Глава IX ЗАКОНОДАТЕЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ
Эпохи обычного права и законодательной деятельности государства.— Участие общественных сил в законодательном творчестве и законодательство бюрократическое.— Роль средневековых сословно-представитель- ных учреждений в издании новых и отмене старых законов.— Рецепция римского права и влияние последнего в новой Европе — Правило «quod principi placuit, Iegis habet vigorem».— Порядки издания законов в разных государствах Западной Европы в эпоху абсолютной монархии.— Роль французских парламентов в истории законодательной деятельности королевской власти.— Главные недостатки этих порядков и попытки их реформировать.— Законодательные порядки XIX в. до введения новых конституций.— Развитие юриспруденции и кодификационные попытки при «старом порядке» Абсолютная монархия утверждалась на Западе в такие эпохи жизни отдельных его народов, когда более или менее совершающаяся перестройка внутренних отношений обще ства постоянно сопровождалась значительным ростом всякого рода в них осложнений, что требовало от государства усиленной законодательной деятельности. На ранних ступенях быта, отличающихся простотой и несложностью общественных отношений и относительной неподвижностью общего уклада жизни, для государственного законодательства нет и не может быть места. В жизни каждого народа мы всегда с большей или меньшей, хотя бы и приблизительной только точностью, можем отметить момент, когда государство начинает законодательствовать и к обычному праву, сложившемуся путем постепенно накоплявшихся прецедентов, которые в общественном сознании получали нормативный характер, присоединяется еще государственный закон, имеющий свой источник в сознательном и преднамеренном волеизъявлении власти в целях определенного воздействия на общество133. В своей законодательной роли государство на первых порах ограничивается лишь письменным закреплением обычного права, что, однако, не обходится без известного пересмотра отдельных его норм и без внесения в него тех или других частных изменений, диктуемых теми или другими потребностями жизни. Несмотря на всю свою, если так можно выразиться, текучесть, в противоположность отверженности продуктов государственного за- конодательствования, обычное право отличается большим консерватизмом, как и всякая иная народная традиция, сложившаяся чисто эволюционным путем, особенно если традиция получает религиозную санкцию, что всегда более или менее присуще и обычному праву134. На первых порах сама государственная власть находится под влиянием правовых обычаев и преданий общества и своим отвержением их в письменном виде только стремится сохранить их силу и на будущее время. Таково происхождение всех ранних писаных законов, этих своего рода кодексов обычного права, начиная с древнейшего из них, какой мы только знаем, сборника законов вавилонского царя Хаммурапи135, и кончая теми средне вековыми «варварскими правдами»136, к числу которых можно отнести и нашу Русскую Правду. Нет нужды, что такие сборники могли иногда возникнуть по частной инициативе, ибо самое важное здесь'— это признание их, хотя бы и молчаливое, со стороны государственной власти, как действующего права. И с началом уже чисто государственного законода- тельствования, какое мы наблюдаем, например, в деятельности греческих эсимнетов137 или децемвиров для написания законов в Риме138, чисто обычное право продолжает существовать и регулировать важные гражданские отношения. Особенно велика всегда его сила в жизни сельского населения страны, и, например, весь средневековой крестьянский строй, вся социальная сторона феодализма находилась под властью обычного права, весьма притом разнообразного по местам и большей частью остававшегося вне сферы какого бы то ни было воздействия со стороны государства139. Каждая деревня, каждое поместье могли иметь свои особые обычаи, которые и возникали, и падали не в силу формальных постановлений какой-либо предержащей власти, а так, как нарождаются и исчезают всякие иные обычаи, путем накопления или убывания прецедентов. Лишь в самом конце Средних веков обычное право стало фиксироваться, самым рельефным примером чего является редактирование так называемых ку- тюм во Франции, начавшееся в середине XV в. по инициативе центрального правительства140. Об обычном праве можно еще сказать, что его твррит сам народ. Конечно, это не следует понимать так, как/понималось оно в старой исторической школе юриспруденции, полагавшей, что в народном духе изначально заложены какие-то высшие начала правды, составляющие содержание всего народного правосознания и лишь постепенно раскрывающиеся с дальнейшим движением жизни. Нет, данное положение нужно понимать в том смысле, что творчество права здесь еще не оторвано от деятельности самого народа и не сосредоточилось в каком-либо совершенно от него обособленном и вне его поставленном органе. Пусть в создании обычного права главная и руководящая роль,— по крайней мере в известных его сторонах, принадлежит лишь более сознательной, более влиятельной, более организованной и более активной части общества, какому-либо одному сословию или классу141, но это все-таки есть само общество, а не кто-то вне его и над ним стоящий, имеющий право ему приказывать. Тот же характер народного, или общественного (хотя бы и классового) участия в творчестве права сохраняется за последним и тогда, когда начинается сознательная и преднамеренная законодательная деятельность государства, раз только само государство построено на участии в его работе самих управляемых. Одним из признаков человека, который у древних греков носил почетное звание гражданина, Аристотель в своей «Политике» прямо считает участие в законодательной власти142, и одна из существеннейших сторон политической свободы состояла в том, что сам народ, в смысле совокупности полноправных граждан, давал себе законы: стоит только вспомнить афинское вече, экклесию, в которой существовала даже строго выработанная законодательная процедура143, или римские народные собрания, комиции, где тоже принимались законодательные постановления, т.е. законы в тесном смысле (leges), или так называемые плебисциты, имевшие такую же силу, как и законы144. Правда, в Риме право творили еще и некоторые должностные лица, магистраты, в особенности преторы145, равно как специальные знатоки права, юриспруденты146, но первые, т.е. магистраты, получали свои полномочия от народа и могли действовать только в рамках закона, тогда как вторые, юриспруденты, пользовались авторитетом опять-таки лишь в силу общественного к ним доверия. Только с установлением в Риме империи изменилось такое положение дел. С прекращением комиций пре кратилась и законодательная деятельность народа147, и его место в деле издания законов заступает император, на которого даже формально было перенесено право делать постановления, имеющие силу настоящих законов148. Действия новой власти не избегли и те старые органы правосозидания, какими были преторы и юристы. Своим фиксированием претор- ского эдикта император Адриан остановил дальнейшее его развитие149, а тем, что право давать авторитетные ответы и тем определять правовые нормы стало рассматриваться как специальная привилегия, даваемая тем или другим правоведам лишь по усмотрению императора, и свободе ученого законоведения был нанесен удар150. Для последних времен империи не может быть уже и речи о каком бы то ни было участии независимых общественных сил в законодательной деятельности государства, ибо законом становится лишь то, что исходит из воли самого государя151. Понятно, однако, что император не мог отправлять законодательную функцию государства единолично: чтобы издать какое-либо общее постановление, которое распространялось бы на всю империю, он нуждался в советниках, в помощниках, в особой канцелярии, где новый закон был бы составлен, подвергнут обсуждению, получил бы окончательную редакцию152. В истории римского законодательства эпоха империи была эпохой его постепенной бюрократизации, т.е. перехода этой важнейшей отрасли государственной деятельности в руки чиновничества, без какого бы то ни было участия независимых общественных сил. Высшим проявлением этой бюрократизации законодательства мы, конечно, должны признать ту комиссию, которая по повелению Юстиниана Великого под председательством\Гри- бониана собрала римские законы в одно целое, названное впоследствии «Corpus juris civilis»153. В абсолютной монархии, пожалуй, и не может быть иного способа издания законов, как этот, чисто бюрократический, способ, и нашей задачей в настоящей главе будет рассмотреть, как справлялась с этим трудным делом западноевропейская абсолютная монархия Нового времени. Если мы отвлечемся на минуту от истории Запада, чтобы взять для примера более известные нам русские аналогии, то невольно вспомним, с одной стороны, «Свод законов Российской империи», составленный Сперанским при Николае I, а с другой — «Соборное уложение» царя Алексея Михайловича, самым своим названием указывающее на небюрократическое свое происхождение. В XVII в., когда было составлено это Уложение, Московское государство было своего рода сословной монархией154, в которой было особое представительное учреждение, Земский собор, в данном случае и принявшее участие в законодательном уложении. То же самое было и на Западе, где в эпоху сословной монархии законом считалось только то, что принималось с общего согласия государя, знати и народа155. Английский судья Брактон уже в эпоху возникновения парламента определял закон как постановление, принятое королевской властью с совета и согласия вельмож и народа (legis habet vigorem quidquid de consilio et consensu magnatum et reipublicae com- muni sponsione auctoritate regis juste fuerit definitum), и двумя столетиями позже, т.е. в XV в., то же самое повторил и развил в целую теорию ограниченной монархии другой англичанин, Фортескью, в своей «Похвале английским законам»156. Этот принцип участия общественных сил в законодательстве только что названный писатель прямо противополагал принципу неограниченной монархии, формулированному римскими юристами императорского периода и принимавшемуся французскими законоведами, современниками Фортескью. В Германии в эпоху процветания ландтагов тоже считалось за очевидную истину, что новые законы могут устанавливаться (и отменяться старые) только по совету и с согласия чинов (mit Vollwort und Rath der Stande) или «с ведома и по воле земли» (mit Wissen und Willen der Landschaft). Французским Генеральным штатам не удалось добиться прочного участия в законодательной деятельности, но и в них по временам обнаруживалась тенденция рассматривать себя как учреждение, без согласия с которым король не имеет права издавать законы. Например, во второй половине XVl в., когда Генеральные штаты совершенно явно выступили против королевского абсолютизма, развивалась та мысль, что нужно различать между законами короля и законами государства, что первые суть только временные распоряжения, тогда как вторые имеют значение постоянных постановлений, и что раз относительно таких законов состоялось соглашение между тремя чинами государства, нет никакой нужды в подтверждении их еще и королем. Какие различия ни существовали бы между отдельными сословно-представительными учреждениями конца Средних веков, они, эти учреждения, давали возможность участвовать общественным силам в законодательной деятельности государства. Нужно, однако, с другой стороны, отметить, что это участие в громадном большинстве случаев было плохо организовано. Начать с того, что по общему, так сказать, правилу собрания государственных чинов пользовались лишь совещательным голосом, причем законодательная инициатива существовала только в форме прошений (петиций) к королевской власти. Менее всего в законодательном отношении имели значения французские Генеральные штаты, влияние которых на действия правительства выражалось разве лишь в том, что в жалобах и пожеланиях штатов правительство находило известный материал, которым и пользовалось потом при составлении по собственному усмотрению своих ордонансов1. Далее, даже в тех случаях, когда за сословиями не оспаривалось право принимать влиятельное участие в издании законов, как это было, например, в Англии, с парламентскими статутами конкурировали, в качестве общеобязательных постановлений, королевские указы: известно, сколько из-за этого еще в XVII в. английскому парламенту пришлось бороться с королевской властью, считавшей своим правом, сверх этого, временно приостанавливать действия законов («суспендивная власть») или делать из них частные изъятия для отдельных лиц или категорий населения («дис- пенсивная власть»). Наконец, опыт современных представительных учреждений учит нас, какое громадное значение имеет техническая сторона законодательства, а она-то именно особенно и хромала в средневековых сословных сеймах. Из всех этих учреждений один только английский парламент выработал прочную и определенную процедуру законодательной работы157: та или другая палата составляет готовый законопроект {билль), который, будучи принят обеими палатами, восходит на королевское утверждение, причем король может отказать в своем на него согласии, но не имеет права делать в нем какие бы то ни было изменения. Общие недостатки, присущие сословно-представительным учреждениям158, отразились и на их законодательной деятельности: их строго сословный состав, их отчужденность от народных масс, конкуренция с ними местных сословных сеймов, краткость сроков, на какие они созывались, а нередко и продолжительность промежутков времени между двумя созывами — все это делало их мало работоспособными в вопросах, в которых нужно было возвышаться над сословными и местными интересами и предрассудками во имя общего блага и которые требовали долговременной, постоянной и непрерывной работы. Там, где общественные силы действовали плохо или бездействовали вовсе, работу брала на себя нарождавшаяся бюрократия, менее считавшаяся с сословными и местными привилегиями, а потому и менее во многих вопросах консервативная, более свыкавшаяся с требованиями новой государственной жизни, а главное — прочно организованная и дисциплинированная, призванная к непрерывному и постоянному действованию, дававшему опытность в делах, развивавшему известные навыки, коих были лишены представители общественных сил. Государственная служба на известных ступенях чиновничьей иерархии требовала юридических знаний, а их можно было почерпнуть только из изучения римского права, преподававшегося в университетах. В конце Средних веков на Западе,— где раньше, где позже,— происходила так называемая рецепция римского права, когда вслед за включением его в круг предметов высшего преподавания оно стало применяться и в самой жизни. Обе первенствующие системы Средних веков — католицизм, отрицавший самостоятельность государства своим требованием подчинения светской власти главе церкви, и феодализм, разлагавший государство на почти суверенные поместья,— нашли в «законниках» (легистах, как их называли во Франции) принципиальных противников, поскольку каждой из указанных систем наносился удар государственному началу и умалялись права государственной власти в римском ее понимании. Юристы, смотревшие на происхождение закона глазами Брактона и Фортескью, были редким исключением, да и то оба названные юристы были уроженцами страны, которой миновала рецепция римского права. На императорской, королевской или княжеской службе новые законники в качестве их советников, чиновников, судей и т. п. проводили идею монархической власти как единственного в светских делах источника всякого права и всякого закона. То самое побуждение, которое заставляло некоторых религиозных реформаторов XVI в. или некоторых представителей «философии» XVIII ст. искать, для проведения в жизнь своих идей159, покровительства и помощи государей, действовало и в данном случае, т.е. приводило юристов, изучавших римское право, к мысли о необходимости работать заодно с монархией, укрепляя ее, с одной стороны, и пользуясь ею, с другой стороны, для проведения в жизнь чуждых католико-феодально- му строю юридических начал. Сословно-представительные учреждения были большей частью лишены этого интеллектуального сотрудничества: оно почти всецело было на стороне королевской власти, которая, в свою очередь, нуждалась в знающих и умелых слугах, одинаково притом в деле законодательства как более опытных, так и более податливых, нежели сословные представители. Вся основа их политической теории заключалась в признании за государем значения высшего источника всякого права в духе изречения: «Quod principi placuit Iegis habet vigorem». В XV в. английский юрист Фортескью, воспитанный в совершенно ином круге понятий, косвенно полемизировал против своих континентальных товарищей по профессии, а они, со своей стороны, плохо понимали иное представление о законе. Мало-помалу римский принцип восторжествовал в жизни континентальных государств, но для практического осуществления этого принципа требовались особые, исключительно или, по крайней мере, главным образом для законодательства созданные, учреждения, к обзору которых по разным странам мы теперь и перейдем. Во Франции при старой монархии особого учреждения, которое ведало бы только одно законодательство, равно как и единого порядка издания законов, не существовало160. Королевские указы, т.е. ордонансы и эдикты, и вообще все акты, непосредственно исходившие от верховной власти, обыкновенно переходили через руки канцлера, который вместе с тем большей частью был и «хранителем (большой и малой) печатей» короля (garde des sceaux), решались же дела королем самыми различными способами и по совещании то с одними лицами, то с другими. Королевский, или Государственный, совет (conseil du roy, conseil d’etat) не только менялся в своем составе по роду рассматриваемых дел, но даже получал различные наименования, как, например, в случае обсуждения чисто политических дел он назывался «высшим советом» (conseil d’en haut), «тесным советом» (conseil etroit), «тайным советом» (conseil secret), «кабинетским советом» (conseil de cabinet), а не то все эти «советы» заменялись частными совещаниями двух-трех министров, королевских фаворитов и т. п., что вообще нередко лишало правительственные мероприятия внутреннего единства или строгой последовательности. Аналогичное явление совещания короля лишь с несколькими приближенными, фаворитами данной минуты, мы наблюдаем и в Англии в эпоху Стюартов, когда королевская власть стремилась обходить старинный Тайный совет (privy council) с его независимыми по своему положению в государстве участниками, для того чтобы следовать советам более угодливых и послушных любимцев. Правда, в Англии законодательная функция принадлежала парламенту, но очень многие важные дела по обычаю решались в Тайном совете, бывшем поэтому главным центром управления. В числе причин неудовольствия Стюартами их пренебрежение к Тайному совету даже играло некоторую, и притом не второстепенную роль, а с другой стороны, выделение из Тайного совета более ограниченного состава советников под названием «кабинета» подготовило образование того министерства, которое в XVIII в. сделалось органом парламентского большинства161. Во Франции тоже значение главных советников короны перешло от Королевского совета к немногим должностным лицам, в ведении которых очутились отдельные отрасли управления. Особенно в этом отношении сильно сказалось на судьбах Королевского совета продолжительное нахождение у власти, в качестве не только первого, но и единственного министра, кардинала Ришелье. Именно одной из мер кардинала по отношению к Королевскому совету было сокращение в нем числа тех членов, которые в нем заседали не по королевскому назначению, а по праву рождения или по высокой государственной должности, и соответственное увеличение числа советников, назначавшихся самим королем162. При своем властном характере кардинал наполнял совет людьми, первым качеством которых было послушание, и, конечно, при таком составе он не только не урезывал компетенции совета, но даже охотно ее расширял. Усиление значения совета, но как вполне зависи мого органа королевской власти, имело своим результатом и превращение прежних канцелярских чиновников совета, называвшихся Государственными секретарями (secretaires d’etat), с течением времени, в руководителей самого совета, как бы настоящих министров163. Рассматривая здесь некоторые факты из истории Королевского совета во Франции, мы касаемся не только вопроса об организации во Франции законодательной власти, но и вопроса о центральном управлении вообще. Дело, однако, в том, что эти две области не были одна с другой разграничены, и следовательно, один вопрос нельзя совершенно отделить от другого. Мало того, историю законодательной власти во Франции совершенно нельзя отделить и от истории высших судебных учреждений в этой стране, известных под названием парламентов. В их организации и компетенции мы наблюдаем в высшей степени своеобразные черты, которые делают из них явление, довольно-таки исключительное, никоим образом не типичное, что, однако, не мешает нам здесь остановиться на истории этого учреждения ввиду того, что оно приобрело и даже сохранило в эпоху королевского абсолютизма право на некоторое участие в законодательстве, правда, не в качестве даже совещательного органа, а органа, имевшего возможность тормозить правильное течение законодательной деятельности государства. Парламентами во Франции назывались высшие судебные палаты, из которых самой важной по своему значению была столичная палата, знаменитый Парижский парламент, именно и игравший роль тормоза в законодательной процедуре. Это учреждение и его роль так характерны, что на них следует остановиться несколько дольше, хотя функции парламента были более широкими, чем функция законодательного тормоза. Парижский парламент возник из «королевской курии» феодальной эпохи, т.е. из съезда ко двору короля его вассалов для важных совещаний и высшего суда164. При Людовике IX, значит, еще в середине XIII в., из королевской курии выделяется чисто судебное учреждение, которое и получает название парламента. Любопытно, что в то же самое время это слово, обозначавшее место, или собрание, «где говорят», было применено в Англии к «великому совету» короля, из которого впоследствии образовалась верхняя палата английского парламента, а в Италии — к непосредственным собраниям граждан. Постоянным учреждением, а не собранием, созывавшимся по мере надобности, Парижский парламент сделался в самом же начале XIV ст. и весьма скоро, благодаря увеличению и усложнению своей деятельности, разделился на три отдельные палаты: так называемую «большую палату» (grand’ chambre), бывшую апелляционной инстанцией для низших судов, рекетную палату (chambre de requetes), судившую в известных случаях в качестве первой инстанции, и «анкетную палату», подготовлявшую дела для «большой». Чисто судебный характер учреждения потребовал постоянного присутствия в нем юристов, и действительно, в состав парламента вошли «легисты», законники, специалисты по вопросам права165. Сначала это были здесь лишь юрисконсульты и составители докладов по делам, рассматривавшимся в парламенте, потом — уже прямо королевские судьи, когда сеньоры поняли, что судебные тонкости им самим не по плечу. Как носители судебной власти, имевшей свой источник в короле (toute justice emane du roi), эти судьи стали одеваться в широкие одеяния, робы (robes), красного цвета с горностаевой отделкой, бывшие как бы подобиями царственной порфиры короля. В сущности, легисты скоро совершенно заполонили парламент, ибо прежние его феодальные члены, «пэры»166, стали появляться в заседаниях лишь в особо торжественных случаях, да когда судился кто-либо из их товарищей. Так как парламентские легисты были настоящими королевскими чиновниками (gens du roi), мы имеем право сказать, что первая важная перемена в истории Парижского парламента заключалась в превращении его из феодального учреждения — в учреждение бюрократического характера. Скоро установилась связь между парламентскими легистами и теми легистами, которые занимали на королевской службе административные должности превотов, бальивов, сенешалов, и благодаря их стремлениям парламент как раз и сделался апелляционной инстанцией для всех местных судов, в том числе и феодальных. Таким образом, Парижский парламент сыграл важную роль в истории централизации власти во Франции. По образцу Парижского парламента в XV в. были основаны провинциальные, каковы тулузский, гренобльский, бордоский, дижонский и др.167, но подчиненные их юрисдикции области были гораздо меньшими, чем территория парламента столичного. Учреждение судебное по преимуществу, Парижский парламент играл некоторую роль и в административном отношении168, и им же также пользовалась королевская власть для объявления своих ордонансов (указов). Здесь производилась и их регистрация, т.е. они заносились в особый список; это было одной из обязанностей парламента, на которую сам он стал потом смотреть как на свое право (droit d’enregistrement). В Средние века обычные факты вообще делались прецедентами, становившимися, в свою очередь, основанием для возникновения какого-либо права. Так произошло и в данном случае. «Королевские люди», заседавшие в парламенте, прониклись убеждением, что парламент есть старинная королевская курия, с которой государь должен советоваться. Если членам парламента принадлежит право регистрации королевских ордонансов, то он, значит, может им в этом и отказывать, конечно, под условием представлений, или «ремонстранций» (remonstrances) королю, где объяснялось, например, что указ противоречит другим законам или заключает в себе такие-то и такие-то неудобства. Так как короли иногда принимали подобные возражения, то и это сделалось правом (droit de remonstrances). Когда, однако, король настаивал на своем, для принуждения парламента к регистрации устраивалось торжественное тронное засе дание, известное под названием «lit de justice»169; король, окруженный пэрами парламента, высшими сановниками и придворными чинами, лично являлся в «большую палату» и приказывал исполнить высочайшую волю; в таком случае, в присутствии короля, члены парламента, как бы на время теряя принадлежащую им власть, источником которой был король, должны были беспрекословно повиноваться. Первый случай такого тронного заседания относится еще к XIV в., последний был накануне революции, т.е. обычай просуществовал около четырех с половиной веков. По мере того как усиливалась королевская власть170, она все более и более стремилась отнять это право парламента вмешиваться в законодательную деятельность. Например, однажды (1462) Людовик XI прямо напомнил парламенту, что он учрежден для отправления правосудия и потому не должен касаться других дел. Когда к Франциску I явилась парламентская депутация с протестом против заключенного этим королем в Болонье конкордата с папой Львом X (1516), Франциск I ей заявил, что он король и требует, чтобы ему повиновались, и что если посланные немедленно не доведут до сведения своих товарищей об его непреклонной воле, то он посадит их в тюрьму. Ришелье в своем «Политическом завещании»171 писал, что «судьи должны судить и только» и что «нельзя позволять им вмешиваться в законодательство государственное». Рассказ о появлении Людовика XIV в охотничьем костюме и с хлыстом в руках в парламенте, отказывавшем ему в повиновении, относится к числу легенд, но факт все-таки такой был, что еще при жизни Мазарини юный король очень строго заявил членам парламента, что он не потерпит обсуждения ими правительственных мероприятий. В 1665 г. парламент задумал было воспользоваться своим правом протеста и не решился: члены собрались, но, боясь арестов и ссылок, никто не осмеливался заговорить, так что посидели-посидели молча, и когда один из членов встал и вышел, то и другие последовали его примеру. Через несколько лет после этого Людовик XIV и формально запретил парламенту делать ремонстранции. Тем не менее Парижский парламент и в XVIII в. продолжал еще играть роль и даже вступал в острую борьбу с королевской властью. Нужно заметить, что, начиная с Франциска I, который, нуждаясь в деньгах, продавал государственные должности в собственность, парламенты стали превращаться из бюрократических учреждений в наследственно-аристократические: можно было за деньги купить должность члена парламента, как любую собственность, которая затем могла переходить по наследству, завещаться, продаваться и т. п. Благодаря этому во Франции рядом со старой, феодальной или военной знатью, «знатью шпаги» (noblesse d’epee), образовалась новая знать, «знать робы» (noblesse de robe), наследственная магистратура, отличительным признаком которой была упомянутая выше роба. Эта перемена создала для высшего судебного сословия одно из важнейших условий судейской независимости — несменяемость. Неограниченная монархия, таким образом, вынуждена была терпеть около себя самостоятельные корпорации наследственных судей: каждого из них и всех их вместе можно было, пожалуй, сослать куда угодно, но прогнать с занимаемого места было нельзя, потому что это значило бы отнять наследственную должность, нарушить право собственности. Этой своей несменяемостью члены парламента пользовались в XVIII в. широко, прибегая к настоящим забастовкам, когда в чем-нибудь не ладили с правительством, как это случалось и при Людовике XV, и при Людовике XVI. Опираясь на старые традиции «регистрации» и «ремонстран- ций», при обоих этих королях парламенты то и дело вступали в борьбу с правительственной властью, сплошь и рядом тормозя ее законодательную деятельность. Сознательно определенную политическую роль Парижский парламент задумал играть еще в малолетство Людовика XIV, когда происходили смуты так называемой «Фронды». По старому закону о продаже должностей король в случае покупки должности одним лицом от другого получал от про давца треть цены, и если продавец умирал раньше сорока дней после состоявшейся сделки, должность возвращалась к королю. В начале XVII в. это ограничение было уничтожено под условием ежегодной пошлины в одну шестидесятую (немного более 1,5%) дохода от должности172. В малолетство Людовика XIV правительство за подтверждение этой привилегии потребовало большой платы, и тогда парламент, Счетная палата (cour de comptes), Податная палата (cour des aides) и еще одно подобное же центральное учреждение, сродные по устройству парламенту и титуловавшиеся «cours sou- veraines», т.е. «верховными куриями», заключили между собой в 1648 г. союз (arret d’union), к которому примкнула и провинциальная «noblesse de robe», с целью заступить в стране место Генеральных штатов. Из попытки этой ничего не вышло; наследственная магистратура скоро пошла на мировую с правительством и не настаивала более на своем проекте, но в сущности этот проект был не чем иным, как намерением ограничить королевскую власть в пользу наследствен- но-чиновничьей олигархии. Мы только что видели, что затем Людовик XIV совершенно смирил парламент: при нем «верховные палаты» даже утратили это свое название, чтобы превратиться в простые только «высшие палаты» (cours superieures, а не cours souveraines). Парижский парламент тем не менее продолжал смотреть на себя как на учреждение с политическими правами, заменяющее собой Генеральные штаты. На самом деле ему до этого было далеко, раз в нем заседали не выборные представители сословий, а члены особого наследственного сословия, «noblesse de robe», и раз по самому существу дела это было учреждение судебное, а не законодательное. Едва не стало «короля-солнца», как парламент кассировал его духовное завещание173 и распорядился регентством за малолетством королевского правнука, Людовика XV. Объявленный регентом герцог Филипп Орлеанский возвратил парламенту право делать ремонстранции, чем тот и не замедлил воспользоваться. Начались столкновения между наследственной магистратурой и властью, столкновения, приводившие, с одной стороны, к арестам и ссылкам, а с другой, к забастовкам. В общей политике эпохи парламенты занимали консервативную позицию, и немало сочинений «философов» XVIII в. было сожжено, по приказанию парламента, рукой палача, но вместе с тем они все более и более делались оппозиционными, нередко ставя препоны всем хоть сколько-нибудь прогрессивным мероприятиям правительства. В середине XVIII в. составилась даже целая теория, рассматривавшая все парламенты как солидарные между собой отделения, или «классы» единого для всей страны учреждения, без согласия которого не может быть издано ни одного закона, и даже писались сочинения, доказывавшие изначальность прав парламента чуть не со времен самого основания франкской монархии. В 1763 г. Парижский парламент, протестуя против новых эдиктов о налогах, прямо объявил, что обложение, вынужденное в тронном заседании (lit de justice), есть не что иное, как полное ниспровержение самых основных законов королевства174. Особенно резкий характер приняло столкновение 1770— 1771 гг.175, когда парламент по одному частному поводу протестовал против стремления двора «низвергнуть старое государственное устройство и лишить законы их равной для всех силы», а Людовик XV издал грозный эдикт против узурпации парламентами не принадлежащих им прав с запрещением парламентам сноситься между собой и прерывать отправление правосудия. «Мы,— говорил Людовик XV в этом эдикте,— держим власть нашу исключительно от Бога, и право издавать законы, которыми должны управляться наши подданные, принадлежит нам вполне и безраздельно». Так как парламент опять протестовал, то канцлер Mony (Mopeou) решился на полную отмену парламента и на учреждение на его место новых судов. Эта радикальная мера была одинаково непопулярна и в консервативных, и в прогрессивных кругах общества: для одних парламент был оплотом всяких привилегий, для других — все-таки сдержкой деспотизма, бывшие же члены парламента большей частью отказывались от предлагавшегося им выкупа у них казной утраченных ими должностей. Людовик XVI, как известно, по вступлении на престол, в виде меры, долженствовавшей снискать ему особую популярность в нации, восстановил парламенты, но едва министр-реформатор Тюрго приступил к реформам, как со стороны парламента оказано было сопротивление, и, чтобы сломить его, пришлось прибегнуть к lit de justice: один из его эдиктов, при помощи этой меры, проведенной в Париже, так и остался не занесенным в регистры шести провинциальных парламентов. В конце своего существования Парижский парламент был главным тормозом тех преобразований, на которые соглашалось само правительство, и оппозиции сочувствовали как все, стоявшие за старый порядок, так и все, во имя новых идей восстававшие против правительственного произвола. Сам парламент, отстаивая консервативные интересы, все более и более переходил на точку зрения новых политических идей, подготовивших Французскую революцию. В 1787 г. в Парижском парламенте уже говорилось, что только одни Генеральные штаты имеют право давать согласие на новые налоги. Дело дошло до новой коллективной ссылки Парижского парламента и временной приостановки деятельности провинциальных парламентов. Эта история взаимных отношений королевской власти и парламента во Франции в высшей степени поучительна. Парламент был обломком политического феодализма: возникши из феодальной курии, он сначала бюрократизировался, но потом снова аристократизировался на почве продажности должностей, возникшей под влиянием чисто феодального смешения понятий власти и собственности1, т.е. королевская власть сама рассматривалась как личная собственность короля, который имеет право отчуждать ее частицы (должности) в другие руки. Это создало наследственную магистратуру, получившую возможность оказывать явное сопротивление государственной власти. Ни в каком современном государстве, с самым либеральным устройством, правительство не по терпит, чтобы должностные лица судебного ведомства вмешивались в законодательную деятельность государства и устраивали общие забастовки судебных учреждений; абсолютная же монархия последних двух Бурбонов должна была это терпеть и ничего с этим не могла поделать. Неограниченный монарх издавал закон, а учреждение, обязанное его опубликовать во всеобщее сведение, отказывалось это делать, пока король не являлся лично, чтобы настоять на своем. С другой стороны, парламент должен был стоять на страже законности176, но в этом смысле он представляет собой явление, довольно одиноко стоящее среди всех учреждений абсолютной монархии на Западе177. Представленные нами черты из истории законодательной деятельности государства во времена абсолютной монархии во Франции, конечно, не могут быть обобщены и распространены на другие страны, но при всем своеобразии некоторых из этих черт главное во Франции делалось так же, как и в других странах. Этим общим явлением была невыделенность законодательной функции из управления вообще при крайне неопределенном и изменчивом составе лиц, по совету с которыми верховная власть принимала свои решения. Законодательная путаница была более или менее присуща всем государствам старого порядка. В этом отношении не составляла исключения, например, и лучше многих других стран управлявшаяся Пруссия. Здесь, как и в других государствах, когда ими правили особенно энергичные и работящие короли, все зависело от личного усмотрения государя, и чем больше государь делал все сам, тем менее оставалось дела какому-ли- бо учреждению. Особенно это последнее замечание относится к царствованию Фридриха Великого, в конце которого, именно с 1781 г., законодательные вопросы даже систематически перестали рассматриваться Королевским советом, потому что перешли в ведение особой комиссии, где, однако, возникали большей частью довольно-таки случайно, в зависимости главным образом от личного усмотрения того или другого администратора, так что скорее она была создана как бы для устранения настоящей законодательной инициативы. Один из государственных деятелей Пруссии конца XVIII в. и начала XIX в., Струензе, младший брат знаменитого датского министра, жаловался на трудность проведения каких бы то ни было реформ при тогдашнем строе управления, прибавляя, что «с этим никому не справиться, разве только поможет сильный толчок извне, или путаница в ведении дел достигнет до такого предела, когда люди перестанут понимать друг друга и придут к сознанию, что необходимо обратиться к более простым началам». Настоящий Государственный совет с законосовещательным характером возник в Пруссии только в 1808 г. В монархии Габсбургов Государственный совет был создан только в царствование Марии-Терезии, а раньше обходились без этого учреждения, да и потом, при преемнике этой государыни, Иосифе II, тоже обходились без него. Иосиф II предпочитал или решать дела без советников, или совещался лишь частным образом с отдельными членами Государственного совета. Если и отсылались некоторые вопросы на обсуждение в Государственный совет, то на его мнения потом не обращалось очень часто ни малейшего внимания. Для выработки какого- нибудь более значительного преобразования более верным путем считалось образование специальной комиссии, которой по общим указаниям власти и поручалось составление соответственного проекта. В следующей главе мы познакомимся с некоторыми случаями такого комиссионного законодательства. Учреждение специальных комиссий, особенно по каким- либо крупным законодательным вопросам, вызывалось именно отсутствием или крайним несовершенством государственных установлений, которые особливым образом ведали бы законодательную часть. Развитие, в XVII и XVIII вв., ученой юриспруденции делало возможной и более плодотворную комиссионную разработку законопроектов, но в тогдашней юриспруденции было слишком много схоластических и чисто педантических черт, а ее представители были слишком чиновниками, оторванными от запросов живой действительности,— для того, чтобы из их работ могло выходить что-либо важное и великое. Только в XIX в. абсолютная монархия стала деятельно упорядочивать свою законодательную деятельность, и в данном случае пример для подражания был подан наполеоновской Францией, где по Конституции VIII (1799) г. был учрежден Государственный совет со специальной функцией составления законопроектов. По этой конституции последние должны были идти на обсуждение и на голосование в Трибунате и Законодательном корпусе, но и там, где не было представительных собраний, возможно было создание бюрократического учреждения для выработки законов, издаваемых от имени неограниченного монарха. Такое значение получил, например, в начале XIX в. Государственный совет в Пруссии, рассмотрению которого обязательно подлежали все законопроекты. Хотя ведению этого совета подлежали и другие дела (например, жалобы на министров, междуведомственные пререкания и т. п.), но развилась особенно именно его законодательная деятельность, пока введение в Пруссии конституции не лишило здесь Государственный совет почти всякого значения. Вообще везде, где вводилось народное представительство, законосовещательные Государственные советы новейшей формации утрачивали свое значение, превращаясь, например, в инстанции для предварительного только рассмотрения законопроектов. Как бы там ни было, учреждение подобных законосовещательных органов было все-таки шагом вперед в сравнении с тем хаосом, который нередко царствовал при полном господстве старого порядка. Принципиальному единству государственной воли, воплощенной в лице монарха, далеко не соответствовало то, что происходило в реальной законодательной деятельности государства, раз для нее не было твердо и прочно организованного, хотя бы и на чисто бюрократических началах, органа. В полном соответствии с указанным недостатком законодательной деятельности абсолютизма находилось и само материальное право по своей разрозненности и по своим несходствам в разных частях одного и того же государства. Политически объединенная и административно централизованная Франция в правовом отношении до самой революции представляла собой комплекс провинций, в которых действовали неодинаковые местные законы, или так называемые кутюмы178. Правда,.в каждой провинции существовал свой кодекс кутюмного права, но в этих сборниках, редактированных большей частью еще во второй половине XV в. и в XVI в., закреплены были понятия и отношения еще феодальной эпохи. Старая монархия так-таки и не вносила никаких изменений в действующее гражданское право. Она оказалась бессильной также и создать общий для всей Франции кодекс, чего, например, требовали еще Генеральные штаты второй половины XVI в. Ученые юристы XVII и XVIII вв. предпринимали частные предварительные работы в этом направлении, но пригодились они на практике только тогда, когда революция уже более решительно поставила на очередь вопрос об общем кодексе, тем самым положив начало делу, законченному только при Наполеоне. Удачливее в этом отношении, нежели Франция, были некоторые другие абсолютные монархии, хотя и в них кодификационная работа была явлением более позднего времени. В Пруссии составление проекта кодекса было поручено только Фридрихом II, в 1747 г., ученому юристу Самуилу Кокцеи, но он не успел окончить свою работу за смертью: дело было даже как бы отложено вообще, пока в 1780 г. не было вновь поручено особой комиссии из семи ученых юристов, среди которых особенно выдвигался Суарец. Сам Фридрих II не дождался окончания этой работы, так как кодекс был окончательно готов только к 1794 г., когда и стал действовать под названием «Общего земского права Пруссии» (Allgemeines Landrecht fur preussische Staaten). Около того же времени, как в Пруссии, предприняты были кодификационные работы и в Австрии, о которых еще придется говорить в следующей главе179, но завершения их пришлось ждать еще дольше, чем в Пруссии, так как «Общий гражданский кодекс« (Allgemeines blirgerliches Gesetzbuch) был издан лишь в 1811 г. Быстро была сделана аналогичная работа лишь в Баварии («Максимилианов кодекс», начатый в 1751 г. и оконченный в 1756 г.).