Глава XXII ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ОСУЖДЕНИЕ «СТАРОГО ПОРЯДКА» В XV-XVIII вв. И ПАДЕНИЕ ЕГО В XIX в.
Идейный поход против «старого порядка» в Новое время.— Оппозиция монархомахов в эпоху Реформации.— Английская политическая литература XVII в.— Роль идеи естественного права в политической литературе XVIII в.— Отношение к абсолютизму Монтескье и Руссо.— Обнаружение несостоятельности «старого порядка» в эпоху революции и Наполеона I.— Постепенное падение абсолютизма в Европе.— Развитие местного самоуправления.— Отмена сословных привилегий.— Ликвидация феодальных и крепостнических отношений.— Постепенная демократизация учреждений.— Государство и личная свобода в новом строе История падения «старого порядка» не входит в план настоящей книги, и времени после начала Французской революции мы коснулись не столько для того, чтобы рассказать, как совершалось разложение «старого порядка», сколько для того, чтобы показать, как еще долго сохранялся он в XIX в. Тем не менее мы считаем нелишним дать в этой же книге краткий очерк если не истории разложения «старого порядка», бывшей вместе с тем историей возникновения нового государственного и общественного типа, то истории главных этапов, через которые прошло это разложение. Фактическому падению «старого порядка» предшествовало идейное его осуждение, главным органом которого была литература, а главным предметом критики — абсолютизм. Уже английский государственный деятель второй половины XV в. Джон Фортескью489, имевший возможность хорошо познакомиться с результатами установлявшегося тогда во Франции абсолютизма, осудил с принципиальной точки зрения эту политическую форму в составленном им в духе ограниченной монархии трактате под заглавием «Похвалы английским законам» (De laudibus legum Angliae), лучшим, по мнению автора, какие только существуют на земле. Английское государственное устройство Фортескью понимал в смысле соединения в нем «королевского и политического правления» (dominium regale et dominium politicum). «Устройство государств, управляемых только по-королевски,— говорит Фортескью,— имеет в виду выгоды одного лишь правителя, к немалой невыгоде управляемых, и в них отчасти по нерадивости государя, отчасти же по его недеятель- ности и лени, законы создаются неосмотрительно и потому заслуживают названия больше искажения законов, чем настоящих законов». Кроме того, в этих государствах король или его министры облагают подданных разными поборами совершенно произвольно, тогда как, по мнению Фортескью, «брать у кого-либо что-нибудь из его достояния без его согласия и без вознаграждения противно законам». Особенно резко нападала на абсолютизм политическая литература второй половины XVI в., когда в Нидерландах, в Шотландии и во Франции шла борьба сословий против королевской власти рядом с борьбой протестантизма и католицизма. Так называемые монархомахи490 и такие политические деятели, как организатор оппозиции против Филиппа II в Нидерландах, Марникс де Сент-Альдегонд, прямо при этом высказывали свою антипатию к «политической грамматике Макиавелли». Шотландец Бьюканан в сочинении о праве королевской власти на своей родине (De jure regni apud sco- tos), в противоположность Макиавелли с его пессимистиче ским взглядом на человеческую природу491, приписывал душе человека «нечто высокое и благородное» (sublime quoddam et generosum insitum), позволяющее ему добровольно повиноваться лишь тому, что пользуется властью в общем интересе. Классическая литература (в особенности Аристотель) и окружающая политическая действительность доставляли мо- нархомахам обильный материал частных примеров для общей характеристики тирании, которую они противополагали закономерной королевской власти, делающей государя только охранителем (custos) общества, а не его господином. В «Тяжбе против тиранов» (Vindiciae conra tyrannos), трактате конца XVI в., приписывавшемся разным авторам492, проводится та мысль, что по природе люди свободолюбивы, не терпят рабства и, установляя над собой власть, делают это не ради того, чтобы отдать себя в полное распоряжение одного человека. Автор этого трактата между тиранами различал таких, которые незаконно захватили власть (tyranni absque titulo), и таких, которые, будучи совершенно законными государями, правят деспотически (tyranni exercitio). Тиран, говорится еще в этом сочинении, отделывается от неприятных ему сановников, придумывая, будто против него составляются заговоры, преследует справедливых и серьезных людей, избегает собрания государственных чинов, держит наемные войска и шпионов, истощает имущества подданных и т. п. Английская политическая литература XVII в.493, бывшая проповедью народовластия с его теологическим обоснованием у индепендентов и с философским у Локка, была, в сущности, продолжением монархомахической критики абсолютизма. Высокое представление о нравственном достоинстве человеческой личности, только что отмеченное у кальвиниста Бьюканана, лежит и в основе политического учения Мильтона: человек создан по образу и подобию Божию, а потому рождается свободным, и вместе с тем призванным к властвованию, а не к подчинению. Такой взгляд был принципиальным осуждением абсолютизма, в частности же Миль тон защищал индивидуальную свободу от произвола власти даже в том случае, если бы она находилась и в руках представителей народа: недаром в своей знаменитой «Ареопаги- тике» он так энергично восстал против задуманного Долгим парламентом введения цензуры. Равным образом отстаивалась им и религиозная свобода. Локк только подыскал рационалистические основания для той же защиты политической и индивидуальной свободы, которую индепенденты защищали соображениями богословского характера. He забудем еще, что во имя народного права и монархомахи, и индепенденты, и Локк одинаково оправдывали активную борьбу с деспотизмом. Идея естественного права с его принципами свободы и равенства, играющая столь важную роль в рационалистической философии эпохи Просвещения, только при не особенно последовательном ее применении могла казаться не противоречащей ни абсолютизму, ни даже крепостничеству494. На самом деле, естественное право, наоборот, заключало в себе полное отрицание всего старого порядка с его абсолютизмом и сословными привилегиями. За исключением Вольтера и физиократов495, вся французская литература496 была настроена враждебно по отношению к абсолютизму. «Система природы» Гольбаха своим резким нападением на государей заставила самого короля-философа Фридриха II взяться за перо для ее опровержения. Никто, однако, не оказал такого влияния на современников и потомство в деле принципиального отрицания абсолютизма, как Монтескье и Руссо, для которых неограниченная королевская власть одинаково являлась не чем иным, как узурпацией с той лишь разницей, что в глазах Монтескье узурпация в данном случае совершилась по отношению к историческим правам сословий, в глазах Руссо — по отношению к естественному праву всего народа. Оба они видели в королевской власти главным образом исполнительный орган государства, и узурпация состояла для них обоих в том, что этот исполнительный орган завладел и законодательной властью. В своем «Духе законов» Монтескье проводит строгое различие между монархией и деспотией, признавая право на первое название лишь за ограниченной монархией, т.е. или монархией сословной, или той, которая ныне называется конституционной. «Монархическое правление,— говорит Монтескье,— это — то, где управляет один, но на основании прочных и определенных законов, тогда как в деспотическом один без закона и правила приводит в движение все своей волей и своими капризами». В монархии нужны, кроме основных законов, посредствующие, подчиненные и зависимые власти (у Монтескье это — наследственное дворянство) и хранилище законов, но деспотия обходится без всего этого, ограничиваясь передачей всей власти одному визирю. «Человек, которому все его пять чувств говорят, что он все, а остальные — ничто, естественно бывает ленивым, невежественным и сластолюбивым. Поэтому он не занимается делами» и предоставляет их кому-либо из своих приближенных. «Рассказывают,— прибавляет Монтескье,— об одном папе, который, будучи проникнут чувством своей ничтожности, всячески отклонял от себя выбор. Когда, наконец, он избрание принял, то передал все дела своему племяннику и был в восхищении, говоря: «Я никогда не поверил бы, что это так легко». Если «принципом» демократии Монтескье считал гражданскую доблесть, аристократии — умеренность в пользовании властью, монархии — чувство чести, то принципом деспотии был в его глазах только страх; гражданской доблести в ней не нужно, а чувство чести в ней опасно —для самой же этой формы. «Умеренное правительство,— замечает Монтескье,— может сколько ему угодно и без опасности для себя ослабить вожжи: оно держится своими же законами и даже собственной силой. Ho если при деспотическом правлении государь хоть на минуту опускает руки, когда он не может сразу же уничтожить людей, занимающих в государстве первые места, то все потеряно, ибо раз нет пружины правительства, каким является страх, у народа нет более покровителя». В особой главе Монтескье приводит различие между повиновением в умеренном правлении и в правлении деспо тическом: в последнем не может быть места ни для рассуждений, ни для возражений, ни для представлений, ни для отсрочек. Воспитание в деспотии заключается в приспособлении людей к безусловному повиновению, которое считается нужным и для пользования властью: здесь никто не бывает тираном, не будучи в то же время рабом, a «pour faire un bon asclave il faut commencer par faire un mauvais sujet». В отделе, посвященном доказательству той мысли, что законы должны сообразоваться с «принципом» правления, «идею деспотизма» Монтескье определяет двумя-тремя строками, которые и составляют всю главу: «Когда дикари Луизианы хотят достать плод, они срезывают дерево у корня и достают плод,— вот и все деспотическое правление». Приемы управления в таком государстве необычайно просты. «Все здесь должно вертеться на двух-трех идеях, а новых отнюдь не нужно. Когда,— поясняет свою мысль Монтескье,— вы дрессируете какое-либо животное, вы очень остерегаетесь менять его учителя или приемы обучения: вы ударяете по его мозгу двумя-тремя движениями, отнюдь не больше... Иной деспот обладает столькими недостатками, что опасно выставлять напоказ его естественное слабоумие. Его прячут, и никто не знает, в каком он находится состоянии. К счастью, люди здесь таковы, что им только нужно имя, которое ими управляло бы. Карл XII в Бендерах, встретив какое-то неповиновение в шведском сенате, написал ему, что пришлет для командования им один из своих сапог, и этот сапог приказывал бы, как деспотический король. Далее, в монархии государь, вручая кому-либо власть, ее ограничивает, но в деспотии власть переходит целиком в руки того, кому вверяется: «визирь есть сам деспот, и каждый отдельный чиновник — визирь». Так как закон здесь заключается в воле государя, а государь не может ничего хотеть того, что ему неизвестно, то нужно, чтобы существовало великое множество людей, которые хотели бы за него и как он. По учению Монтескье, каждая форма приходит в упадок или «портится», когда приходит в упадок ее принцип. Так, монархия погибает, когда у корпораций и сословий отнимают их привилегии, ибо тогда-то и устанавливается деспотизм одного. «Монархия погибает,— говорит еще Монтескье,— когда государь, относя все единственно к себе, стягивает все государство к столице, столицу — к своему двору, а двор — к своей особе». Что касается до порчи принципа деспотии, то он «портится беспрерывно, ибо он по самой природе своей испорчен». С этими выдержками из «Духа законов» можно было бы сопоставить многие места в «Персидских письмах», где, между прочим, Монтескье характеризует современное ему государственное право, как «науку, которая учит государей тому, насколько они могут нарушать правосудие без ущерба своим интересам», а фактическое положение дел обрисовывается в заявлении, что европейские короли «обладают такой властью, какой сами захотят». В эпоху написания «Персидских писем» Монтескье сомневался в возможности прочного существования монархии, находя, что это — какое-то неустойчивое равновесие с наклоном в сторону республики или деспотии, но потом он обрел свой идеал монархии в Англии, где конституция имеет своим предметом свободу: по сравнению с английским устройством все современные монархии казались ему имеющими своей целью не свободу, а славу граждан, страны и государя, хотя он и не решался назвать их прямо деспотиями, ибо в них, по его словам, все-таки сохранялись еще кое-какие вольности. Монтескье был вообще противником какой бы то ни было неограниченной власти, Руссо был специально противником неограниченной власти лишь единоличных правителей, полагая, что в руках народа власть может оставаться и неограниченной, и непогрешимой. Абсолютная монархия для него такая же узурпация исполнительной властью прав общества, какой была и для Монтескье. Изображая в известном своем «Рассуждении о причинах и основаниях неравенства между людьми», как создалось сначала неравенство богатых и бедных путем установления права собственности, потом — между сильным и слабым вследствие учреждения власти и, наконец, между господином и рабом, с превращением законной власти в произвольную, Руссо объяснял и это последнее узурпацией, полемизируя с теми писателями, которые «at- tribuent aux hommes un penchent naturel a la servitude». Человеческая природа свободна, первоначально власть поруча лась народом правителям на известных условиях, и только позднее «правители, сделавшись наследственными, взяли привычку смотреть на свою должность как на семейное достояние, на себя — как на собственников государства, в котором они были только должностными лицами, на своих сограждан — как на собственных рабов, ставя их наравне со скотом в составе своего имущества и величая себя равными богам и царями царей». Чем ближе мы подходим к Французской революции, тем популярнее делается во французском обществе мысль о несостоятельности абсолютизма. Когда в 1789 г. во Франции происходили выборы в Генеральные штаты и при этом составлялись знаменитые «наказы» (caheirs de doleances), в которых население страны выражало свои желания, то ни в одном сословии, ни в одной какой-либо местности не было высказано даже предположения, что во Франции может остаться абсолютная монархия, и свою политическую задачу Учредительное собрание, возникшее из Генеральных штатов, поняло в смысле прочного установления народного представительства. Французская революция открывает собой эпоху постепенного крушения, на континенте Европы, «старого порядка», причем с абсолютизмом падают и старые сословные привилегии497. Французский абсолютизм XVIII в.,продолжая дело Людовика XIV, стал, в сущности, тормозом каких бы то ни было государственных и общественных преобразований, которые, так сказать, ставились на очередь процессом исторического развития нации. В то время как почти повсеместно на материке действовал просвещенный абсолютизм, царила во внутренней политике Франции старая система, но мало-помалу нация выросла из тех рамок, в которые ее втискивала эта система. Сначала, приблизительно до 1750 г., необходимых реформ ждали сверху, от королевской власти, и идея просвещенного абсолютизма была так популярна, что и позднее, до самого министерства Тюрго, у нее были крупные сторонники498. Ho в этом пути национального обновления постепенно начали разочаровываться, абсолютизм стал делаться предметом все более и более резких нападений, и в обществе получили распространение идеи политической свободы. Между тем при Людовике XVI обнаружилось, что так жить дальше было нельзя, что нужна была коренная реформа, но в то же время оказалось, что ни королевская власть, находившаяся под постоянным влиянием придворных сфер, ни обветшалая бюрократическая машина не были способны совершить дело преобразования. После долгого сопротивления общественному требованию созвать государственные чины власть, наконец, была вынуждена уступить и собрать давно вышедшие из употребления Генеральные штаты. Ho, собрав сословных представителей, правительство, в сущности, предстало перед ними с пустыми руками, без какого-либо политического плана, как бы тем самым отрекшись от всякой органической работы в пользу «собранной нации». Генеральные штаты и поняли себя как собранную нацию, назвав себя Национальным собранием, воплощавшим в себе верховную власть народа с учредительными функциями. Франция из абсолютной монархии должна была превратиться в монархию конституционную, и вместе с тем должны были быть перестроены все учреждения, все отношения: чем дольше была задержка, тем радикальнее выходила ломка. Вместе с абсолютизмом был обречен на гибель и сословный строй с его аристократическими привилегиями и остатками феодализма и крепостничества1. Предпринятая Национальным собранием реформа не могла, конечно, понравиться ни королю с его семьей, ни двору, ни привилегированным сословиям, и для восстановления «старого порядка» люди не останавливались перед мыслью об иностранной помощи. Старая монархия оказалась совершенно неспособной оторваться от своих феодальных и клерикальных традиций и от придворных влияний, и результатом было крушение монархии. Ее сменила республика, но эта республика была, в сущности, лишь революционной диктатурой, которая скоро перешла в военную диктатуру, но обе они, эти диктатуры, во многом были только продолжением старого абсолютизма. Как бы там ни было, однако, старый порядок во Франции рухнул, какие бы обломки его и не пошли потом в ход для возведения нового здания. Французская революция не ограничилась низвержением старого порядка в одной Франции, превратившись в пропаганду новых политических идей и учреждений по всей Западной Европе. Угрожаемые с этой стороны представители абсолютизма и старого порядка, европейские монархи вступили в вооруженную борьбу с революцией. В этой войне, продолжавшейся четверть века (1792—1815), «старый порядок» получал удар за ударом от обновленной революцией Франции, нигде не обнаружив способности оказать революции и ее продолжателю Наполеону сколько-нибудь сильное сопротивление. Старые династии падали одна за другой на Апеннинском и Пиренейском полуостровах, в отдельных княжествах Германии, а где этого не происходило, как, например, в Австрии и Пруссии, от монархий отторгались целые большие территории. Только чисто народные движения конца этого периода в Испании, в России, в Германии сокрушили мощь Наполеона I, внутри империи которого абсолютизм тоже дал свои плоды. Раньше правительства очень боялись народных движений даже чисто патриотического характера. Австрия в войнах с Францией предпочитала терять провинцию за провинцией, нежели иметь дело с внутренними народными движениями, и потом, когда во всей Германии началось национальное движение, относилась к нему весьма подозрительно. Одним из самых замечательных примеров и вместе с тем доказательств несостоятельности «старого порядка» в отдельных странах было полное поражение Пруссии в 1806— 1807 гг., через двадцать лет после смерти Фридриха II и выхода в свет книги Мирабо «О прусской монархии», где уже предсказывалось это поражение. Книга будущего трибуна революции и сторонника конституционной монархии была, в сущности, апологией личного правления, раз оно находится в руках великого человека, но вместе с тем Мирабо ясно видел, что все могущество Пруссии держалось исключительно на гениальной личности ее короля, хотя он и прибавлял, что его царствование «утомило всех до ненависти», так как Фридрих II был заражен убийственной болезнью «желания слишком управлять»: Пруссия была в его глазах как раз «мо нархией, которая более, чем какая-либо другая, была подчинена абсолютнейшему правлению, только тем и занимавшемуся, что за всем наблюдало, все регламентировало, предписывало, приказывало». Как ни велик был король, основа, на которой он строил, была самая зыбкая, говорил Мирабо, и ее может снести первая буря. «Прусская монархия,— пророчил он еще,— устроена так, что не выдержит ни одного бедствия. При всем искусстве покойного короля, эта сложная машина не может быть долговечной. Напрасно Фридрих II лечил свое государство паллиативами: ему нужно лечение радикальное». Буря, предсказанная Мирабо, пришла в 1806 г., и результат был тот, который предсказывался. События этого и следующего годов показали, до какой степени всей системой прусского абсолютизма, благодаря которой сам Фридрих II жаловался, что ему «надоело царствовать над рабами», в населении были убиты дух инициативы, гражданское чувство, интерес к общему делу. Известно, до какой степени индифферентно и пассивно в Пруссии в 1806—1807 гг. отнеслись к бедствиям отечества и дворяне, и бюргеры, и народная масса, как в городах, так и в деревнях. С другой стороны, и правительство, убежденное в «ограниченности ума подданных», всячески парализовало общественную самодеятельность. Только заступничество Александра I спасло Пруссию от судьбы некоторых других государств, уничтоженных в Германии Наполеоном, да и то Гогенцоллерны поплатились целой половиной своих владений, и только реформы Штейна и Гарденберга, внутренне укрепившие Пруссию, позволили ей играть первенствующую роль в войне за освобождение Германии. Впервые в эту эпоху под влиянием пережитых Пруссией бедствий в ней явилась мысль о необходимости перейти от абсолютизма к народному представительству1, правда, осуществившемуся только через четыре десятилетия благодаря наступившей реакции. Полная непригодность абсолютизма была создана и в Австрии тоже под влиянием внешнего поражения, доказавшего, что жить по старине долее нельзя. До 1848 г. в монархии Габсбургов царил самый реакционный абсолютизм. Революция 1848 г. вынудила у него самоотречение, но когда отчасти вследствие национальных распрей в населении империи, отчасти благодаря помощи со стороны России, венское правительство сломило революцию, все пошло по-старому. Поражение в войне 1859 г. с Францией и Сардинией впервые заставило высшие сферы Австрии подумать о реформах и какой ни на есть конституции (1860), хотя для утверждения конституционного строя потребовалась еще одна несчастная война — с Пруссией в 1866 г., лишний раз показавшая правительству, что спасение Австрии в отказе от прежнего абсолютизма1. Так, в отдельных странах Европы, где раньше, где позже, «старый порядок» доказывал свою несостоятельность, помимо того, что 1789 г. открылась эпоха политических революций против абсолютизма и реакции. Эти революции не всегда были удачны, они подавлялись, абсолютизм снова торжествовал, но постепенно тем не менее он везде должен был в большей или меньшей мере уступать свои позиции. Одни за другими отдельные страны переходили от абсолютизма к конституционному режиму, который и сделался господствующей политической формой современного мира. От абсолютной монархии современные государства, не исключая республиканской Франции, унаследовали, однако, немало таких порядков, которые не совсем-то подходят к основам свободного государства. Сюда нужно отнести, прежде всего, административную централизацию и бюрократию, которые очень часто находили сочувствие и поддержку со стороны политических деятелей и партий, стоявших за представительный образ правления, ввиду того, что и та, и другая могли быть превосходными орудиями новой власти в борьбе с остатками «старого порядка». He раз защитниками местного самоуправления, наоборот, выступали более консервативно настроенные элементы, конечно, под условием сохранения общественного значения за привилегированными. В новом государстве, однако, все более зреет и проводится в жизнь идея местного самоуправления в ущерб бюрократической централизации. Параллельно с падением абсолютизма шло и постепенное разрушение сословных привилегий, одним из пережитков которых во многих конституциях являются верхние, аристократические палаты. В остальном восторжествовал принцип гражданского равенства, который сделался одним из главных пунктов новых конституций, ограничивающих когда-то бывшую абсолютной королевскую власть. В области помещичьих и крестьянских отношений переход от абсолютной монархии характеризуется падением социального феодализма и крепостничества. Все, что в этом отношении было сделано абсолютной монархией в XVIII в., бледнеет в сравнении с тем, что было сделано Французской революцией и под ее непосредственным влиянием при Наполеоне. Лучшее, что было совершено абсолютизмом в XIX в., это, несомненно, уничтожение крепостного права в Пруссии в 1807 г. и в России в 1861 г., хотя и здесь, и там реформа была вызвана внешними поражениями (под Иеной в Пруссии и в Севастополе в России). В других случаях по примеру Франции падение социального феодализма происходило одновременно с крушением абсолютизма: пример — Австрия 1848 г., где кратковременная передышка, созданная мартовской революцией, дала возможность ликвидировать крестьянский вопрос. Только что вкратце очерченная эволюция является возвращением со стороны государства обществу, взятому в смысле совокупности управляемых, тех прав, которые в эпоху установления абсолютизма отошли от них в исключительное обладание правительств. Средневековые формы общественного самоуправления имели характер сословных и корпоративных привилегий, в новом же конституционном государстве происходит постепенная демократизация учреждений. Наконец, параллельно со всеми этими процессами совершается процесс расширения личных прав граждан в смысле ограничения прав государства над личностью или, что то же, признания за гражданами закономерной свободы, понимаемой, во-первых, как личная неприкосновенность, во-вторых, как свобода передвижения, свобода занятий, свобода совести, свобода слова, свобода печати, свобода собраний, свобода союзов, отрицавшиеся в абсолютном и полицейском государстве прошлого. Одним словом, новое конституционное государство является особым историческим типом, который, конечно, и рассматриваться должен особо, как нечто, во многих отношениях диаметрально противоположное бюрократическому государству, вполне подчинявшему себе сословное общество499.