Эпоха силы и эпоха упадка средневековых сословно- представительных учреждений — Общие причины этого исторического явления — Зарождение нового абсолютизма без феодальной и сословной основы в Италии.— Введение в употребление нового термина для обозначения государства.— Политические воззрения гуманистов.— Книга Макиавелли «Государь» и ее влияние на правителей XVI в.— Испания Фердинанда Католика и Изабеллы Кастильской.— Франция от Карла VII до Франциска I.— Англия после Войны Алой и Белой розы и династия Тюдоров.— Эпохи западноевропейского абсолютизма Государственной формой, которую непосредственно сменил на Западе абсолютизм, была сословная монархия, в которой королевская власть действовала в сотрудничестве с государственными сеймами, представлявшими главные сословия населения. Можно без большой ошибки для отдельных случаев сказать, что эпохой наибольшего развития сословно-представительных учреждений были XIV и XV вв., ибо в XVI ст. они находятся в упадке, а в XVII и XVIII вв. уже господствует абсолютизм78. В истории отдельных стран мы можем различать времена большего и времена меньшего значения, какое имели в государственной жизни эти сеймы, не говоря уже о том, что и в различных странах они имели далеко не одинаковое значение. В последнем отношении английский парламент, добившийся с конца XIII в. до середины XV в. весьма существенных прав, и французские Генеральные штаты, из всех сословных сеймов игравшие наименьшую роль, были как бы двумя полярными явлениями, между которыми располагались все остальные учреждения этой категории79, но и оба столь несходные между собой по своей силе учреждения во второй половине XV в. и в течение всего XVI в. испытывают одинаковую судьбу вплоть до XVII ст., когда прекратился созыв Генеральных штатов во Франции и чуть было не случилось того же самого и с английским парламентом. Если в других местах созыв сеймов и не прекращался, то все-таки они уже никоим образом не ограничивали королевской власти, играя роль совершенно послушного орудия в их руках80. Причины непрочности сословно-представительных учреждений были довольно сложны. Прежде всего это не было представительство всенародное. Общим правилом сословных сеймов было полное исключение из представительства широких народных масс, которые, таким образом, не имели ни малейшего основания поддерживать эти учреждения. Мало того: общая политика сеймов, где особенно видную роль играло феодальное дворянство, да и другие сословия проявляли большое своекорыстие, не внушала доверия народным массам, например, крестьянству81, и они весьма естественно ста новились на сторону королевской власти, как-никак ограничивавшей своеволие аристократии. В свою очередь, когда в этих массах происходило брожение, внушавшее опасения имущим классам, последние тоже готовы были содействовать усилению власти, которая их оберегала бы от социальной опасности. Такова была, например, одна из причин полной покорности английского парламента при Тюдорах82. Далее, те общественные классы, которые были представлены в государственных сеймах, делились на враждебные друг другу сословия, очень часто занимавшиеся сведением счетов между собой, вместо того чтобы отстаивать свои общие интересы и права против стремившейся к абсолютизму королевской власти. Сословно-представительные учреждения были политической надстройкой над социальным базисом, каким являлось возникшее в феодальных рамках общество, расчленявшееся на отдельные сословия с разными правами и привилегиями83. Королевская власть искусно эксплуатировала сословные интересы в свою пользу, опираясь на одну какую-либо силу против другой, не говоря уже о том, что внутренние трения и распри сословий на собраниях государственных чинов делали эти собрания прямо-таки неработоспособными, что относится, например, к французским Генеральным штатам 1614—1615 гг., после чего они не были созываемы почти два века84. В иных случаях абсолютизм устанавливался путем государственных переворотов, в которых королевская власть пользовалась прямой поддержкой городского сословия против дворянства85. Особую сторону в истории сословно-представительных учреждений представляют собой взаимные отношения центральных, общегосударственных и местных, областных сеймов. Кроме редких случаев, когда,— как это было в Англии,— между теми и другими устанавливалась полная гармония, областные сеймы выступали большей частью в роли конкурентов сеймов общегосударственных, что подрывало авторитет последних и не давало им возможности усилиться настолько, чтобы занять прочное, никем не оспариваемое положение86. Сословная монархия выросла на почве «собирания земли» после феодального разложения государства, и общие сеймы иногда, как это особенно можно сказать о французских Генеральных штатах87, служили делу политического объединения страны; нередко в интересы королевской политики даже входило создавать общие представительные съезды от отдельных сеймов, но местный сепаратизм боролся против таких тенденций королевской власти, и, например, ни в Испании, ни в Австрии, составившихся каждая из нескольких сословных монархий, не образовалось общего представительства88. В моменты внутренних кризисов королям оказывалось весьма выгодным, опираясь на одни «провинции», подавлять оппозиционные выступления в других. Таким образом, разрозненность общественных сил, бывших представленными в государственных сеймах, сослужила по отношению к последним плохую службу. С другой стороны, напротив, сила королевской власти организовалась. Она действовала постоянно, тогда как государственные сеймы — лишь в периоды своих сессий, бывших в общем весьма непродолжительными и отделявшихся одни от других большими промежутками времени. Арагонская «депутация королевства», выбиравшаяся кортесами и имевшая своей задачей от одного собрания до другого оберегать вольности и заведовать государственной казной, или арагонский верховный судья, тоже охранявший конституцию от всяких на нее посягательств, сам находясь под надзором особых выбранных кортесами «инквизиторов»89, принадлежат к числу исключительных явлений в строе сословной монархии; общим же правилом было то, что сословные сеймы не имели своих постоянных органов в стране, какие бы попытки в этом направлении в отдельных случаях ни делались90. Вся организация сословных сеймов была плохо приспособлена к удовлетворению постоянно возраставших потребностей новой государственности. Как общегосударственные, так и областные сеймы, редко и на короткий срок собиравшиеся, очень часто не умевшие подняться над уровнем узко-сословных или узко-местных интересов, традиций и предрассудков, обнаруживали и нежелание, и неумение организовать надлежащим образом удовлетворение нужд государства, усложнение жизни которого требовало умножения и усиления правительственных функций, создания особого государственного хозяйства, отличного от прежнего почти исключительно вотчинного хозяйства королей, и образования новой военной силы, вместо не соответствовавших более запросам времени феодальных дружин и городских милиций. Сила сословных сеймов заключалась в их праве давать королю деньги, а жизнь государства развивалась как раз в таком направлении, что королевская власть делалась все менее зависимой от чинов в деле добывания материальных средств, с которыми можно было иметь вполне зависимые от правительства чиновничество и войско91. Мы еще увидим в своем месте, как развитие денежного хозяйства с торговыми пошлинами и кредитными операциями отразилось на государственных финансах92, а равно и то, как усилила королевскую власть религиозная Реформация XVI в.93, между прочим, обогатившая многих государей на счет церкви и монастырей. Рассматривая установление абсолютизма при переходе от Средних веков к Новому времени, мы должны различать две категории случаев, а именно: с одной стороны, случаи возникновения совершенно новой власти без традиционных корней в самой общественной жизни и, с другой, случаи превращения в неограниченную прежней более или менее ограниченной королевской власти времен процветания сословнопредставительных учреждений. В случаях первой категории мы имеем дело с чистым абсолютизмом без всякий феодальной примеси, в случаях второй категории старые феодальные взгляды и порядки более или менее примешиваются к новому строю, возникшему на развалинах сословной монархии. Первая категория политических фактов, подлежащих теперь нашему рассмотрению, обобщается под названием итальянского принципата конца Средних веков и начала Нового времени. Италия, как известно, в Средние века не имела политического единства, раздробившись, кроме южной своей части, на массу феодальных владений, которые в эпоху Крестовых походов сменились новой формой политического быта, развитием городских республик, распространивших свою власть и на окрестные территории. До известной степени Италия этой эпохи повторила то, что мы наблюдаем в Древней Греции, когда она сплошь состояла из государств- городов. Здесь проявляется тот же партикуляризм, в силу которого каждый город обособлялся в отдельную политическую общину и если выходил, так сказать, из тесных пределов своей территории, то только для того, чтобы властвовать над соседними деревнями и более слабыми городскими общинами. Полноправные граждане дорожили своей политической свободой и республиканской формой правления, но только для себя, не заботясь ни о населении подвластных территорий, ни о всей стране. В сущности и круг полноправного гражданства был довольно-таки замкнутым, так что, например, в эпоху наибольшего процветания республиканской Флоренции лишь 3% населения подвластной ей территории пользовались политическим полноправием. К тому же итальянская городская республика была своего рода соединением разных более мелких союзов и корпораций, не всегда ладивших между собой и часто вступавших в яростную партийную борьбу, как это было в эпоху гибеллинов и гвельфов, споры, ссоры и раздоры которых наполняли внутреннюю жизнь городов вечными междоусобиями. Одну из главных ролей в социальной жизни этих городовых республик играли торговые интересы купеческого класса, доминировавшие в вопросах как внутренней, так и внешней политики. Ho особенно давала себя знать происходившая в этих городах социально-политическая борьба, напоминающая борьбу аристократии и демократии в античном мире. Как и в Древней Греции, она приводила к установлению и в средневековой Италии тирании, т.е. к захвату власти влиятельными честолюбцами, часто прибегавшими к прямому насилию, тем более что среди этих новых «принципов», или князей, иные раньше были кондотьерами, предводителями наемных войск, поступавших на службу к городским республикам против их соседей. Насилие играло вообще такую роль в тогдашней политике, что знаменитый Гвичардини обобщал это явление, признавая, что насилием живут все государства (tutti gli stati sono vio- lenti). Каждый такой principe был абсолютным монархом в миниатюре. Княжеская власть, являвшаяся наследницей республиканских учреждений средневекового государства-горо- да, не имела основы, как это мы наблюдаем у феодальных герцогов и графов, ни в крупном землевладении, ни в вассальных отношениях. Если какая-либо фамилия и достигала власти без прямого насилия, только благодаря своему влиянию в родном городе, то большей частью здесь сказывалась не власть земли, как в феодальном строе, а власть денег, ставившая в прямую и косвенную зависимость от богача массу людей и позволявшая ему тратить большие суммы на приобретение влияния и власти, чему лучшим примером служит возвышение фамилии флорентийских банкиров Медичи. Каково бы ни было в каждом отдельном случае происхождение тирании, это была власть без традиций, без исторических корней в жизни, власть людей без роду и племени, без предков, нередко даже прямо чьих-либо внебрачных сыновей, обязанных всем лично себе, полагавшихся поэтому только на себя, да и думавших и заботившихся только о себе же. Лишь полная дезорганизованность общества и разрозненность общественных сил создавали почву для успеха предприимчивых честолюбцев, которые, в свою очередь, кроме инертности народных масс, пользовались, как средствами для захвата и удержания власти, насилием, заговором, террором и шпионством. Кто хочет иметь более обстоятельную характеристику итальянской тирании, разцветшей особенно в XV ст., тому можно рекомендовать обратиться хотя бы, например, к известным книгам Буркгардта и Ф. Монье94, где читатель найдет и некоторые фактические подробности об отдельных князьях, об их политическом искусстве, придворной роскоши, меценатстве и т. п. Для нашей цели пока совершенно достаточно указать на то, что итальянский принципат был явлением, не заключавшим в себе никаких элементов феодализма или сословной монархии, чистым абсолютизмом, напоминающим греческую тиранию и римский цезаризм,— последний, конечно, взятый в сильно уменьшенном масштабе, имея в виду не качественную, а количественную сторону явления. Итальянская тирания также была результатом внутренних смут, но, знаменуя в общем победу над аристократией, она в то же время была поражением демократии, которой в настоящем смысле слова, собственно говоря, и не существовало. Тиран, подводивший всех под одну мерку, чтобы самому оставаться выше всех, пожалуй, и опирался на народ, но сам народ этой эпохи в глазах таких наблюдательных людей, как Гвичарди- ни, казался лишь многоголовым чудовищем, исполненным невежества и заблуждений (un monstro pieno di confusione е di errori), пустые мнения которого всегда очень далеки от истины. При таком положении дел народ, общество, государство были ничем, а всем был только князь, государь, и недаром в эту эпоху политическая литература была больше заинтересована именно государем, а не государством. В эту же эпоху, однако, возник, с другой стороны, и тот термин status (итал. stato, франц. etat, англ. state, нем. Staat), которым стали обозначать понятие, выражавшееся прежде словом respub- Iica не в смысле определенного образа правления (не монархического), а в более общем смысле государства. Основной смысл термина — состояние, установление, устройство, порядок, но ранее всего он стал обозначать государство в Италии, где разнообразие форм политической жизни требовало некоторого обобщающего термина. Первым, кто ввел его в научный обиход, признается Макиавелли, но в других странах (особенно в Германии) слово status сохраняло и другие значения95. В Италии же в указанную эпоху возродилась и политическая литература в духе абсолютизма, причем главными ее деятелями были гуманисты, очень часто, как известно, бывшие на службе у тирании. Первый же гуманист, Петрарка, лично как индивидуалист очень любивший свободу, всю свою жизнь служил деспотизму, в котором лишь и видел одно спасение от тогдашней анархии. Будучи в философии прежде всего моралистом, он, однако, свою нравственную мерку не прилагал к действиям правителей, когда от их деятельности ожидал пользы для Италии, так как в политике искал преимущественно такой силы, которая могла бы прекратить междоусобия, раздиравшие его родину. Одно время, в самой середине XVI в., он увлекался «римским трибуном» Кола ди Риенци, потом ожидал спасения от императора Карла IV, пока не без колебаний и к большому неудовольствию своих друзей не стал служить итальянским князьям, представлявшим собой единственную реальную силу в Италии, одному из которых и посвятил свой трактат «De republica optime administranda» (О наилучшем управлении государством). Это — ряд политических советов, замечательных тем, что в них предвосхищена точка зрения, на которую через полтора века стал Макиавелли. Теологические соображения Средних веков уже отсутствуют в политическом миросозерцании Петрарки и всех последующих гуманистов, и на первый план у них выдвигается принцип пользы. Если гуманистическая мораль утверждала права личности, то в политике итальянские гуманисты утверждали права государства и, между прочим, свободу светской власти от власти духовной. Известно, однако, что в гуманистической этике почти совсем не отводилось места альтруизму и социальным инстинктам,— это был индивидуализм эгоистический,— но совершенно так же и в гуманистической политике не было ни какого-либо основного морального принципа, ни определенного политического идеала. Великое множество гуманистов принадлежало к индифферентистам и оппортунистам, занимавшим хорошие места при княжеских дворах, служивших князьям и их прославлявшим. Тип придворного гуманиста — довольно распространенный в Италии эпохи Ренессанса. Бо лее независимые из них, в свою учередь, были заражены политическим скептицизмом. Известный флорентийский гуманист Никколо Никколи (в первой половине XV в.) говорил, что законы, как паутина, сдерживают только слабых, сильные же, к счастью, им не повинуются,— к счастью, по мнению Никколи, потому что без этого не было бы ни военных подвигов, ни процветания наук, искусств и красноречия. Сильные не руководствуются никаким законом, а только выгодой и увеличением своих владений; они плюют на законы и попирают их ногами, людская же масса управляется тоже не законами, а силой и страхом наказания. В итальянских гуманистах нас вообще поражает отсутствие общественного идеализма, а между тем среди них было немало людей, далеко не бывших лишенными способности скорбеть при виде бедствий родины и желавших так или иначе вывести ее из печального состояния. К числу таких людей принадлежал Петрарка, к их числу принадлежал и Никколо Макиавелли (1469—1527), один из государственных деятелей Флоренции в эпоху изгнания из нее фамилии Медичи; по возвращении последней в 1512 г. он даже попал в тюрьму, что впоследствии не помешало ему сблизиться с некоторыми представителями этой фамилии, особенно с будущим папой Климентом VII, еще при жизни Макиавелли сделавшимся папой. Одному из Медичи, Лоренцо, отцу знаменитой французской королевы середины XVI в., Екатерины, он и посвятил свою книгу «Государь» (II principe), видя в названном Лоренцо Медичи возможного объединителя Италии. He забудем, что автор этой книги жил в эпоху так называемых Итальянских войн, когда его родину, Италию, кроме внутренних междоусобий, раздирали между собой и иностранцы — французы, испанцы, немцы,— искавшие в ней завоеваний или просто добычи. Мысль о политическом единстве Италии — доминирующая в политическом миросозерцании Макиавелли, и для достижения этой цели все средства казались ему одинаково хорошими. Это был умный эгоист, которого нельзя назвать лично бесчестным, и вместе с тем зоркий наблюдатель современности, притом очень начитанный в древней истории, только подводивший итоги под всем виденным, слышанным, читанным, чтобы из этого вывести практические советы, как поступать для достижения известных целей. Он сам говорил, что предпочитает «при описании какого-либо предмета рассматривать его сущность, а не отдаваться мечтательным увлечениям». Это был до мозга костей политический реалист, находивший неуместным «изображать государей и республики такими, какими их никому и никогда не удавалось встречать в действительности». Подобные мечтания, думает Макиавелли, годны лишь на то, чтобы вести себя и других к прямой гибели. «Человек,— аргументирует он,— желающий в наши дни быть во всех отношениях чистым и честным, неизбежно должен погибнуть в среде громадного бесчестного большинства». Крайне пессимистический взгляд на человеческую природу проходит красной нитью через весь трактат о государе, да и сам автор не высоко ставил нравственное совершенство, оценивая все политические явления с точки зрения выгоды. Для него конечная цель политической деятельности — общее благо, для осуществления которого правительство не должно останавливаться ни перед какими средствами: если нельзя действовать добром, действуй злом, ибо средний путь ведет только к погибели. «Люди, говоря вообще,— думал Макиавелли,— неблагодарны, непостоянны, лживы, боязливы и алчны» и «скорее бывают готовы оскорблять тех, кого любят, чем тех, кого боятся»; вообще «любовь держится на тонкой основе благодарности, тогда как страх наказания никогда не оставляет человека». Одним словом, и для «освобождения Италии от варваров», и для обуздания злой природы людей Макиавелли одинаково считал нужным установление сильной власти, действующей сильными же средствами. Республику он считал годной лишь тогда, когда политическая деятельность должна была быть направлена только на поддержание существующего, но когда государство едва созидается или преобразовывается, когда нужно объединить страну, когда существует своевольная аристократия, властвующая над народом, а сам народ морально испорчен, тогда Макиавелли рекомендует монархию. С политической объективностью, ужасающей своей откровенностью, он рассказывал, как создаются, под держиваются и управляются государства, независимо от образа их правления, и как в них приобретается, сохраняется и применяется верховная власть,— и выводил отсюда правила политического поведения. Государь, желающий удержаться, может и не быть добродетельным, но непременно должен приобрести умение казаться или не казаться таковым, смотря по обстоятельствам. Он не должен опасаться осуждения за те пороки, без которых невозможно сохранение верховной власти, так как, изучив подробно разные обстоятельства, легко понять, что существуют добродетели, обладание которыми ведет только к гибели лицо, ими обладающее, и есть пороки, усваивая которые государи могут только достигнуть безопасности и благополучия. Одна из глав трактата (XVII) посвящена вопросу о том, лучше ли государю пользоваться любовью своих подданных или возбуждать к себе страх. «Я нахожу нужным,— отвечает Макиавелли на этот вопрос,— чтобы государи достигали того и другого, но так как осуществить это трудно, и государям приходится обыкновенно выбирать, то в видах личной их выгоды замечу, что полезнее держать подданных в страхе». Государство Макиавелли есть государство совершенно светское, как это и приличествует гуманистической эпохе. Секуляризация государства вообще сопровождалась перенесением на него того высшего на земле авторитета, каким для средневекового католического миросозерцания была церковь. Макиавелли католической церкви ставил даже в вину то, что Италия его времени не имела общей республиканской или монархической власти, ибо никогда духовная власть, приобретшая и мирские владения, по его словам, не была настолько могущественна и достойна, чтобы занять всю Италию, и вместе с тем мешала в этом всякому другому, постоянно призывая к себе для этого какую-нибудь внешнюю помощь. Вообще Макиавелли видел в религии главным образом одно из сильных орудий власти, т.е. подчинял религию политике, как это было в античном мире. В своих «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» (Discorsi sopra la prima decade di Tito Livio) он одну главу посвятил религии римлян, где рассматривает религиозные установления второго из легендарных римских царей, Нумы Помпилия, как «средство прежде всего необходимое для насаждения гражданского быта». Нума, говорит он, основал религию так, что в течение многих веков нигде не было такой богобоязненности, как в этой республике, и это облегчало все предприятия сената и великих римских мужей. Изучая римскую религию, можно увидеть, какую пользу оказывала религия для начальствования войском, для соглашения народа, для поддержания добрых граждан и для посрамления злых. Где нет религиозного страха, там государство или распадается, или должно сохраняться боязнью к государю, который в этом случае заменяет религию. Поэтому, по мнению Макиавелли, «государи и республики, желающие сохранить государство от порчи, должны прежде всего соблюдать в чистоте религиозные обряды и всегда поддерживать уважение к ним... и вообще поощрять и поддерживать все, что благоприятствует религии, хотя бы даже считали все это обманом и ложью». Будучи сам рационалистом, Макиавелли даже прибавляет, что «чем более правители мудры, чем более сведущи в познании природы, тем более обязаны поступать таким образом», и что откуда бы ни возникла существующая во всех религиях вера в чудеса, «мудрые всегда ее поддерживают, и авторитет их внушает доверие остальных»96. Уже давно общим местом даже исторических учебников сделалось указание на то громадное влияние, которое «Государь» Макиавелли оказал на правителей XVI в., для которых трактат стал своего рода, как говорится, настольной книгой. При той распространенности по всей Западной Европе в XVI в., какой отличалась итальянская культура, с одной стороны, и при тех абсолютистических стремлениях, которыми характеризуется королевская политика этой эпохи, нет ничего удивительного, что книга флорентийского политика сыграла роль учебника абсолютизма, и в этом отношении важны не только обычные ссылки на отдельных государей, читавших Макиавелли, но и некоторые менее известные факты вроде того, что знаменитый Томас Кромвель, названный «мо лотом монахов» за энергичное содействие Генриху VIII при секуляризации собственности монастырей, еще задолго до своего возвышения рекомендовал кардиналу Реджинальду Полю взять за руководство в политике практические советы Макиавелли. Вместе с тем понятно и то, что защитники политической свободы в XVI в. выступали полемистами против автора книги «Государь». Итальянский принципат сам по себе был не в состоянии создать что-либо прочное вследствие отсутствия исторических корней и какой бы то ни было связи с идеей национальности, тем более что лишенная политического единства Италия как раз в эпоху развития в ней тирании сделалась добычей иностранных завоевателей. Совсем другое мы видим в странах, где уже образовались национальные государства с королевской властью, имевшей глубокие корни в прошлом, т.е. не бывшей результатом временного захвата верховенства над страной. В Испании, во Франции, в Англии и других местах абсолютизм не возникал, как совершенно новая власть без непосредственных исторических прецедентов, а, так сказать, прививался к старой, уже издавна существовавшей власти, которая если со времен феодализации и не пользовалась неограниченными правами, то не порывала свои связи, по крайней мере в теории,— с традициями абсолютизма. Мы и рассмотрим теперь, как около 1500 г. абсолютизм установился в государственной жизни Испании, Франции и Англии. При всем разнообразии отношений в этих трех странах история водворения в них королевского самодержавия представляет немало общих, типических черт. Известно, что Испания составилась из соединения королевств Кастилии и Арагона, начало которому было положено браком кастильской королевы Изабеллы с арагонским королем Фердинандом в 1469 г. Соединение это не было, однако, полным слиянием, и как Кастилия, так и Арагон сохранили свою особность, свои отдельные конституции, свои местные сословно-представительные учреждения, кортесы, как сохранили их Каталония и Валенсия, еще ранее лишившиеся значения самостоятельных государств. Главное различие между обеими главными частями новой монархии заключалось в том, что кастильская конституция отличалась большим де мократизмом и меньшим ослаблением королевской власти, арагонская, наоборот, большим аристократизмом при более значительном ограничении королевской власти. Соединение обоих королевств под одним скипетром давало возможность общему правительству пользоваться силами одной части монархии против другой, что и наблюдается во время кастильского движения против усиления королевской власти в 1521 г. и аналогичного движения в Арагоне в 1590 г. Кастильцы и арагонцы были как бы двумя отдельными национальностями, не имевшими общих политических интересов. Если что и спаивало их в единую испанскую нацию, то это был воинствующий католицизм, выработавший в испанцах во время многовековой борьбы их с маврами страстный религиозный фанатизм. В 1492 г. Фердинанд и Изабелла положили конец последнему мусульманскому владению на юге полуострова, Гренаде, что страшно подняло национальное значение испанской королевской власти. Особенно знаменательно то, что кортесы самой значительной и сильной из областей монархии, Кастилии, не принимали в этом деле никакого участия, потому что с 1480 г. по 1498 г. даже не были ни разу собраны, как без их же согласия Испания приняла участие и в Итальянских войнах. Пореже созывать сословно-представительные собрания— такова была вообще политика всех королей, стремившихся к абсолютной власти. Почти полные два десятилетия без созыва государственных чинов, и притом в такой важный момент национальной жизни, как окончательное освобождение последнего куска испанской территории от мавританского владычества,— факт весьма, конечно, знаменательный. Ho королевская политика повсеместно пускала в ход и другие меры — ограничение компетенции чинов и извлечение для себя выгод из сословного антагонизма. Вступление Изабеллы на трон кастильских королей сопровождалось анархией, и в конце концов сама королева была обязана своим упрочением на престоле кортесам97. Вся политика Изабеллы была направлена к тому, чтобы ослабить сословия, пользуясь одним против другого. Духовенство в кастильских кортесах не играло особенно важной роли, и его скоро удалось сделать послушным орудием королевской власти. Конкордат, заключенный в 1482 г. с папством, даровал короне право представления на высшие духовные должности, что открывало перед властью возможность огромного влияния на состав клира, а это при тесном слиянии в Испании политики, религии и национального патриотизма само по себе давало королевской власти большую силу. На почве этого же единения государства, церкви и нации выросло и учреждение инквизиции, направленной сначала против иноверцев и инородцев (евреев и мавров), против вероотступников и еретиков, но мало-помалу и притом довольно-таки скоро превратившейся в чрезвычайное судилище и по делам государственной измены. Первый инквизиционный трибунал был учрежден в Севилье в 1480 г., и не прошло много времени, как таких судилищ было основано еще тринадцать, и даже их деятельность была объединена под главенством знаменитого Торквемады. Инквизиция сделалась весьма сильным орудием власти против всякой оппозиции, и конфискация имуществ осужденных превратилась в один из источников обогащения королевской казны. В начале XVI в. в руки инквизиции была передана и книжная цензура. Церковь, в лице папы, оказала еще одну услугу испанскому абсолютизму. В Кастилии существовали три духовно-рыцарских ордена, обладавших весьма большими материальными средствами, и вот Изабелла выхлопотала у папы буллу, делавшую на вечные времена великое магистерство в этих орденах достоянием кастильской короны. Сила светских сословий тоже была ослаблена. Против знати корона оперлась на городское сословие, пользовавшееся в Кастилии большим влиянием, благодаря внутреннему самоуправлению городов и влиятельному участию в кортесах. Издавна города вступали между собой в союзы, называвшиеся эрмандадами (hermandad), чем для утверждения своей власти против мятежных грандов и воспользовалась Изабелла, организовав общую эрмандаду, которая помогла ей сурово подавить аристократическую смуту. Городское же сословие помогло королеве на собрании кортесов отнять у грандов неправильно захваченные ими королевские домены, лишить их прав (чисто феодальных) войны и чеканки монеты и т. п. С другой стороны, католические супруги привлекали знать ко двору, осыпая наиболее покорных и угодливых всякими милостями и раздавая им разные важные должности, между прочим, наполняя грандами и свой главный правительственный совет. Впрочем, в последнем численное преобладание принадлежало не знати, а классу летрадов, ученых юристов, пропитанных монархическими принципами римского права,— факт аналогии которого мы встречаем и в других странах1. Старый антагонизм монархии и феодализма не помешал образованию в Кастилии около 1500 г. союза между государственной властью и знатным дворянством, и власть сумела использовать начавшееся сближение, когда против нее поднялись города. Значение и роль кастильских городов при Изабелле уже клонились к упадку. Королевская власть еще раньше, с XIV в., стала стеснять городское самоуправление назначением над городскими общинами особых контролеров, или коррехидоров (corregidores). Притом города сами ослабляли свою силу в кортесах тем, что семнадцать из них, наиболее значительных, добились признания только за собой права представительства, причем нередко посылали в кортесы своими представителями дворян, переселившихся в города, приобретших там права, но не отказавшихся от своих дворянских привилегий. Выше было сказано, что в начале царствования Изабеллы кастильские города заключили между собой союз, назвавшийся даже «священной эрмандадой», обладавший вооруженной силой и творивший суд и расправу над мятежниками. Былой независимости старых эрмандад, боровшихся большей частью против знати, но иногда и против королевской власти, этот городской союз 70-х гг. XV в., однако, уже не имел, сыграв роль только общественного орудия королевской власти. Изабелла воспользовалась кортесами, когда ей нужно было утвердить свои права против других претендентов на корону и подавить внутреннюю смуту, в которой участвовала знать, но это не значило, что кортесы и города стали пользоваться при ней влиянием и властью. Когда кортесы собирались, от них стали требовать, чтобы все происходящее в их заседаниях, бывших до того времени тайной самих чинов, доводилось до сведения власти, а председательствовать в собраниях должен был ex officio, назначавшийся короной председатель упомянутого уже правительственного учреждения, «королевского совета правосудия», в котором преобладание принадлежало абсолютистам-летра- дам. Что касается до внутреннего самоуправления городов, то ему был нанесен чувствительный удар распространением на все без исключения города Кастилии должности коррехидоров, имевшей раньше скорее исключительный характер. Из супружеской «четы» католических государей первой умерла Изабелла (1504), оставив наследницей своих королевских прав в Кастилии дочь Иоанну, получившую в истории прозвище Безумной. Эта принцесса была выдана замуж за Филиппа Красивого, сына императора Максимилиана I и обладательницы «бургундского наследства» Марии, дочери Карла Смелого. В 1500 г. от этого брака родился в Брюсселе будущий король Испании Карл I, он же Карл V как «римский император». Ребенку было только шесть-семь лет, когда умер его отец (1506), и его поспешили провозгласить королем Кастилии. Вопреки обычаю, на это не было испрошено согласия кортесов, и только по смерти Фердинанда (1516), да и то некоторое время спустя, после долгих пререканий с обеих сторон, кастильские кортесы согласились признать своим королем молодого Карла (1518). Арагонские чины пошли дальше и сначала упорно, в течение нескольких месяцев, отказывались признать Карла, пока жива была его душевнобольная мать; только с великим трудом удалось их уломать и вынудить у них вотирование субсидий. Еще несговорчивей были чины маленькой Каталонии, с которыми Карл бился целый год, пока не достиг некоторой денежной помощи. Чины Валенсии обнаружили также крайне оппозиционный дух. Между тем в Германии умер другой дед Карла, император Максимилиан, и курфюрсты выбрали его преемником молодого испанского государя. Кастильские кортесы протестовали против отъезда Карла в Германию и наотрез отказали в субсидиях, так что только подкупом одних и на силиями над другими советникам Карла удалось кое-чего достигнуть. Эти советники были фламандцы или бургундцы, сильно раздражавшие гордых кастильцев. В 1521 г., в отсутствие Карла, произошло знаменитое восстание коммунеров, направившееся и против дворянства, что заставило это сословие стать на сторону королевской власти. Как известно, восстание было подавлено, и вместе с ним окончилась политическая роль кастильских городов, а вместе с ними и кортесов, в которых им принадлежало первенствующее место. В 1538 г. Карл запретил дворянам, как таковым, появляться на кортесах, и последние превратились в односословную палату депутатов от 17 привилегированных городов, среди которых было немало дворян, представлявших городское сословие и тем охотнее соглашавшихся на субсидии, что сами, как дворяне, были свободны от налоговой тяжести. Против Кастилии правительству Карла помогли силы Арагона, как семьдесят лет спустя сыну Карла, Филиппу II, силы Кастилии пришли на помощь против Арагона98. Одновременно с Испанией переходит к абсолютизму во второй половине XV в. и в первой половине XVI в. и Франция. История королевской власти в этой стране представляет большой интерес, ибо на этой истории мы можем проследить с особой наглядностью, как весьма незначительная и очень слабая власть чисто феодального сеньора, владевшего небольшой областью на среднем течении Сены, превратилась в неограниченную королевскую власть над целой обширной страной99. В этом затянувшемся на несколько столетий процессе следует различать две стороны, которые можно обозначить как стороны количественную и качественную, т.е. расширение территории, находившейся под непосредственным верховенством французского короля, и усиление той власти, какой он пользовался над этой территорией. В первом отношении, если мы сопоставим и сравним, например, исторические карты Франции, на которых обозначены границы королевского «домена» в конце XII в., еще до крупных присоединений, начало каковым было положено приобретением Нормандии, и в середине первой половины XIV в., когда на престол вступила династия Валуа, то увидим, как за эти полтора века вырос королевский домен: в 1180 г. это — узкая территория около Парижа и Орлеана, едва переходящая на север за среднее течение Сены и на юг за среднее течение Луары, а в 1328 г. домен охватывает почти всю страну от Ламанша до Средиземного моря, хотя большею частью без западных и восточных окраин и с вкрапленными в домен владениями некоторых феодалов100. Столетняя англо-французская война второй половины XIV в. и первой половины XV в. задержала было это «собирание» Франции ее национальными королями, но едва англичане были изгнаны, как процесс собирания возобновился путем браков с наследницами крупных феодов, всякого рода сделок с вассалами, присоединений к домену выморочных владений, конфискаций, завоеваний. Еще в XVI в. Франция, однако, не была еще окончательно объединена, и в ней различали домен короны и феодальные земли, но первый был неизмеримо больше вторых, находившихся притом большей частью в руках принцев крови и все более и более пользовавшихся внутренней автономией лишь номинально. Постепенность и неравномерность процесса собирания Франции отразилась впоследствии на крайней пестроте ее провинциальных вольностей, привилегий, прав и вообще учреждений. Другим процессом было усиление самой власти. Из всех средневековых сословно-представительных учреждений наименьшую политическую роль играли, в самой незначительной степени ограничивая королевскую власть, как раз французские Генеральные штаты101. О них можно даже сказать, что они скорее помогали королевской власти в деле сплочения страны и подчинения местных властей королевскому авторитету, чем ограничивали королевские права. Сословное устройство представительства с вытекавшими из него последствиями, сопер ничество с Генеральными штатами провинциальных штатов, неопределенность состава штатов, способов совещания, самой их компетенции, отсутствие каких-либо прочных гарантий — все это делало штаты довольно-таки бессильным учреждением. Наоборот, идея королевской власти, как высшей носительницы законности и справедливости, давно жила в народном сознании. Французской нации пришлось отстаивать свою независимость от дерзких иноземцев англичан, раздиравших страну, мучивших население, и в этой борьбе с внешним врагом король являлся национальным вождем, который один мог, по народному представлению, прогнать иноземцев, усмирить внутренних насильников, установить мир, порядок и законность. Благополучное окончание Столетней войны,— которая к тому же ослабила силы феодалов, своими распрями усложнивших эту тяжелую для населения борьбу,— весьма значительно содействовало подъему королевского престижа. Карл VII, Людовик XI, Карл VIII, Людовик XII, один за другим, каждый по-своему пользовались настроением народной массы, видевшей в сильном правительстве лучшее средство против внутренней анархии и своеволия знати, как пользовались и антагонизмом высших сословий, и разрозненностью оппозиционных сил, чтобы постепенно укреплять уже занятые королевской властью позиции и занимать новые позиции в ущерб и феодальному раздроблению, и сословному представительству, и областному или муниципальному самоуправлению. Еще Карл VII довольно часто созывал штаты, нуждаясь з общественном содействии для уврачевания бедствий, причиненных Франции Столетней войной, но большей частью это были крайне неудачные собрания, не умевшие справиться с теми задачами, которые им надлежало разрешать102. Штаты этой эпохи не сумели даже удержать за собой то право, относительно которого наименее было сомнений, право установления налогов, и даже составилось такое представление, что в 1439 г. штаты, собранные в Орлеане, дали формальное согласие на установление постоянной королевской талии, т.е. налога, назначением которого было содержание постоянного королевского войска103. При Людовике XI штаты были со браны уже только один раз, в 1468 г., да и те лишены были какого бы то ни было серьезного значения. Затем штаты собираются все реже и реже, в конце XV в. только один еще раз, в 1484 г., и в начале XVI ст. тоже только один раз, в 1506 г., таким образом, с промежутками в 16 лет и 22 года, после чего следует еще один очень длинный промежуток, почти в полустолетие, так как вторыми по счету штатами XVI в. были те, которые были собраны в 1548 г., что составляет перерыв в 42 года. Когда короли этой эпохи нуждались в совете и содействии общественных сил, они, начиная с Людовика XI, прибегали к созыву сведущих людей, или так называемых нотаблей, т.е. лиц из всех трех сословий королевства, но в очень ограниченном числе, по королевскому выбору и с весьма ограниченной компетенцией (для совещания по каким-либо частным вопросам). Некоторые из указанных собраний штатов, по отзыву французских историков, скорее были похожи на съезды приглашенных королем лиц, чем на настоящие Генеральные штаты; особенно это относится к собранию 1506 г. В царствование Франциска I уже ни разу не происходило созыва сословных представителей. Правда, в середине второй половины XVI в. и в начале XVII в., при Генрихе II, Франциске II, при Генрихе III, в малолетство Людовика XIII снова возобновился созыв штатов,— опять, впрочем, с очень большими перерывами,— но ни при Карле IX, ни при Генрихе IV их тоже не было, а после 1614 г. они не созывались вплоть до 1789 г., т.е. 175 лет. Генеральные штаты умерли во Франции не от внешнего насилия, т.е. не от какого-либо государственного переворота или разгона, а естественной смертью, от действия внутренних причин, от действительной, самой исторической наукой признанной неработоспособности. И в 1789 г. они сделались способными к работе только после того, как перестали быть сословными Генеральными штатами и превратились в бессословное Национальное собрание. В лучшие еще времена штаты доставляли правительству материал для его законодательных мероприятий и административных распоряжений, но с середины XV в. королевская власть во Франции все более и более работает лишь с разными советами, ни в чем не ограничивавшими власти короля, имевшими чисто деловой характер и своей деятельностью только содействовавшими централизации управления страной. В них деятельную роль играли воспитанные на изучении римского права юристы, прямые преемники средневековых легистов, и случалось, что их чуть не целыми партиями выписывали в Париж из южной Франции, бывшей, как известно, страной «писанного права» (pays du droit ecrit) в отличие от севера с его обычным правом. Эти высшие советы в XV—XVI вв. плодились, соединялись, разделялись и все более и более делали ненужными штаты, взяв на себя и законодательные, и финансовые функции. Конечно, не одни отдельные личности королей строили во Франции здание абсолютной монархии на развалинах сословно-представительного строя, никогда в этой стране и не получавшего особого развития. Тем не менее нельзя не отметить, что среди французских королей от окончания Столетней войны до начала религиозных войн мы встречаемся с крупными представителями абсолютистических стремлений, не чуждых и итальянского влияния. Первая такая фигура — Людовик XI, которого у нас одно время была своего рода мода сравнивать с Иваном Грозным, как тоже деспота и тирана. Для современного ему английского теоретика сословной монархии Фортескью1 этот французский король был типичным представителем неограниченного государя, воплощением произвольной и насильственной власти. Правление его преемников Карла VIII и Людовика XII, получившего от штатов 1506 г. титул «отца народа», было более патриархальным, но недаром оно получило одобрение от Макиавелли, автора «Государя». Следующий за ними король, Франциск I, блестящий кавалер, покровитель классического Возрождения, новой науки и нового искусства, является уже настоящим абсолютным государем, на котором уже лежит отпечаток итальянского принципата. Франциск I первым стал подписывать свои указы ссылкой на то, что так ему, королю, благоугодно: «саг tel est notre plaisir»,— формула, находящаяся в несомненной идейной связи с учением юристов: «quod prin- cipi placuit legis habet viogorem», для которого был и французский перевод (si veut Ie roi, si veut la loi). Абсолютизм власти короля Франции был отмечен и за ее пределами, и, например, венецианский посол при дворе Франциска I писал своему правительству, что во Франции королевская воля отныне все, «даже в правосудии,— прибавляет он,— потому что не найдется никого, кто решился бы слушаться своей совести, раз это было бы ослушанием воли короля». В свою очередь президент Парижского парламента, высшего судебного учреждения в стране, говорил однажды от его имени своему государю, что он выше законов и что ордонансы не имеют для него обязательной силы. Одновременно с Испанией и Францией абсолютизм установился и в Англии, именно в царствование династии Тюдоров (1485—1603). Мы видели104, что в Англии ранний абсолютизм был следствием ее завоевания нормандцами во второй половине XI в., но что в XIII ст. деспотизм королевской власти вызвал против себя всесословную оппозицию, результатом чего было образование парламента, в конце концов ограничившего королевскую власть. История английского парламента есть история упорной борьбы с абсолютисти- ческими стремлениями королей, двое из которых в XIV ст. (Эдуард II в 1327 г. и Ричард II в 1399 г.) даже лишились короны и жизни, а в последнем случае, по воле парламента, произошла и перемена династии. В XIV и XV вв. парламент приобрел право установления налогов, издания законов (притом по его собственной инициативе) и суда над дурными советниками короля105. Важное значение, какое получил в Англии парламент, явствует и из того, что в XIV в. и первой половине XV в. он созывался почти ежегодно. В середине XV в., однако, начался постепенный упадок этого учреждения, на что указывают и более редкие, чем прежде, его собрания, когда, например, при Эдуарде IV (1461 —1483) за 22 года было только четыре созыва парламента, после чего вообще собрания сделались более редкими. Дело в том, что это было время великой династической и феодальной усобицы, известной под названием Войны двух роз (Алой и Бе лой), находившихся в гербах двух враждебных одна другой ветвей королевского дома, и именно эта война много повредила парламенту. Прежде всего аристократическое междоусобие нанесло страшный удар значению и силе самой английской знати, на которых и держалось все значение самого парламента. Целые большие дворянские фамилии погибли, и число светских лордов к началу династии Тюдоров донельзя уменьшилось (до каких-нибудь неполных трех десятков). Каждая партия в моменты своей победы созывала парламент, делавшийся простым орудием в руках победителей для наказания побежденных смертью, конфискацией имуществ и т. п., и потом парламентам уже трудно было возвратить себе былую независимость. Нация, утомленная междоусобием и анархией, страстно стремилась к восстановлению спокойствия и порядка, а потому сама шла навстречу образованию сильной власти. Особые обстоятельства в жизни отдельных сословий тоже содействовали усилению правительства. Co времен проповеди Виклифа и лоллардов духовенство искало сближения с королевской властью, надеясь на ее защиту против своих врагов. Только тем союзом, который образовался в Англии между монархией и клиром, и можно объяснить легкость, с какой, по инициативе Генриха VIII, английский король объявлен был главой церкви. Отобрание этим королем в казну всей монастырской собственности дало ему возможность отчасти менее нуждаться в парламентских субсидиях, отчасти создать новую поземельную знать, награждая вновь назначаемых лордов поместьями из секуляризованных монастырских имуществ. Таким образом, церковная Реформация в XVI в. связала с королевской властью интересы духовной и светской аристократии. Кроме того, и вообще имущие классы в эту эпоху были за сильную власть, так как под влиянием экономического переворота, вызванного переходом монастырских земель в светские руки и введением в них новых форм хозяйства, в стране развился пауперизм со всеми его опасными для общественного спокойствия и неприкосновенности частной собственности последствиями. В середине XVI в. в восточной части Анг лии было даже серьезное крестьянское восстание, подавленное только военной силой. На почве этого усиления королевской власти развивается и личный деспотизм отдельных королей. Особенно в этом отношении рельефно выдвигается вперед фигура современника Карла I в Испании и Франциска I во Франции, второго из династии Тюдоров, Генриха VIII. Это был настоящий деспот, отличавшийся капризным своеволием и не останавливавшийся перед мстительными казнями и кровавым террором. Противник сначала религиозной Реформации, он сам потом начал ее в Англии, никак, однако, не будучи в состоянии остановиться на чем-нибудь определенном и беспрестанно меняя новые формулы веры. Парламент, давно привыкший к послушанию, делал все, что ему приказывалось свыше, вследствие чего Генрих VIII даже и не остерегался собирать его сравнительно часто. Если его отец в тринадцать последних лет своего царствования созывал палаты лишь два раза, а его дочь, Елизавета, за сорок пять лет — лишь тринадцать раз, то Генрих VIII за тридцать семь лет собирал парламент двадцать один раз. Услужливые палаты и объявляли его главой церкви, и позволяли ему отобрать у монастырей их земли со всем, что на них находилось, и утверждали те или другие желательные ему формулы веры, дальше чего уже нельзя было идти в потакании королевскому деспотизму. Английский абсолютизм XVI в. даже не стремился к уничтожению народного представительства, раз оно было покорным и удобным орудием в руках королевской власти. Только в XVII в., при династии Стюартов, когда в парламенте снова стал развиваться оппозиционный дух, сделана была попытка управления без созыва парламента, окончившаяся, однако, как известно, неудачей. Итальянские влияния тоже не миновали Англии, и упоминавшийся выше поклонник Макиавелли — Томас Кромвель был лишь одним из первых «италионатов», сочувствовавших в Англии идеям абсолютизма.