Стремление абсолютного государства к руководительству национальной жизнью в области духовной культуры.— Меценатство итальянских князей эпохи Ренессанса.— Переход меценатства в другие страны.— Ришелье и Французская академия.— Правительственный протекционизм литературе и науке при Людовике XIV.— Придворная литература эпохи ложного классицизма.— Государственный утилитаризм в деле народного просвещения.— Государство и школа в эпоху абсолютной монархии.— Подавление опасных и вредных мыслей.— Цензура и преследование оппозиционных писателей.— Переход цензурных прав от церкви к государству Абсолютное государство Нового времени с неограниченной королевской властью во главе стремилось быть всем во всем и, не довольствуясь подчинением себе религии и господством над совестью граждан, налагало свою опеку на все проявления духовной жизни общества, на все стороны интеллектуальной и эстетической культуры нации. Установление абсолютной монархии на Западе совпало по времени с так называемым Возрождением (Ренессансом) наук и искусств под знаменем гуманистического классицизма (особенно XV в. и первая половина XVI в.), как в эпоху полного господства абсолютной монархии началось развитие естествознания и возникла самостоятельная философия (отчасти XVI ст., в особенности XVII ст.), а перед началом упадка процветала небывалым до того образом публицистика («философия XVIII века»). Государственная власть не могла оставаться равнодушной к этому культурному движению: одно в нем ей казалось опасным и потому подлежащим пресечению, другое она стремилась использовать в своих интересах, вплоть до создания официальной философии, официальной науки, официальной литературы взамен самостоятельного философского мышления, научного исследования, художественного творчества. «Век Людовика XIV», этого «короля-солнца», «покровителя наук и искусств», был апогеем такого направления, когда, по-видимо му, вся духовная культура должна была служить интересам и быть украшением абсолютной монархии. Королевское меценатство, официальный академизм, придворный классицизм и в лучшем случае государственный утилитаризм, с одной стороны, а с другой, подавление всякой духовной свободы, как заключающей в себе опасность ущерба и вреда для общественного порядка, для государства и для трона, строгая цензура, сожжение рукой палача произведений печати, в которых проявлялся сколько-нибудь вольный дух, преследование писателей, неугодных властям и сильным мира,— вот в коротких словах все, что можно сказать об отношении абсолютизма к духовной культуре в эпоху «старого порядка». Начало опеки абсолютизма над духовной культурой, сделавшейся для нее весьма потом тяжелой, относится в Италии к эпохе Ренессанса в форме более мягкого отношения, обозначаемого обыкновенно термином «меценатство». Итальянская тирания XV в. в этом отношении очень похожа на греческую, которая тоже оказывала покровительство расцвету поэзии и искусства. Дворы итальянских потентатов этой эпохи сделались настоящими центрами гуманизма, так как эти тираны в античном стиле старались прибрать к рукам нарождавшуюся умственную силу. «Двор,— говорит новейший историк итальянского Ренессанса о дворе в Неаполе,— привлекает к себе и втягивает в свой круг всех, кто имеет какое- нибудь значение в литературе. Двор дает им свет и хлеб, наделяет их почестями и должностями, делает их секретарями или великими казначеями. Он воодушевляет их жизнью в некотором роде династической, отделывает по одному и тому же фасону, нашивает галуны на их стиль и их костюмы, вводит их в академию, которая научит их латинскому языку, приучит к хорошим манерам и к красивой речи»386. Здесь пишутся трактаты о государстве, о величестве государей, о правлении государей и т. п.— тема, которую довольно охотно разрабатывали вообще итальянские гуманисты от Петрарки до Макиавелли387. Ho неаполитанский двор был лишь один из многих: везде господствовал тот же дух покровительства литературе и искусству, которые за то должны были служить своим меценатам, украшать придворную жизнь, прославлять правление'того или другого князя. При таком направлении сама духовная культура нации принимала слишком аристократический характер, отдалялась от народа, утрачивала характер действительно общественной силы и в конце концов приобретала значение одного из аксессуаров придворного быта и орудия, которым в своих целях пользовалась княжеская тирания. Итальянские писатели прямо отворачивались от народа, как от презренной черни, недостойной внимания и участия к себе со стороны порядочных людей388. Вот почему, между прочим, гуманизм, которому мы приписываем такое важное значение в истории духовной культуры всей Европы, нередко осуждается итальянскими историками за его некрасивую политическую роль на своей родине. С распространением в других странах Европы культуры итальянского Ренессанса, политических идей в духе княжеского абсолютизма, нравов, обычаев и всей внешней обстановки придворной жизни, стало утверждаться мало-помалу и королевское меценатство, которое во Франции сыграло такую крупную роль в царствования двух наиболее блестящих представителей в этой стране королевской власти, Франциска I и Людовика XIV. Первый из этих государей даже прямо содействовал перенесению во Францию культурных форм итальянского Ренессанса в областях как искусства, так и науки. В его лице абсолютизм во Франции заключил союз с новым образованием, враждебно относившимся ко всякой сред- невековщине: последняя была не по душе и королевской власти, так как средневековые формы были слишком тесно связаны с традициями феодальной и муниципальной свободы. Абсолютная монархия инстинктивно искала для себя новых культурных форм, и легче всего было их заимствовать из Италии, где литература достаточно сумела оторваться от народной жизни и от национальных традиций и проникнуться, напротив, духом княжеского придворного быта, нашедши родственные тенденции в римской литературе августова века. Чем для Франции и других стран в этом отношении была Италия в XVI в., тем с середины XVII ст. стала делаться сама Франция для всей Европы, превратившись мало-помалу в законодательницу утонченного вкуса и светских мод. В этом отношении версальский двор Людовика XIV сыграл роль главного образца для подражания. По мере того как французская культура распространялась при дворах, национальные литературы приходили в упадок. Фридрих II в эпоху возрождения немецкой литературы читал только французские книги, сам писал по-французски, признавал только французских писателей. Мария-Терезия вела переписку, между прочим, и с Иосифом II по-французски же, хотя и не всегда грамотно: «а cette heure» у нее выходило «asteur». He только национальное, но в еще большей степени все общественное было противно самому духу настоящей придворной литературы, и именно когда струя общественности стала проникать в литературу,— а в этом и заключалась вся сила XVIII в.,— то духовная жизнь нации начала эмансипироваться от направления, созданного придворным меценатством. «Науки,— говорит в своем завещании Ришелье,— служат одним из величайших украшений государства и обойтись без них нельзя, но... усиленное занятие науками повредит торговле, обогащающей государства, и земледелию, питающему народы, и произведет опустошение в рядах солдат, которым приличнее невежество, чем тонкость знания». Великий государственник, находивший, что для спокойствия государства лучше, если народу не очень хорошо, сказался весь в этом коротеньком заявлении: науки украшают государства, но для государства же нужно, чтобы ими занимались не слишком много и не все, «иначе,— думал Ришелье,— государство будет похоже на безобразное тело, которое во всех частях своих будет иметь глаза». С его точки зрения, науки были нужны лишь постольку, поскольку их существования требовал государственный интерес, отнюдь не стремления личностей, составляющих общество, и, конечно, в наше время никто не стал бы говорить, что земледелие и торговля не особенно нуждаются в науках. Утилитарный взгляд на образование был вообще в ходу у представителей абсолютизма, но в те времена технические знания находили применение лишь в военном деле1. Смотря на умственную деятельность общества с узко государственнической точки зрения, Ришелье хотел, чтобы эта деятельность протекала и под надзором государства. Около 1635 г. в Париже образовался кружок из нескольких просвещенных горожан, отчасти кое-что пописывавших, с целью собираться раз в неделю у одного из членов кружка для литературных бесед. Узнав об этом, Ришелье предложил кружку организоваться в признанную корпорацию и собираться впредь под официальным председателем (sous une autorite publique). Так возникла знаменитая Французская академия, задачей для которой было поставлено главным образом дать французскому языку твердо установленные правила, словарь, грамматику, поэтику, риторику: государство, так сказать, должно было законодательствовать и в вопросах языка и литературы. Около этого времени Корнель написал своего «Сида» с сюжетом, заимствованным из испанской литературы, и пьеса имела крупный успех, что не понравилось Ришелье. Ему казалось, что, аплодируя «Сиду», публика только выражает протест против ведшейся тогда с Испанией войны, а сверх того, он находил непатриотичным увлечение публики испанским сюжетом пьесы. Тогда вновь созданной академии было предписано подвергнуть «Сида» строгой критике, что ею и было в точности исполнено. Академия, таким образом, сделалась одним из орудий политики Ришелье, в то же время приняв на себя роль законодательного учреждения в вопросах чисто литературного характера: между прочим, «Сиду» было поставлено в упрек, что в нем не были соблюдены единства места и времени по Аристотелю и что героиня этой пьесы весьма безнравственна. Впоследствии и Наполеон I выражал желание, чтобы академия создала такую критику, которая могла бы рекомендовать публике авторов, достойных внимания389, и в этом отношении он только следовал примеру, поданному Ришелье. Государство брало на себя задачу руководить и художественным творчеством. Слабо еще развитая в XVII в. литературная деятельность сама шла навстречу к меценатству, которое во Франции ей оказывали некоторые аристократические фамилии. С самого же начала самостоятельного правления Людовик XIV сделался главным меценатом не только во Франции, но и за ее пределами. В 1663 г. был составлен список писателей, которым были назначены ежегодные пенсии (liste des pensions), причем последними стали пользоваться и некоторые иностранцы. Людовику XIV было нужно, чтобы его восхваляли и прославляли на всех языках, чтобы литература, философия и наука содействовали видам правительства, чтобы можно было даже внушать писателям, как они должны писать. Внушения эти происходили и на самом деле, когда по заказу пи сались сочинения в защиту разных пунктов внутренней и внешней политики или когда королевским историографам вменялось в обязанность распространять хвалебный тон и на царствования королевских предков: королевская власть устанавливала своего рода государственные догматы в вопросах политики, истории и философии. Сорбонна от себя запретила во Франции сочинения Декарта, а Людовик XIV в 1667 г. не позволил произнести похвального слова покойному философу. Умственная жизнь страны сделалась таким же ведомством для правительственного воздействия, как финансы, мануфактуры и торговля, и во главе обоих ведомств был поставлен в 1664 г. один и тот же министр, Кольбер390. При нем Французская академия окончательно превратилась в правительственное учреждение, по образцу которого стали создаваться, в шестидесятых же годах XVII в., академии надписей и медалей, живописи и скульптуры, наук и т. п., которым ставились и цели чисто придворного значения — прославление короля надписями (на публичных памятниках или праздничных сооружениях) и медалями в память разных событий, украшение королевского дворца произведениями живописи и ваяния и т. п., как, в свою очередь, Академия наук должна была давать советы, касающиеся флота, ремесел и т. д. Задача Академии изящных искусств мало чем отличалась от организованной Кольбером же мануфактуры роскошных ковров391. Все эти официальные учреждения занимались, между прочим, и законодательством в области вкуса, идя по пути, проторенному еще в XVI в. деятелями Ренессанса. Они прямо предписывали преклонение перед древними и подчинение их правилам, были ли последние высказаны самими древними, Аристотелем, Виргилием или Витрувием (римским архитектором), или же их устанавливали эти академии на основании изучения древних произведений. В области поэзии итоги под этой выработкой правил подвел в своем «Поэтическом искусстве» (1674) придворвый поэт Буало, сомневавшийся, могут ли быть несчастные при таком короле («L’univers sous ton regne a-t-il des maeheureux»?) и советовавший приспособляться ко вкусам «двора и города». Правила, подобно мануфактурным регламентам, опутали всю деятельность художников. «Доктрина,— говорит новейший историк392,— получила силу ортодоксии. Будучи лишь одна преподаваема в школах Парижа и провинций, она опиралась на целую иерархию — первого художника, академий, суперинтендента зданий (министра изящных искусств) и короля. Бунт против столь твердо установленного порядка был немыслим... Во второй половине XVII в. остался один только меценат, один вкус, одна художественная школа... Все становилось учреждением». Царствование Людовика XIV было золотым веком французской литературы, но не его система создала это процветание. В 1661 г., когда самому королю шел только 23-й год, Боссюэ было уже 34, Корнелю — 55, Мольеру и Лафонтену лет по сорока и т. п. Зато главный литературный законодатель, Буало, был сверстником короля-мецената. При Людовике XIV литература получила окончательно придворный и классический характер,— ложноклассический, как стали говорить ее немецкие критики в XVIII в. Из Франции ложноклассицизм распространился по всей Европе. Это тоже была своего рода регламентация производства, шедшая свыше и приводившая повсеместно к вытравлению «народности» из литературы, к забвению национального прошлого, к изображению в классических формах лишь того настоящего, которое было в официальном почете. Абсолютная монархия в XVII в. сделалась и официальной покровительницей науки, но главным образом в направлении государственного утилитаризма. Кольбер и в этом отношении был типичным представителем системы,— черта, на которую мало обращают вообще внимания при рассмотрении его деятельности. Научная работа шла своим путем, но государство приходило к ней на помощь лишь тогда, когда от это го ждало для себя корысти. Например, исторические изыскания поощрялись тем же Кольбером ради того, что из них можно было извлечь пользу для политики — в установлении разных антецедентов, в оправдании тех или других притязаний короля, в выработке правил для внешней политики. Конечно, многое основывалось тогда во Франции и для вящей славы государя, но особенно ценилась практическая польза от науки с ее новыми открытиями и изобретениями, нужными в военном и морском деле, в обрабатывающей промышленности и т. п. Идейная сторона науки скорее даже беспокоила государственную власть, как беспокоила и власть церковную. Философия Декарта с ее духом сомнения и исследования была запрещена во Франции, и, пожалуй, во второй половине XVII в. нигде, кроме Испании, не была так стеснена философская мысль, как во Франции, несмотря на все покровительство, оказывавшееся королем представителям науки. Этот недоверчиво-утилитарный взгляд на науку абсолютная монархия сохраняла и впоследствии. Об отношении абсолютизма к школьному делу можно и не распространяться, так как народного образования, в смысле организации низших школ, не существовало, а среднее и высшее находилось в руках церкви и привилегированных корпораций, в которых господствовал дух неизменных традиций, педантической рутины и,— когда к делу прилагало свою руку протестантское государство,— канцелярского бюрократизма. Любопытно, что до второй половины XVIII в. среди бюрократических учреждений старой монархии не было ведомства, сколько-нибудь похожего на Министерство народного просвещения в современном государстве, как почти не существовало в отдельных странах и общего школьного законодательства. Высшие и средние школы содержались своими собственными средствами, образовавшимися из пожертвований, отказов по духовным завещаниям и т. п., особенно в католических странах, где большую роль в деле образования юношества играли иезуиты. Главным образом отмена этого ордена и заставила многие правительства организовать по-новому школьное дело, эмансипировать его из-под исключительной опеки церкви, подчинить его государственной власти со внесением в него, однако, того же духа бюрократической опеки и регламентации, который в протестантских странах был в достаточной мере развит и раньше. Настоящее планомерное воздействие государства на народное просвещение начинается только в середине XVIII в., в эпоху просвещенного абсолютизма. В этом отношении, например, замечательна деятельность в Португалии министра Помбаля, изгнавшего иезуитов из этой страны (1758). Мы остановимся, впрочем, лишь на истории школьного дела в Пруссии и в Австрии. В 1763 г. Фридрих II издал «Общий регламент о сельских школах», где он жаловался, как на великое зло, на невежество деревенских жителей и предписывал, под страхом наказания родителей, опекунов и помещиков, чтобы крестьянские дети обязательно посещали начальную школу, но это распоряжение не могло принести пользы, раз сама начальная школа не была как следует организована. К чему могли привести все подобные указы, когда на школу не отпускалось денег или когда в учителя назначались, за невозможностью уплачивать пенсии, солдаты-инвалиды, сделавшиеся более непригодными к военной службе? Лучшая сторона отношения Фридриха II к образованию заключалась в той свободе научного исследования, которая была им предоставлена университету. Недаром по вступлении на престол он возвратил кафедру Вольфу, изгнанному из университета его отцом за вольнодумство. Впрочем, со времен Реформации в протестантских государствах все-таки больше заботились о просвещении народных масс и больше возлагалось в отношении к народному образованию обязанностей на государство, чем в католических странах. То, что в Австрии стало делать правительство, было уже настоящей для нее новостью, хотя освобождение школы от духовенства сопровождалось ее бюрократизацией. Еще Мария-Терезия начинала разделять тот принцип, что школа должна быть, как выразилась сама императрица в одной резолюции, «ein Politicum», т.е. делом государственным. Ею была учреждена смешанная из духовных и светских лиц «придворная учебная комиссия» с подчиненными ей провинциальными комиссиями такого же состава,— один из ранних примеров образования особого Министерства народ ного просвещения. При этом самоуправление австрийских университетов было совершенно отменено. Во главе каждого факультета правительство назначало своего директора, отнюдь не из профессоров, и ставило последних в полное ему подчинение: директор определял размеры, содержание и направление профессорских курсов и даже указывал на руководства, от которых они не должны были отступать. Заведование университетским имуществом, доходами от которого жили профессора, было у них отнято и поручено особым правительственным чиновникам, профессорам же назначено было казенное содержание. Названные директора были подчинены особому протектору, которого в 50-х гг. заменила упомянутая выше «придворная учебная комиссия». Иезуиты, занимавшие в большом количестве кафедры в австрийских университетах, с трудом подчинялись новым правилам, но против них были пущены в ход репрессивные меры, а когда орден был уничтожен, то у правительства руки и совсем были развязаны для осуществления реформы в высшей школе. Для Иосифа II университеты были только рассадниками будущих чиновников. «He нужно,— сказано было в одной высочайшей резолюции 1782 г.,— учить молодых людей ничему такому, чем бы они могли только очень редко пользоваться и применять, или же совсем не пользоваться и не применять к благу государства (zum Besten des Staates), так как существенные занятия в университетах должны служить только для образования государственных чиновников (nurfur die Bildung der Staatsbeamten), а не посвящаться просто для приготовления ученых». Иосиф II нашел, что для целей высшего образования довольно будет трех университетов (в Вене, во Львове и в Пеште), а остальные были превращены в лицеи с сокращенным курсом. Наиболее общеобразовательный, философский факультет был в своем значении принижен до прежнего артистического, бывшего чем-то вроде подготовительной школы к практическим факультетам393, а в последних было донельзя сокращено теоретическое преподавание, но зато для юристов введены были практические упражнения в канцелярской стилистике. Богословский факультет был даже прямо упразднен ввиду учреждения для духовенства генеральных семинарий. В области среднего образования в Австрии при Марии- Терезии тоже была подорвана монополия духовенства и приступлено было к огосударствлению тогдашних гимназий, или «латинских школ». В одном из неосуществленных, впрочем, тогдашних проектов учебной реформы цель средней школы определялась как воспитание просвещенных, годных и преданных отечеству христиан, причем «надзор за воспитанием и образованием и руководство им во всей полноте и во всех частях должно было целиком и неуклонно принять на себя государство», ради же этого все дело предполагалось «отобрать из рук монахов, поручив его лицам светским или из белого духовенства». Иосиф II нашел нужным поставить среднюю школу в непосредственную связь с низшей, из которой можно было бы переходить в среднюю, и с высшей, по отношению к которой сама средняя была бы только подготовительной ступенью. Вместе с тем он издал указ (1783) о закрытии всех частных и общественных школ, не руководствующихся нормальными предписаниями: во всех школах должно было царить полнейшее однообразие. Дело начального народного образования впервые взято было в Австрии в руки государства тоже при Марии-Тере- зии. В 1774 г. был издан «Общий школьный устав», указывавший на важность этого дела. В городах и селах основывались «тривиальные школы» (Trivial-Schulen), где учили чтению, письму и счету, в более крупных центрах так называемые «главные училища» (Haupt-Schulen), нечто вроде позднейших городских (бюргерских), в главных же городах провинций — «нормальные школы» (Normal-Schulen) для приготовления учителей. В принципе признано было всеобщее обучение, но в действительности его не было — за недостатком материальных средств и учителей. Преемник Ma- рии-Терезии употребил особые усилия, чтобы осуществить этот принцип всеобщего обязательного обучения, действуя убеждением (например, в обязательных церковных пропове дях) и принуждением: неграмотные ограничивались в своих правах; родители, не посылавшие детей в школу, платили штраф или приговаривались к работе* при постройке или ремонте школьных домов и т. п. Подчиняя себе искусство, литературу, науку и школу, абсолютизм, конечно, не мог оставаться равнодушным к распространению опасных и вредных мыслей. В Средние века борьба с ними в виде преследования ересей принадлежала главным образом церкви, но в Новое время эту функцию стало охотно исполнять и государство. Во Франции высший надзор за произведениями печати был сосредоточен на богословском факультете Парижского университета и в парламентах, но государство не довольствовалось этим, и с середины XVII в. стала практиковаться и чисто полицейская цензура, подобно тому, как установили ее у себя протестантские государства. Известно, сколько книг было сожжено во Франции рукой палача в XVIII ст., книг, конечно, нового, оппозиционного направления. В Испании, где инквизиция сделалась судом и по политическим делам, ей тоже принадлежало право цензуры. В некоторых государствах даже распространился взгляд, в силу которого право на само опубликование того или другого сочинения дается королем, как особая привилегия, почему и теперь еще на очень многих книгах, изданных во Франции в XVIII в., мы находим отметку: «avec Ie privilege du Roi». Специальные органы для надзора за печатью могли быть дурно организованы, но принцип был тот, чтобы ничего не могло печататься без одобрения властей. Только в эпоху просвещенного абсолютизма началось несколько менее недоверчивое отношение правительств к печатному слову. Особенно в этом отношении интересен опыт облегчения цензурных строгостей, сделанный в Австрии во второй половине XVII в. Некоторая перемена заметна уже в распоряжениях Марии-Терезии, когда правительство впервые стало разрешать к обращению в публике кое-какие запрещавшиеся духовными властями книги и когда в цензурный комитет введено было равное духовному составу число светских членов. С другой стороны, это обозначало, что и цензуру в Австрии государство было не прочь взять у церкви в свои руки, кроме специально духовной цензуры. Более действительные облегчения сделаны были при Иосифе II, не так строго, как прежде, относившемся ко ввозу иностранных книг для частного употребления (не для продажи) и разрешившем подвергать обсуждению, в прилично-критическом, а не в пасквильном тоне, не только опубликованные мероприятия правительства, но и действия самого государя. По отношению к папству, монашеству и злоупореблениям духовенства тоже допущена была известная свобода, но в остальном цензура была по- прежнему строга, произвольна и придирчива. Сам Иосиф II признал это в апрельском распоряжении 1789 г. (всего за три недели до собрания во Франции Генеральных штатов), отменявшем предварительную цензуру, но не прошло и года, как она была восстановлена, потому что император нашел, что свободой печати стали слишком злоупотреблять. Правительство стояло при этом на той точке зрения, что «при других обстоятельствах и в стране, не подчиненной монархическому управлению, как, например, в Англии, неограниченная свобода печати по вопросам светским» и может быть признана благодетельной, но «в монархическом государстве, особенно при смутных обстоятельствах, весьма опасно подвергать законодательство критике какого-нибудь неосторожного писателя»394. Рассмотрев отношение абсолютизма XVI—XVIII вв. к разным сторонам национальной жизни, познакомимся теперь с его идеологией, а кстати и с идеологией сословности, которая в «старом порядке» сочеталась с абсолютизмом в одну общую систему привилегий.