7. О НАШЕМ ПОЗНАНИИ ОБЩИХ ПРИНЦИПОВ

Некоторые из этих принципов даже более убедительны, чем принцип индукции, и знание их обладает такой же степенью достоверности, как и знание существования чувственных данных. Они дают возможность делать выводы из того, что дано в ощущении; и если то, что выводится, является истинным, необходимо, чтобы наши принципы выводов были так же верны, как и наши данные. Принципы выводов легко проглядеть вследствие их явной очевидности — это допущения, которые мы принимаем, не осознавая, что они допущения. Но весьма важно, если мы хотим обрести правильную теорию познания, отдавать себе отчет в применении этих принципов, так как познание их поднимает интересные и трудные вопросы.

В нашем познании общих принципов обычно происходит то, что мы прежде всего признаём какое-нибудь частное их применение, а затем мы видим, что частные особенности не существенны и ЧТО ЭТИ принципи также верны и в своей общей форме. Это обычно происходит при усвоении арифметики: "два плюс два равняется четырем" усваивается прежде всего на одном частном примере, потом на другом и т. д., пока не станет возможным увидеть, что это истинно по отношению к любым парам двоек. То же и с логическими принципами. Предположим, что возник спор о том, какое сегодня число. Один из спорящих убеждает другого: "Во всяком случае вы при- шаёте, что если вчера было 15-е, то сегодня 16-е". "Да, —

отвечает другой, — я признаю это". "И вы знаете, —

продолжает первый, — что вчера было 15-е, потому что вы обедали с Джонсом, и в вашей записной книжке вы можете справиться, что это происходило именно 15-го".

Не трудно следовать за подобным доказательством; и если признать истинность исходных посылок, то никто не будет отрицать, что и заключение должно быть пра- нильным. Но истинность его зависит еще и от общего логического принципа. Этот логический принцип гласит: "Предположим, известно, что если это истинно, то истинно и то. Предположим далее, что известно также, что это истинно; из этого следует, что и то истинно". И когда действительно мы знаем, что, если одно истинно, истинно и другое, то мы говорим, что одно "предполагает" другое и что другое "вытекает из" первого. Таким образом, наш принцип устанавливает, что если одно предполагает другое и первое истинно, то истинно и второе. Другими словами: "всё, предполагаемое истинным предложением — истинно", или "всё, вытекающее из истинного предложения — истинно".

Этот принцип действительно применяется — в своем конкретном виде — во всяком доказательстве. Мы применяем этот принцип, когда что-либо, в чем мы убеждены, применяется для доказательства чего-либо иного, в чем мы в результате оказываемся убеждены. И если нас спросят: "Почему я должен принимать выводы правильного доказательства, исходящего из истинных посылок?" —

мы можем только сослаться на наш принцип. И действительно, нельзя сомневаться в его истинности, и его очевидность так велика, что, на первый взгляд, он кажется даже тривиальным. Но подобные принципы не тривиальны для философа, ибо они свидетельствуют о том, что мы можем иметь неоспоримое знание, не выводимое из чувственного опыта.

Мы отметили лишь один принцип из целого ряда самоочевидных логических принципов. По крайней мере некоторые из них должны быть приняты как нечто само собой разумеющееся, прежде чем станет возможной любая аргументация или доказательство. Если некоторые из них приняты без доказательства, то другие могут быть доказаны, хотя и эти другие, по существу, так же nj осты и очевидны, как и принятые без доказательств.

Закон тождества: То, что есть, есть. (2)

Закон противоречия: Ничто не может одновременно быть и не быть. (3)

Закон исключенного третьего: Всё должно либо быть, либо не быть.

Эти три закона — образцы самоочевидных логически* принципов, но на самом деле они не более фундаментальные и не более самоочевидные, чем другие подобные принципы, — чем тот, например, который мы только что рассматривали и который устанавливает, что то, что вытекает из истинной посылки, — истинно. Название "законы мышления" вводит также в заблуждение, ибо важно не то, что мы мыслим согласно этим законам, но то, что вещи происходят в соответствии с ними; иными словами, важно то, что, когда мы мыслим согласно законам, мы мыслим истинно. Но это сложный вопрос, к которому мы должны будем еще возвратиться.

В дополнение к логическим принципам, позволяющим нам, исходя из данных посылок, доказать, что что-либо безусловно истинно, можно указать на другие логические принципы, которые позволяют нам, исходя из данных посылок, доказать большую или меньшую вероятность истинности чего-либо. Примером такого принципа —

и самым важным примером — является принцип индукции, рассмотренный нами в предыдущей главе.

В истории философии большую роль играет спор между двумя школами: "эмпириками" и "рационалистами". Эмпирики — они были лучше всего представлены британскими философами Локком, Беркли и Юмом —

утверждали, что все знание выводится из опыта; рационалисты, представленные континентальными* философами XVII в., в частности Декартом и Лейбницем, говорили, что кроме того, что мы знаем из опыта, есть еще "врожденные идеи" или "врожденные принципы", которые мы знаем независимо от опыта. Теперь мы можем с достаточной определенностью выяснить, в чем были правы и в чем заблуждались эти противоположные школы. Мы должны признать, по уже приведенным выше основаниям, что нам известны логические принципы и что они не могут быть доказаны опытом, так как всякое доказательство их предполагает.

С другой стороны, даже та часть нашего знания, которая логически независима от опыта (в том смысле, что опыт не может ее доказать), все же вызывается и обусловливается опытом. Только по конкретным проявлениям опыта мы узнаём об общих законах, связи которых они демонстрируют. И, конечно, нелепо предполагать, что существуют врожденные принципы, в том смысле, что дети рождаются со знанием всего того, что знают люди и что не может быть выведено из опыта. Поэтому мы и не будем употреблять слово "врожденный" для описания нашего знания логических принципов. Понятие "a priori" (независимое от опыта) вызывает меньшее возражение и более употребительно у современных авторов. И, таким образом, допуская, что все наше знание вызывается и обусловливается опытом, мы тем не менее признаём, что есть и знание a priori, в том смысле, что опыт, заставляющий нас думать о нем, не достаточен для его обоснования, но просто направляет на него наше внимание, чтобы мы признали его истинность, не прибегая к опытным доказательствам. Есть еще одно очень важное обстоятельство, относительно которого эмпирики были правы в противостоянии рационалистам. Ничто не может быть известным как существующее без помощи опыта. Другими словами, если мы хотим доказать, что что-либо — относительно чего у нас нет прямого опыта — существует, то среди наших посылок должно быть утверждение о существовании одного или нескольких явлений, подтвержденных прямым опытом. Наше убеждение, например, в существовании китайского императора основывается на свидетельстве как доказательстве, а свидетельство в конечном счете состоит из чувственных данных, извлеченных при чтении книги или услышанных в разговоре. Рационалисты полагают, что из общих соображений о том, что должно быть, они могут вывести действительное существование того или иного реального явления. В этом они, по-видимому, ошибаются. Все наше знание, касающееся существования, знание, которое мы можем приобрести a priori, по-видимому, гипотетично.

Мы пока рассматривали априорное логическое знание, но не всякое априорное знание — логическое. И, быть может, наиболее важным примером не-логического априорного знания является знание этических ценностей. Я не имею в виду суждения о том, что полезно или что добродетельно, так как эти суждения нуждаются в эмпирических предпосылках; я говорю о суждениях, касающихся подлинной желательности (desirability) вещей. Если что-нибудь полезно, то оно полезно вследствие того, что оно выполняет какую-нибудь цель; но эта цель, если мы продвинулись достаточно далеко на пути к ней, должна быть ценна сама по себе, а не просто потому, что она полезна для достижения дальнейшей цели. И таким образом, всякое суждение о полезности находится в зависимости от суждения относительно ценности чего-либо самого по себе*.

Мы утверждаем, например, что счастье более желательно, чем несчастье, знание — чем невежество, доброжелательность — чем ненависть, и т.

Вся чистая математика, как и логика, априорна. Это энергично отрицается философами-эмпириками, считающими, что опыт является источником нашего знания арифметики в той же степени, как и географии. Они утверждают, что неоднократный опыт видения одних двух вещей и других двух вещей и нахождение того, что вместе они составляют четыре вещи, приводит нас посредством индукции к выводу, что одни две вещи и две другие вещи всегда составляют четыре вещи вместе. Но если бы таков был источник нашего знания, что два плюс два будет четыре, то мы должны были бы убеждаться в истинности этого положения иначе, чем мы это делаем на самом деле. Конечно, определенное число конкретных случаев необходимо, чтобы позволить нам мыслить "два" абстрактно, а не мыслить две монеты, или двух людей, или же вообще пару каких-нибудь конкретных вещей. Но лишь только мы приобретаем способность освободить нашу мысль от несущественных особенностей, мы становимся способными и увидеть общий принцип, что два плюс два равно четырем; при этом каждый отдельный случай рассматривается, как типичный, и разбор других случаев становится излишним1.

О том же свидетельствует и геометрия. Если мы хотим доказать определенные свойства всех треугольников, то мы чертим какой-нибудь один треугольник и исследуем его; но мы можем исключить из рассмотрения то его свойство, которое он не разделяет со всеми другими треугольниками; таким образом, на основе исследования частного случая мы получаем общий вывод. И действительно, наша уверенность в том, что два плюс два равно четырем, не увеличивается с каждым новым случаем, потому что, когда мы убедились в истинности этого положения, наша уверенность стала такой большой, что

'Ср.: Whitehead А. N. Introduction to Mathematics (Home University Library).

сделалась не способной еще увеличиваться. Более того: мы чувствуем в положении "два плюс два равно четырем" такую необходимость, которой нет даже в наиболее признанных эмпирических обобщениях. Такие обобщения всегда остаются лишь фактами: мы сознаем возможность другого мира, где они ошибочны, хотя в нашей действительности они, по-видимому, истинны. В противоположность этому, мы сознаем, что два и два во всяком из возможных миров составляют четыре; и это не просто факт, но необходимость, которой должно подчиниться все действительное и возможное.

Это можно прояснить, если мы рассмотрим какое-нибудь подлинное эмпирическое обобщение, например: "Все люди смертны". Очевидно, мы убеждены в этом положении прежде всего потому, что не знаем ни одного случая, когда люди жили за пределами определенного возраста, а также потому, что есть ряд физиологических оснований считать, что такой организм, как человеческое тело, должен раньше или позже износиться. Оставляя в стороне второе основание и останавливаясь исключительно на нашем опыте, касающемся человеческой смертности, мы, очевидно, не удовольствовались бы одним точно установленным случаем смерти человека, в то время как в положении "два плюс два равно четырем" одного случая, тщательно рассмотренного, достаточно, чтобы убедить нас, что это же должно случиться и во всех других случаях. И таким образом, мы вынуждены по размышлении признать, что возможно хотя бы слабое сомнение в том, что все люди смертны. Это может сделаться ясным, если мы попытаемся представить себе два различных мира: один, в котором люди не умирают, а другой, в котором два и два составляют пять. И когда Свифт просит нас представить себе племя Стрэлдбрэгов, в котором никто не умирает, то мы воображаем себе это племя без особых затруднений. Но совсем в другом положении находится мир, в котором два плюс два составляют пять. Мы чувствуем, что такой мир, если он существует, должен разрушить все здание нашего знания и ввергнуть нас в крайнее сомнение.

Конечно, в простых математических суждениях, таких, как "два плюс два составляют четыре", и в некоторых логических суждениях мы можем познать общее утверждение, не выводя его из частных случаев, хотя частные случаи и необходимы, чтобы выяснить смысг общего положения. Этим объясняется, почему действи- тельно полезна дедукция, идущая от общего к общему или от общего к частному, так же как и индукция, идущая от частного к частному или же от частного к общему. Философы давно спорят о том, может ли дедукция дать новое знание. Мы можем установить теперь, что по крайней мере в некоторых случаях это так и происходит. Если мы уже знаем, что два плюс два составляет четыре, и знаем, что Браун и Джонс — двое, а также двое — Робинсон и Смит, мы можем дедуцировать, что Браун, Джонс, Робинсон и Смит — четверо. Это — новое знание, не заключающееся в наших посылках, так как наше общее утверждение "два плюс два равно четырем" совсем не касается существования Брауна, Джонса, Робинсона и Смита, а частные посылки не говорят нам, что их четверо; дедуцированное же частное утверждение сообщает нам как то, так и другое.

Но новизна знания становится гораздо менее достоверной, если мы возьмем типичный пример дедукций, всегда приводимый в книгах по логике: "Все люди смертны, Сократ человек, следовательно, Сократ смертен". В этом случае мы действительно знаем без основательных сомнений лишь то, что определенные люди — А, В, С — смертные, так как они действительно умерли. Если Сократ один из этих людей, то нелепо таким окольным путем — через положение: "все люди смертны" — приходить к заключению, что, вероятно, и Сократ смертен. Если же Сократ не относится к тем людям, на примере которых основана наша индукция, то лучше, конечно, идти прямым путем — непосредственно от А, В, С к Сократу, чем окольным — через общее положение, что "все люди смертны". Ибо вероятность того, что Сократ смертен, по нашему мнению, больше вероятности того, что все люди смертны. (Это очевидно, так как если все люди смертны, то и Сократ смертен, но из того, что Сократ смертен, еще не следует, что все люди смертны.) И таким образом, мы придем к утверждению, что Сократ смертен, с большим приближением к достоверности, если наше доказательство будет чисто индуктивным, чем тогда, когда мы дедуцируем его из общего утверждения "все люди смертны". Это показывает разницу между общими положениями, известными a priori, такими, как "два плюс два равно четырем", и эмпирическими обобщениями, такими, как "все люди смертны". В первом случае дедукция — истинный способ доказательства, тогда как во втором — индукция теоретически всегда предпочтительнее и обеспечивает большую достоверность вывода, так как все эмпирические обобщения более сомнительны, чем отдельные частные случаи, на которых они основываются.

Мы увидели, таким образом, что есть положения, известные a priori, и что среди них мы встречаем положения логики и чистой математики, а также и фундаментальные положения этики. Вопрос, который теперь нам предстоит разобрать, гласит: "Как возможно такое знание?" Или в более частном виде: "Как возможно знание общих положений в том случае, когда мы не рассмотрели всех отдельных случаев и даже никогда не можем их рассмотреть, так как их бесконечное множество?" Эти вопросы, которые впервые стали известными благодаря их выдвижению немецким философом Кантом (1724-—1804), очень трудны и в историческом отношении очень важны.