй уровень — это уровень рациональных и бессмертных душ, которые, «будучи, так сказать, некоторым образом подверженными изменениям, не допускают разделения в теле». Речь идет здесь О человеческих душах; но Фичино, кроме того, выдвигает постулат о существовании души мира и двенадцати душ элементов и сфер. Ниже душ Фичино устанавливает мир «форм», активных принципов, откуда тела извлекают свою природу и ее законы. Это область «эффективного качества», способная тем не менее на разделение и изменение. Наконец, нижний уровень — это ступень «ленивой массы тел». Рассмотрим сначала особое положение, предоставляемое человеку в этой иерархии, поскольку рациональная душа занимает как раз место посредине уровней бытия, господствует над качеством и телом и наделена способностью восходить на уровни ангелов и Бога. Она оказывается местом встречи конечного и бесконечности, времени и вечности. «Вещи, которые располагаются выше рациональной души, — пишет Фичино, — являются только вечными; те, что находятся ниже, существуют только временно, а разумная душа частично вечна и частично временна». Так и Паскаль определит человека как «небытие по отношению к бесконечности и целое по отношению к небытию». Бог не довольствовался тем, чтобы допустить нисхождение от себя множества существ, он не прекращает притягивать к себе человеческие души. Те, что окажутся восприимчивыми к этому обращению божественной любви, способствуют необходимому «перевоплощению» путем духовного очищения и предпринимают восхождение — remeatio, которое и поставит ее, по сути, лицом к лицу с Бытием, которое содержит существенные формы, тела и причины всех явлений. Конечно, душа, соединенная с телом, стремится к воссоединению с материей, становится более тяжелой, чтобы позволить увлечь себя игрой теней, подобно пленникам пещеры у Платона. Но надо знать, что «плотская жизнь является болезнью души, которая терзается и мечтает. Наши движения, поступки и страсти являются только осложнениями у больных, кошмарами безумцев». Внешний мир является только тенью. Красота, которая с полным правом нас привлекает, Части Ш Ноаый человек имеет смысл, только если мы видим в ней отражение более высокой красоты. Темная пещера, пленниками которой мы рискуем оказаться, — это все то, что нас окружает. Напротив, Божественный свет скрыт внутри нас самих, и его необходимо искать, ведя аскетический образ жизни и предаваясь размышлениям. Хотя Фичино и в гораздо большей мере вдохновлял святой Фома Аквинский, чем это долго считалось, и его трактат «Theologia platonica»88 приобрел в результате достаточно схоластический облик, А. Реноде был вправе подчеркивать затруднения, с которыми столкнулся флорентийский философ, когда хотел примирить христианство и неоплатонизм. Согласно теории эманаций, каждая ступень существ получает свое бытие от существ, находящихся на уровне, расположенном непосредственно над ними. Человеческие души должны были бы произойти, таким образом, от Бога при посредничестве ангелов. Итак, Фичино сохраняет христианскую веру в то, что Бог непосредственно создал человеческие души. С другой стороны, животным он предоставляет только смертную и склонную к порче душу. Он оказывается гораздо ближе к Античности, чем к христианству, когда приписывает элементам и сферам разумную душу, бессмертную и неспособную меняться в худшую сторону. Так неоплатонизм мог привести к пантеизму. Логика системы была бы обязана привести Фичино к утверждению об окончательной смертности тела. Итак, чтобы оставаться внутри христианской догмы, он сохраняет идею воскресения тела. Но его учение об аде, которое он излагает в конце своего «Theologia platonica», очень далеко от концепции церкви. Ад изображается им как кошмар нечистой души, вечной пленницы воображаемых ужасов и желаний. Осужденный терзается не столько страхом перед злом и ощущением греха, сколько открытием пустоты и иллюзорности плотского существования. Таким образом, Фичино пытался отлить в христианскую форму спиритуализм по преимуществу недогматического характера. Учение о первородном грехе и приходе Спасителя становятся излишним в его философии и добавляются к ней искусственно. Философия Пико делла Мирандола в том виде, как ее можно вычленить из его 900 тезисов, из его «Речи о достоинстве человека» и из главного произведения, книги «Гептапл, или О семи подходах к толкованию шести дней творения», также не совпадает с христианским вероучением. Пико во многом подобен Фичино. Оба представляют синкретизм Ренессанса, который пытался примирить античную мысль и христианский завет. Фичино заимствовал элементы своей системы не только у Платона и античных неоплатоников (Плотин, Прокл, Ямвлих), но и в «Герметических книгах», у Зо- роастра, Дионисия Ареопагита и т. д. Пико, который знал иврит и арабский язык, добавил ко всем этим вкладам еще и каббалу. Отсюда и вытекала сложная философия, вступавшая иногда в противоречие с церковью. Граф делла Мирандола, кажется, предпочитает монотеизм иудаизма христианской Троице, он сомневался в вопросе о реальном присутствии. Концепция человека, сколь бы возвышенной она ни была, отходит от евангельской. Он заставляет Бога, обращающегося к человеку, произнести следующие слова; «Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные»1. Таким образом, человек может оказаться ангелом или зверем. Ад не существует с тех пор, поскольку высшее наказание состоит в падении до уровня животного и в деградации. Кроме того, Пико утверждал в своих 900 тезисах, что грех, совершенный во временном промежутке, не породил бы вечное наказание. Пико делла Мирандола, учение которого было вначале осуждено церковью, был прощен Александром VI. Век спустя, в 1600 г., доминиканец Джордано Бруно был сожжен в Риме за то, что проповедовал философию, которая значительно не совпадала с евангельским учением. Бруно довел до крайности враждебность по отношению к Аристотелю и платоновскому тезису о мире как эманации Бога. Он утверждал, что мир, «который является бесконечностью», «содержится в Боге» и что Бог Пико делла Мирандола Дж. С. 249, «выражается в чувствительных телах». Естественное развитие собственной мысли приводило его, таким образом, к учению об имманентности и пантеистическим концепциям. Бог един и абсолютен, но внутри этого единства проявляются две субстанции: одна наделена способностью к созиданию форм (natura naturans), другая — могуществом, из которого можно сотворить форму. Первое — это душа мира, второе — материя. Бруно полностью отвергал идею Бога, находящегося выше природы, который создал бы мир вне его самого и, подобно Яхве из книги Бытия, созерцал бы затем с удовлетворением свое создание. Однако самые недавние комментаторы неаполитанского философа обнаруживают в его произведениях, несмотря на трудный язык и противоречивые формулы, некоторое утверждение трансцендентности. Мир везде, но Бог одновременно везде и в другом месте. Где же находится это «другое место»? Не на поверхности мира, но в его центре, в таинственном месте, которого беспокойная душа может достигнуть только уничтожением. От этого трудного согласования имманентности и трансцендентности до совершенно сознательного пантеизма оставался только один шаг, который было суждено преодолеть Спинозе. Объявив трансцендентное непознаваемым, идентифицируя знание и рациональное знание, Бруно оказался одним из основателей современного рационализма. Противник Паскаля, еще до появления сочинений последнего, Бруно исключал знание сердца и отвергал любое откровение. Для него не было никакого смысла в учении о первородном грехе. Он отрицал божественную природу Иисуса, объявил себя враждебным ко всем догмам. Бруно уже далеко оставил за собой берега христианства. Он уже был на пути к свободной мысли. существования в полном благополучии под [защитой и покровительством]» богини. Крещение, которое осуществляется Венерой и которое отмечает в цивилизации Запада бесспорное возвращение к языческим тенденциям, столь долго подавляемым, оказывается символическим. Подобным ему (правда, в ином плане) является и учение последователей падуанской школы, и симпатии Бруно к философии имманентности, которые в XVI в. обеспечили новый взлет антихристианских концепций или, по крайней мере, нехристианских учений, которые иногда в эпоху Средневековья и возникали, однако их тогда полагалось скрывать. Вольнодумство «шустрых» и французских эпикурейцев XVII в. — Теофиля де Вио, Сирано де Бержерака, как и «богохульников из квартала Марэ», которые входили в окружение Гастона Орлеанского, — было бы невозможно без чувственной, дерзкой философской мысли предшествующего периода. Поэт Луиджи Пульчи, близкий к Лоренцо Великолепному и автор «Morgante maggiore»1, казался Фичино типом безбожного дилетанта, который осмеивает догму, и «человеком, чья хитрость настолько велика, что было бы труднее избавиться от нее, чем извлечь песок из моря». Фичино знал, что вокруг него наслаждаются чтением «Фацеций» Поджо и «Гермафродита» Бек- каделли. Он упрекал этих авторов за то, что они превращают «христианское вероучение в инструмент распущенности и несправедливости». Главным образом он тревожился из-за того, что можно видеть «философию, священный подарок Бога, в руках безбожников», т. е. перипатетиков. Он писал своему другу Паннониусу: «Весь мир [читай — итальянские ученые кружки] захвачен перипатетиками, которые разделяются на две секты: последователей александрийской школы и последователей Аверроэса; те и другие одинаково разрушают любую религию, главным образом потому, что они, кажется, отрицают Провидение». Со своей стороны Эразм не упустил случая покритиковать итальянский гуманизм. Он целился именно в Италию, когда в 1517 г. писал Капитону: «Под видом возрождения античной литературы пытается поднять голову язычество, поскольку среди христиан имеется достаточно людей, которые признают Христа только «Большой Моргайте» (urn.). по имени, но внутри дышат язычеством». Таким образом, он упрекал итальянцев в том, что они чересчур придают значение Ьопас literae и стараются сделать это вызывающе языческим образом, и он был вынужден определить по контрасту свою собственную миссию. Она состояла в том, чтобы внести свой вклад в то, что bonae literae, «которые у итальянцев до настоящего времени оказывались почти языческими, приобретали привычку говорить по-христиански». Макиавелли эхом отозвался на слова Фичино и Эразма, признаваясь в «Рассуждении о первой декаде Тита Ливия» в этой вине и обобщив обвинение: «Да, мы итальянцы — другие, мы глубоко неверующие и испорченные». В конце XVI в. Италия еще имела свою скверную в моральном и интеллектуальном плане репутацию. Английскому романисту Томасу Нэшу, современнику Елизаветы, Италия представлялась Содомом, «академией убийств, аптекой, где изготовляются яды, предназначенные для всех наций». Но среди этих ядов для последователя англиканской церкви Нэша на первом месте уже стояла католическая Реформация. Ведь начиная со второй половины XVI столетия она начинает блистать именно в Италии. Успех, который она получила в стране Борджиа и Помпоиацци, наталкивает на размышление. Сам факт ее существования доказывает, что безбожие в ней ограничивалось узким кругом и не проникло в массы, которые в эпоху Возрождения в Италии, как и в соседних странах, остались глубоко христианскими. Что касается тех, кого называли «атеистами», то были ли они тогда? Следует припомнить здесь разъяснение Л. Февра и после этого сказать о том, до какой степени терминология эпохи была свободной. Кастельон и Анри II Эстьенн утверждали, что Рабле относится к тем людям, кто не верит «ни в Бога, ни в Христа». Это положение было поддержано в начале XX в. А. Лефраном, который разглядел в Рабле «соперника Лукиана и Лукреция», вольнодумца, который пошел «дальше, чем все современные ему писатели, по пути философской и религиозной оппозиции». В 1532 г., утверждал Лефран, Рабле «перестал быть христианином»; он больше не верил в бессмертие души; щедрый смех скрывал решения, «о которых никто не осмеливался на протяжении долгих веков даже и помышлять». Итак, вопреки мнению Лефрана, Рабле утвердительно высказывался относительно своей веры в бессмертие души. В 1535 г. он написал «Обдуманный альманах о благородном городе Лионе», который был утрачен, но одна выдержка из этого сочинения была переписана современником. Зная, что его читатели «находятся в нерешительности, они внимательны и страстно стремятся» к пониманию «состояния и положения дел в этом 1535 году», Рабле отчитывал их в следующих выражениях: «Если вы хотите удовлетворить полностью столь пылкое желание, то вам следует пожелать, чтобы ваши души не были сумрачными заложниками земного тела и соединились с Иисусом Христом. Тогда прекратятся любые страсти, болезни и человеческие недостатки, так как благодаря Его всемогуществу достигнете полноты всех благ, всякого знания и совершенства, как некогда пел царь Давид... Иные предсказания кажутся мне легкомысленными. Поскольку к вашей простоте следует добавлять веру». Л. Февр, который обнаружил эту выписку, объединил и процитировал многочисленные тексты, на основании которых он сделал вывод, что Рабле, ученик Эразма, был в душе, бесспорно, христианином и что его вера была искренней. Он верил в Бога- отца, «который сотворил все то, что существует, и который все, что вершит, смягчает своим выбором и доброй волей». Он часто взывает к «дорогому Сыну Божьему», которого он любил называть Создателем, Творцом, Перводвигателем, Подателем всех благ. Справедливым Судьей. В главе X «Пантагрюэля» он упоминает о преображении, воскрешении и вознесении Иисуса как человека, который во все это верил. Наконец (и в этом заключается основная разница между отношением бывшего монаха и отношением Помпонацци), в романе Рабле часто молятся. Молятся как при чрезвычайных обстоятельствах, например когда Грангузье изучает нападение Пикрошоля, так и каждый день в повседневной жизни. Ежедневная молитва оценивается как «похвальный обычай святых христиан». Есть ли нужда напоминать о том, что каждый день Гаргантюа и Понократ вместе «молились Богу-творцу, поклоняясь ему и выражая свою веру в него и прославляя его за его огромную доброту»? Правда и то, что Рабле презирал священников и монахов, что он отвергал паломничества, культ святых и индульгенции. Его религия была индивидуалистической, но она стремилась остаться христианской. Он был далек от того, чтобы быть атеистом. Совет Л. Февра разумен: «Не стоит доверять употреблению слов в былые времена». Рабле сам считал Скалигера атеистом, Анри II Эстьенн использовал то же оскорбление по отношению к Кастельону, Фарель — в отношении Сервета, Ронсар — вообще в адрес всех гугенотов. В XVI в. понятие «атеист» являлось превосходной степенью термина «деист», уже крайне серьезным оскорблением (произнесенным или написанным) для подавляющего большинства людей того времени. Эти неточности в отношении лексики показывают и неуверенность мышления. Они должны были быть связаны с тем анархизмом, который тогда проникал в христианские верования, и с философско-религиозным синкретизмом, который характеризовал европейскую мысль в XV—XVI вв. Этот синкретизм был в значительной степени явлением оптимистическим, но основывался, впрочем, на недостаточном знании хронологии сочинений античных авторов; он обнаруживался во всех цивилизациях, предшествующих христианской, и в предчувствиях христианства. Иисус пришел завершить Откровение, элементы которого уже были известны народам в эпоху Античности, причем не только евреям. За пределами догмы все религии согласия добивались. Этим можно объяснить то, что на каменном полу собора Сиены изображен Гермес Трисмегист; отсюда интерес Фичино к поэмам Гомера и орфическим песнопениям; отсюда на колокольне Флорентийского собора и на потолке Сикстинской капеллы языческие сивиллы, предвещающие явление Христа. Христианство в представлении большого количества гуманистов пришло таким образом осветить философское размышление и религиозную веру Античности и придать подлинный смысл языческим мифам. Античная мудрость была дополнена благодатью. Именно таким было мнение Пия II, когда он писал султану: «Христианство является только новым, более полным уроком о высшем благе мыслителей Античности». Название главного сочинения Фичино «Theologia platonica» очень показательно, и не случайно, что автор создавал его в тот момент, когда к сорока годам готовился принять сан священника. Существует несомненная аналогия между намерением Фичино и намерением Паскаля, когда тот начинал писать «Мысли». И тот и другой пытались переубедить вольнодумцев. Итак, в конце XV в. вольнодумцами были главным образом последователи падуан- ской школы. Без сомнения, Фичино был введен в соблазн платонизмом (в широком смысле), и именно благодаря ему, его переводам на латынь, Западная Европа познакомилась с Платоном. Но он надеялся, что умы, отрекшиеся от христианства, обратились бы к нему вновь, если бы понимали платонизм как этап Божественного откровения. Речь, собственно, шла о том, чтобы воспользоваться новым влиянием, влиянием платоновских сюжетов, для доказательства (насколько это возможно при помощи разума) того, что провозглашает вера. Ни Фичино, ни Пико не имели намерения выдвигать еретические учения, хотя первый вынужден был переписывать свои произведения, а второй подвергся папскому осуждению. Пико к концу своей короткой жизни жил аскетом. Последние мгновения жизни Сиднея ', который скончался в 1586 г. в 32 года от последствий раны, полученной при осаде Зуптена, дают представление об интеллектуальных поисках целой эпохи; чувствуя, что приближается конец, он заставил читать себе рассказ о смерти Сократа в «Федоне» и выдержки из Евангелия. С другой стороны, следует признать, хотя это может удивить наших современников, чьи моральные требования являются крайне высокими, что люди эпохи Возрождения часто сочетали без угрызений совести крайности языческого, чувственного образа жизни с искренней, даже пламенной верой. Маро, который восхвалял красивый сосок, перевел на французский язык псалмы. Ронсар, который неоднократно развивал тему сагре diem2, написал о христианской религии красноречивые стихи, идущие, вероятно, от сердца. Оба источника вдохновения у него совмещались. В эпикурейской песне из «Од» он воспевает удовольствие, свободное вино и хороший стол: Отдай же молодость веселью! Пока зима не гонит в келью, Пока ты вся еще в цвету, 89 Лови летяшее мгновенье — Холодной вьюги дуновенье, Как розу, губит красоту1. Но в «Гимне смерти» он принимает серьезный христианский тон: Пусть он тебе напомнит, что душа твоя не языческая, но христианская, что наш великий Учитель был распят на Кресте И умирал. Она же стала лишь причиной, что он прекрасным путем на небо возвратился... Большинство художников Возрождения, как Ронсар и Маро, быстро переходили (очевидно, не слишком задаваясь вопросами) от сюжетов явно языческих к обычным христианским темам. Этот переход, который представлялся естественным, однако, был бы совершенно немыслим несколькими веками раньше. Среди столь многочисленных художников, которые подобным образом бойко шли от одного источника вдохновения к другому, давайте выделим только двух — Лукаса Кранаха Старшего и Тициана. От первого до нас дошли «Венера» и «Суд Париса», пронизанные тончайшей эротикой. Но огромно религиозное наследие; он был, кроме того, официальным художником семьи Лютера и иллюстратором Библии в переводе на немецкий язык, которая была издана реформатором. Тициан оставил множество картин, предназначенных для церквей: изображения Богоматери (с донаторами), «Святые беседы», «Введение Девы Марии в храм» и т. д. Но он любил запечатлевать светящееся тело красивых девушек Венеции, и его «Вакханалия», хранящаяся в Прадо, представляет собой языческий праздник у потоков вина. Спящая обнаженная жительница Адрии на переднем плане — самый лакомый плод на этом пиршестве. Пер. В. Левиха. (Примем, ред.) •к к * Изображение обнаженных тел в скульптуре и живописи в эпоху Возрождения обмануло многих. Произведения, украшением которых они являлись, часто имеют эзотерическое содержание. Неоплатонизм, понимавшийся в широком смысле как предчувствие христианства и высокого нравственного значения, часто скрывался за сюжетами, которые, по замыслу авторов произведения, не должны были цениться только за привлекательность форм. Исследования Ф. Саксля, Э. Панофски, Д. Сезника и Э. Винда намного углубили представление о «язычестве» Возрождения, раскрыв тайны, которые в XV—XVI вв. могли быть поняты только посвященными. Многие произведения этой эпохи действительно ускользают от понимания того, что земная красота, согласно философии Фичино, способна преодолеть земные пределы. Она представляет только первую ступень «чудесной лестницы», которая должна привести к Богу, «вечному источнику красоты» и добра. Попытки проникнуть в замыслы художников эпохи Возрождения, таким образом, становятся тонким, увлекательным и поучительным делом. Тема трех граций становится излюбленной в эту эпоху. Ей посвящены картина Рафаэля (Шантийи) и фреска Корреджо (Парма) (ограничимся только двумя примерами). Итак, почему три молодые женщины представлены обнаженными? Конечно, потому, что приятно показывать цветущих, прелестных юных красавиц, а также потому, что отсутствие покровов указывает на верность, правду, отсутствие обмана — интерпретация, данная Сервием в IV в. н. э. Группа граций, кроме того, может истолковываться в двух значениях — в моральном плане и в плане метафизическом, которые, впрочем, взаимосвязаны. В моральном плане три богини, часто изображенные обнимающимися, выражают три момента дарения. Таким образом это понимал Сенека: дают, получают, возвращают. В другом плане три милосердные грации являют собой совершенное выражение диалектического ритма неоплатонического мира. Они означают взаимно еша- natio, raptio и remeatio', т. е. эманацию существ, начиная с Бога, Эманация, похищение и возвращение (лат.). обращение души к создателю, который ее призывает, — богиня, которая выражает этот момент диалектики, поворачивается спиной к зрителю, а следовательно, и к миру — и возвращение к божественному. Три грации ведут хоровод в «Весне» Боттичелли, сложном, искушающем произведении, которое долго смущало критику. Картина, безусловно, содержит намеки на исторические факты: турнир 1475 г., воспетый Полициано, на котором отличился Джу- лиано Медичи; наступление мира во Флоренции после провала заговора Пацци, во время которого был убит Джулиано, но удалось спастись Лоренцо. Без сомнения, художник также намекает на «нимф» Симонетту деи Веспуччи и Лукрецию Данти, в которых были влюблены оба брата Медичи. «И между тем нет ничего случайного в этих фигурах: вдали пейзаж, ирреальная обстановка; мы оказываемся в другом мире, кажется, что это уже не мир живых... великие загадки Природы, Смерти и Воскресения окутывают мечтательные фигуры Молодости, Любви и Красоты, призраков идеального Олимпа» (Ж. Сезнек). Справа Зефир, ветер весны, преследует хрупкую Хлориду, которая хотела бы избежать его объятий. Но он касается ее, и изо рта нимфы вылетают душистые цветы, и она превращается во Флору, светлую вестницу обновления: «Я была Хлоридой, я, которую теперь называют Флорой», — писал Овидий в «Метаморфозах». Превращение Зефира и его приближение к Хлориде, превращение Хлориды во Флору выражает, по достоверной интерпретации Э. Винда, диалектику неоплатонической любви, так как эта любовь порождает красоту из discordia concors90 между целомудрием и любовью. Хлорида — целомудрие, Зефир — любовь, их союз порождает весеннюю красоту, которая покрывает землю цветами. В саду Венеры (в центре композиции Вазари правильно определил эту богиню, скромную и отрешенную) мы наблюдаем только первую из метаморфоз любви. В самом деле, над Венерой уверенной рукой, хотя у него и завязаны глаза, Купидон целится в одну из трех граций, которые танцуют слева, слегка касаясь рук друг друга. Ближайшей жертвой божественного стрелка, несомненно, является та, что находится в центре группы. На ней нет Discordia concors — раздор-согласис (лат.). драгоценностей, на лице меланхолическое выражение, уложенная косой прическа придает ей несколько суровый вид. Это — Castitas. Волосы ее соседки справа украшены жемчугом — это Pulchritudo (красота). Более всего притягивает взгляд грация слева — это Voluptas'. Castitas — девственница, ее подводят под покровительство Венеры обе ее спутницы, Венера придает танцу сестер благородство и сдержанность. Речь не идет о прославлении земных, чувственных радостей. На картине Castitas стоит спиной к зрителю и миру. Она смотрит на Меркурия, т. е. ее взгляд направлен в горние выси. Из всех персонажей, изображенных на картине, труднее всего поддается истолкованию Меркурий. Долгое время считалось, что он срывает с деревьев золотые плоды, на самом деле он играет с облаками. В период Античности Меркурию придавалось множество значений, он считался самым быстрым и хитроумным из богов. Но в древности его также считали корифеем граций, но чаще вестником, который связывает землю и небо, кто провожает души в потусторонний мир. Ведь следует отметить, что на картине Боттичелли его одеяние покрыто перевернутыми языками пламени, символом похорон. Наконец, Меркурий являлся покровителем грамматиков и метафизиков, божественным «мистагогом», богом, который вводит в тайны загробного мира. На картине «Primavera»2, где Меркурий указывает пальцем на небо и отгоняет, как облака, плотские желания, он в самом деле выступает как «мистагог» и приоткрывает избранным душам скрытую красоту божественных тайн. Вот потому- то страсть, к которой приглашается Castitas, не связана с землей, от которой грация отворачивается. Стрела, которая коснулась ее, — это стрела трансцендентной любви. Таким образом, нам приоткрывается неоплатоническое значение творения Боттичелли. Общее движение на картине может быть понято как движение справа налево, и Зефир не случайно расположен симметрично Меркурию. С той стороны, где находится Флора, художник изобразил emanatio — нисхождение божественного начала в земной мир. Но в центре дитя Венеры поражает душу, истомившуюся 1 по истине. Castitas, вовлекаемая Pulchritudo и Voluptas, принимает любовь, которая уводит ее от земного. Она позволяет похитить себя (raptio) и обращается к Богу. Меркурий же не медлит и направляет ее к созерцанию божественной красоты (remeatio). «Весна» и «Рождение Венеры» Боттичелли находились на вилле Кастелло, которая принадлежала младшей ветви семейства Медичи; обе картины, возможно, были исполнены для Лоренцо ди Пьер Франческо, кузена Лоренцо Великолепного. Связь между двумя произведениями очевидна. Переход создается деталью — легкий плащ богини, которым, выходя из воды, она должна прикрыться. Венера рождается из воды, ее подталкивают к берегу zefui amorosi, которые представляют собой «дух любви», моделирующий и являющий материю. Море, таким образом, оплодотворяется небесами; это символизируется мистическим дождем из роз, которые сыплются из уст зефиров, — образ, в котором многие мыслители эпохи Возрождения, и прежде всего Пико делла Мирандола,усматривали аллегорическое воплощение библейской фразы «и дух носился над водами». Близость между двумя картинами Боттичелли позволяет (и, несомненно, позволяла посвященным во Флоренции) установить различие между двумя Венерами, которое некогда предложил Платон. По-новому на это посмотрел Пико, различие воспринималось им более тонко: обнаженная богиня, являющаяся в чистейшем великолепии своей красоты, — это Венера Урания. Она вдохновляет «небесную любовь». Вторая фигура, которая возглавляет ритуал «Весны», — это Венера Пандемос, в которой воплощена «человеческая любовь». Ее весенний наряд, сколь очаровательным бы он ни казался, — последний покров, за которым должна скрываться истинная красота. Она всего лишь тень, земной образ, который представляет более возвышенную Венеру, к которой она в конечном счете должна приводить своих любовников. «Венера Урбинская» Тициана совершенно противоположна Венерам Боттичелли, она, несмотря на свой стыдливый жест, изображает всего лишь венецианскую одалиску. Космический плащ, который на картине флорентийского художника предназначался для скрадывания наготы небесной Венеры, под кистью Тициана превратился в обычное одеяние, которое двое слуг достают из сундука. Но чувственность Тициана, возможно, и осознается в одном из его лучших полотен — «Любовь земная и небесная». Оно представляет собой одну из прекраснейших картин в мировой живописи, однако комментаторы всегда затрудняются в ее истолковании. Существует прозаическая интерпретация: молодая девушка слева — это прекрасная Виоланта, возлюбленная Тициана, справа — обнаженная Венера, которая от имени Тициана взывает к любви Виоланты. Современное название картины, которое появилось в начале XVIII в., подразумевает, хотя и это отчасти неточно, что художнику приписывались некие тайные возвышенные намерения. Утверждают, что неоплатоники в эпоху Возрождения изображали обнаженной именно любовь небесную. Поэтому на данном полотне изображена именно возвышенная любовь, а не девушка в роскошном одеянии. Действительно ли она выше ростом, чем та, к которой она обращается с видом чуть ли не покровительственным? Воплощает ли женская фигура слева любовь земную? Маловероятно. Показательно, что на ней нет драгоценностей, напротив, ее голова увенчана myrtus conjugalisКлюч к загадочному произведению Тициана находится, без сомнения, в барельефах вокруг источника любви, по сторонам которого сидят обе женщины. На барельефах можно различить всадника, который погоняет кнутом лошадь без сбруи. Она несет его, он держится за ее гриву. Лошадь для платоников воплощала плотскую любовь, libido, и здесь — символ изгнания libido. Что касается сцены наказания, очевидно, здесь показаны ритуалы языческих мистерий — инициация и очищение — и символы христианской чистоты, которой можно достичь только путем умерщвления плоти. Таким образом, барельефы символизируют «изгнание волнующих страстей» и призыв к «целомудренным таинствам любви». Персонажи этой картины, следовательно, воплощают классическую триаду платонизма: Любовь, которая играет свою традиционную роль посредника между Красотой — слева — и Наслаждением — справа. Так трактуется идея о приобщении красоты к любви облагораживающей, которой можно досгичь только после того, как люди очистятся от земных страстей. Myrtus conjugalis — здесь: брачный венок (лат.). (Примеч. ред.) * * * Вопрос о языческом начале в Возрождении требует новых исследований, поскольку в эту эпоху из античных сюжетов заимствуются в основном назидательные образы, они и были таковыми, и церковь не собиралась от них отказываться. Таким образом, одно и то же учение могло излагаться на двух совершенно разных языках: языке греко-римской Античности и языке христианства. Современники, по крайней мерс образованная публика, к которой обращались художники, задумывались над тем, как создать необходимые сближения и перестановки. Показательно, что Аретино назвал святого Варфоломея, изображенного в «Страшном суде» Микеланджело, «Марсием, лишенным кожи». Без сомнения, он сравнивает сцену, на которой изображен апостол с содранной кожей, держащий в одной руке нож — оружие своего мученичества, а в другой — снятую с него страшную кожу, с другим произведением — жестокой казнью Марсия, написанной Рафаэлем в «Станце делла Сеньятура». Содержание двух произведений одинаково. Марсий, спутник Вакха, с которого юноша собирается содрать кожу, в то время как другой юноша коронует Аполлона, выражает идею обязательного казнения человека во плоти, который возжелал достичь аполлонического света. Для того чтобы достигнуть этой чистейшей ясности, следует отречься от «волнующих страстей» и «ободрать прежнего человека». Так и святой Варфоломей, принявший мученичество, воскресает могучим, ясным и бессмертным в раю, а от его бренного тела остается только кожная оболочка. Из предшествующего анализа можно заключить, что Европа в эпоху Возрождения не столь активно была подвержена язычеству и дехристианизирована, как считалось на протяжении длительного времени. Конечно же, чувственность, столь долго подавлявшаяся, должна была проявиться открыто, и вольнодумное направление мысли, которое впоследствии широко распространится, уже начинает обозначаться, но коснется масс только через несколько веков. Европейское общество оставалось глубоко христианским. Если искусство и отводило теперь значительное место светским сюжетам, то создание скульптур и картин на религиозные темы из-за этого не прекращалось. Кроме того, в эту жоху свободных нравов принимаются восстанавливать большое количество церквей, которым грозило разрушение. Восстановление собора Святого Петра — всего лишь самый известный пример. Столь же показательно, что римская курия причислила к лику святых 90 человек, живших в 1400—1520 гг. Религиозное возбуждение (а именно оно породило обе Реформации — протестантскую и католическую) для нас является наиболее убедительным свидетельством того, что в эту эпоху существовала пламенная вера. Она, разумеется, характеризовалась в начале эпохи Возрождения настоящей анархией в сфере религии, но в дальнейшем, благодаря тому что массы вновь обратились к христианству, религиозные границы как с той, так и с другой стороны вновь установились. Было бы недостаточно настаивать на том факте, что Возрождение переосмыслило христианство. И это относится не только к реформированию структур и прояснению богословия, но и к тому, что Ренессанс интегрировал в христианскую цивилизацию ценности, к которым ранее относились с недоверием. Таким образом, в правах была восстановлена земная жизнь, и отныне Запад считал своей мысль Альберти: «Наши души радуются, когда видят на живописных полотнах очаровательные пейзажи, гавани, ловлю рыбы, охоту, сцены купания и игры пастухов, цветущие деревья, покрытые листвой». Человеческое тело, столь презираемое в Средние века, напротив, стало предметом внимания высокого искусства и гуманизма неоплатоников. Оно представало перед людьми эпохи Возрождения как «вознесшаяся вершина божественного великолепия в природе» (А. Шастель), и никакое другое явление, воспринимаемое чувствами, не оказалось бы в такой степени пригодно для того, чтобы предоставить нам откровение красоты. Художники и гуманисты XV—XVI вв. полагали, подобно Платону, Евклиду и Витрувию, что «всякая мера проистекает от человеческого тела», и верили в то, что в человеческом теле, «благодаря внутренним тайнам природы», можно обнаружить все мыслимые варианты пропорций и соразмерности. С тех пор стало непреложной истиной, что человеческое тело завершает гармонию мира, а церковь более не препятствовала прославлению человеческого тела в светском искусстве. Хотя в XI или в XII в. большая часть повседневной жизни, и в особенности культурной деятельности, находилась под властью религии, последняя отныне воспринимает возрастающую секуляризацию общества и позволяет развиваться со времен Возрождения огромному нейтральному сектору. Так, например, из существовавших в конце XV—XVI в. 377 французских библиотек, о которых нам известно, 105 принадлежали лицам духовного звания, а 126 были собственностью лиц из «дворянства мантии» и уже 66 — собственностью купцов. В 1529 г. богатый парижский купец, умирая, оставил 170 томов книг. Тогда же советник Парижского парламента владел 235 книгами. Изучение книгопечатной продукции, с другой стороны, позволяет сделать вывод о том, что все больше возрастает число книг нерелигиозного содержания. В 1501 г. в Париже было напечатано 88 сочинений; из них только 53 — религиозного характера, а 25 представляли собой издания греко-римских авторов или произведений гуманистов. В 1512 г. было издано уже 332 произведения, из которых 56 имели отношение к религии, а 204 были связаны с гуманистической культурой. Эти изменения кажутся естественными даже ответственным представителям церкви. Реформация, начатая Лютером, который отвергал монашество и целибат священников, внесла свой вклад (даже за пределами тех стран, где торжествовал протестантизм) в победу negotium — активной жизни — над otium — созерцательным существованием, столь восхваляемым богословами Средневековья. Однако уже с давних пор превосходство созерцательной жизни подвергалось сомнению. Унклиф провозгласил, что брак «стоит выше девственности», а Колюччо Салютати писал: «Занимая общественные должности, исполнять их достойно является священнейшим делом, и, быть может, это более священно, чем пребывание в безделье и одиночестве, священной неотесанности, когда человек действует только ради своей пользы». Современник Салютати, Гийом Сенье (в будущем канцлер Прованса), посвятил Мартину V трактат, направленный против безбрачия священников. В нем церковь обвинялась в «отцеубийстве», направленном против природы, она «противостояла законам, которые не были созданы творениями Божьими, но принадлежали самому Создателю, который и установил христианский брак». Восстановление брака в правах, как и долга перед государством, в цивилизации Ренессанса было результатом той же эволюции, решительной, хотя не столь большой в своем воздействии на менталитет масс. Реформация оказала благоприятное воздействие на эту эволюцию, и здесь важно напомнить о том, что Кальвин снял запрет на принцип, который до тех пор поддерживался богословами и был направлен против займа с процентами. Но как показать роль, которую играли банки, связанные с папской курией после эпохи авиньонского пленения пап? И почему следует умалчивать о том, что крупнейшие «купцы» XVI века являлись католиками? Все течения средневековой мысли восхваляли бедность, возвышали нищего. Но в XVI веке энергичный францисканец, став папой под именем Сикста V, приказал заключить всех римских нищих в обширном приюте и заставил работать всех тех. кто был трудоспособен. Если рассматривать вопрос более широко, то весьма показательно, что важнейшим деятелем католического обновления оказался монашеский орден (орден иезуитов), который не замыкался в монастыре, не был нищенствующим. Иезуиты заменили умерщвление плоти аскезой повиновения. Именно они сумели понять и принять все новшества. Таким образом, в эпоху, когда писатели, художники, мореплаватели, купцы и правители создавали новую цивилизацию, религия не оставалась в стороне. Динамизм Западной Европы затронул и ее церкви. Критический дух в эпоху гуманизма развивался уверенно, и часто этот процесс сопровождался аналогичной деят ельностью со стороны христианства. Свободное изучение Священного писания, от которого и лютеранство и кальвинизм вскоре должны были отчасти отрешиться, внезапно возникает из пламенной веры Лютера и из его убеждения, что святой дух действует в каждом христианине. Того же порядка был случай с Вульгатой — ее противоречия были разрешены более точными переводами; при этом исходили из христианского в своей основе желания достичь более прямого соприкосновения, более точной связи с библейским текстом. В 1515 г. Эразм писал Дорпиусу: «Нет опасностей внезапного разрыва со Христом в том, чтобы случайно обнаружить то, что в Священном писании имеется фрагмент, который невежественный или задремавший переписчик изменил или же бог весть какой переводчик передал довольно неточно». И вдохновение, с которым создано «Похвальное слово глупости», является глубоко христианским. Ведь это произведение, сколь язвительным оно бы ни было в своем заключении, следует заветам святого Павла и Евангелий: истина часто скрыта от великих и ученых людей, но она открывается смиренным и неученым. Мудрость мира — это глупость, но глупость Креста — это мудрость. «Среди глупцов всякого рода наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет христианское благочестие. Они расточают свое имение, не обращают внимание на обиды, позволяют себя обманывать, не знают различия между друзьями и врагами... Удивляться ли после того, что апостолов принимали порою за пьяных, что Павел показался безумным судье Фесту»91. Следует, таким образом, взирать на имущество, славу и мудрость нашего мира критическим оком разума, просветленного верой. Если Возрождение нередко находило удовольствие в эзотеризме, если оно и воодушевлялось эмблемами и масками одновременно (и не без того, чтобы противоречить само себе), оно превозносило «ученое невежество», столь дорогое Николаю Кузанскому, тех людей, кто за отсутствием знания, сохранял в себе прямоту и искренность сердца. Отсюда и берут начало мудрые речи Дон-Кихота, а также то место, которое отведено шутам в произведениях Шекспира. В «Короле Лире» подлинным безумцем является правитель, который «обкорнал свой ум с обеих сторон и ничего не оставил в середке»2, а мудрецом оказывается шут — безумец, который не умеет лгать. Ошибкой официальных церквей оказалось желание остановить при помощи «Индекса» и всяких вариантов инквизиции (и у католиков и у протестантов) несокрушимый подъем критического духа. Делая это, они тщетно пытались разбить волну, зародившуюся, по крайней мере отчасти, в глубинах океана христианства. В действительности же в эпоху Возрождения критический разум повсеместно и открыто проявлялся в форме торжественного (от имени Евангелия!) протеста против недостатков церкви и против позиции светских либо церковных вождей, которые провозглашали себя христианами, но довольно скверно воспринимали Эразм Роттердамский. Похвальное слово Глупости. С. 106. В цитате, приводимой Ш. Дслю.мо, отсутствует имя судьи. » Шекспир У, Король Лир II Там же. С. 456. наставления Иисуса. Это ясная мысль, поддерживаемая милосердием, более всего соответствует христианским представлениям и приводила некоторых гуманистов к тому, что они обращали к своим пораженным и недоверчивым современникам красноречивую мольбу во имя мира. Уже Томас Мор в «Утопии» отвергал всякую войну, кроме оборонительной. Однако в это время главным глашатаем идеи ненасилия был Эразм, как это убедительно доказал Ж. С. Марплен. «Похвальное слово мира», «Разговоры запросто», «Querela pads (или «Жалоба мира»)', «Воспитание христианского государя», «Проект войны против турок» содержат красноречивые страницы, направленные против войны, против любой войны. В «Адагиях» тоже есть знаменательный комментарий к поговорке «Duke bellum inexpertis» («Война сладка тому, кто ее не изведал»): «Если среди человеческих занятий существует такое, к которому следует обращаться поразмыслив и от которого одновременно лучше отказаться, отклонять своими молитвами, отодвигать любыми средствами, то это, конечно же, — война. Ничего нет более нечестивого, бедственного, столь пагубного, столь упорно цепкого, столь ужасного, — короче, более всего недостойного человека и, более того, — христианина». В эпоху, когда папа Юлий II атаковал Мирандолу в латах и шлеме, когда кардинал Шинер набирал швейцарских наемников для Святой лиги и когда, для того чтобы оправдать войну, на помощь призывали писания отцов церкви, Эразм требовал обращения к учению Иисуса: «В качестве доводов приводят следующее: папские законы запрещают всякую войну; Августин иногда подтверждает это; святой Бернард восхвалял некоторых воинов. По правде говоря, Христос, Петр и Павел везде учили совершенно противоположному. И почему же их авторитет оказывается для нас меньше, чем авторитет Августина или Бернарда?» Тем же, кто еще рассуждал о Крестовом походе, Эразм от вечал: «Иисус повелел нам сражаться с нашими пороками, а не с турками». Но еще больше он осуждал войну, которая ведется против христиан: «Мы носили имя Христа, который всегда нас учил только доброте своим собственным примером... мы, кто является членами 1 единого тела, единой плотью, кто надеется на высшее причастие, которое должно нас соединить с Христом, подобно тому как сам он соединен с Богом-отцом... да может ли быть в мире нечто, чем можно оправдать войну?» Эта яростная критика войны именем Евангелия и у Рабле, преданного ученика Эразма. Войска Пикрошоля заняли без серьезного повода земли Грангузье, и тот обращается в следующих выражениях к командующему врага: «Это подражание древним: Геркулесу, Александру, Ганнибалу, Сципиону, Цезарю и прочим, подобным им, — противоречит Символу веры Евангелия, которое нам предписывает хранить, соблюдать, править и управлять своей страной и своими землями, а не вторгаться с враждебными намерениями в чужие владения; и то, что сарацины и варвары некогда называли подвигами, ныне мы именуем разбоем и злодейством». Опережающий свое время завет, который не был понят в эпоху Эразма и Рабле; но маленькие группки анабаптистов его сохранили и передали последующим столетиям. Символ веры, составленный в 1527 г. в Шлатте одной из таких групп, противопоставлял поведение истинного христианина поведению светской власти и завершался фразами, исполненными радикального пацифизма: «Светская власть действует только ради плоти, христианин — ради духа. Борьба и оружие светской власти являются плотскими и направлены только против плоти. Борьба и оружие христианина — духовные и направлены против действий демонов. Люди этого мира вооружены железным оружием, но христиане вооружены доспехами Бога, то есть истиной, справедливостью, верой и словом Божьим». Менно Симмонс, благодаря которому анабаптизм выжил в Нидерландах XVI в., отвергал смертную казнь и войн}'. Он проповедовал своим ученикам соблюдать ненасилие: «Возрожденные не хотят войны и не сражаются. Они дети мира, которые перековали свои мечи на орала и свои копья на садовые ножи и ничего не ведают о войне». Христианское сознание в это время еще не было столь утонченным, чтобы взволноваться отношением к неграм. Напротив, в связи с открытием Америки ему довелось столкнуться с новой проблемой, проблемой отношения, которое должно было быть принято в связи с индейцами. Эта проблематика способствовала возникновению современного менталитета. На одной стороне оказались сторонники политики угнетения и жестокости в отношении народов Америки, а на другой — те, кто стремился рассматривать индейцев как людей. В 1513 г. Энчисо, которого следует отнести к первой группе, писал: «Король Испании по законному праву может посылать своих людей в Индию потребовать от этих идолопоклонников, дабы они передали ему свои территории, поскольку он получил их от папы. Если же индейцы откажутся, то он вполне справедливо может воевать с ними, убивать их и продавать пленников в рабство, точно так же, как Иосия обратил в рабство жителей Ханаана». Утверждение это абсолютно языческое, несмотря на христианские покровы, которые его облекают. Напротив, Павел III в 1537 г., вслед за Лас Касасом, провозгласил: «Сатана вдохновил своих приспешников утверждать, будто к индейцам и на Западе и на Юге, как и к другим народам, недавно обнаруженным, следует относиться как к жалким животным, созданным для того, чтобы быть нашими рабами, и будто они неспособны стать христианами. Мы, однако, считаем, что индейцы на самом деле являются людьми и не только способны понять католическую религию, но и, согласно нашим сведениям, крайне желают обратиться в нее». «Новые законы», обнародованные Карлом V в 1542 г., были ответом на указания Павла III. Они представляют собой один из благородных юридических памятников XVI в. Там можно прочесть: «Отныне ни под каким предлогом (будь то война, мятеж или выкуп) индейца нельзя обратить в рабство; наша воля такова: к туземцам следует относиться в соответствии с тем, кем они являются, то есть подданными кастильской короны». На деле и папам, и кастильским королям повиновались плохо. Отныне и повсеместно была поставлена проблема экзистенциальной ценности человека, но не христианина, даже в связи с Евангелием. Таким образом, Возрождение, без сомнения, оказалось более языческим, но и более христианским, чем период, который ему предшествовал. По прошествии времени не кажется ли оно попыткой переосмыслить христианство и вновь примирить град земной и град небесный? Оно продвигалось благодаря новому обращению и к Библии и к Античности, но направлено было к медленному и трудному открытию мира, милосердия и человека.