ОБЩИЕ ВОПРОСЫ, ВЫДВИГАЕМЫЕ ИЗУЧЕНИЕМ ИНСТИНКТОВ

Вопросов этих много; я остановлюсв на двух следующих:

а)              Надлежит ли человеку вести борьбу с инстинктами, и если надлежит, то по всему ли фронту или только с некоторой их частью?

б)              Прочны ли завоевания разума в борьбе с инстинктами? Начнем с первого из них.

Надлежит ли вести борьбу с инстинктами? Вопрос этот и в целом и в его частях решается не только различно, но у многих авторов в направлениях, совершенно исключающих друг друга. В то время, как одни полагают, что борьба с инстинктами нужна по всему фронту, другие полагают, что ее вести вовсе не нужно; наконец, третьи занимают среднее положение: борьба, по их мнению, нужна, но не со всеми инстинктами, а лишь с некоторыми и в различной степени.

Всматриваясь в аргументацию этих различных мнений, нетрудно обнаружить, что причина разноречия заключается в неясности представления о том, для чего нужна или не нужна борьба с инстинктами. При решении вопроса исходят из соображений общего характера, часто имеющих весьма отдаленные отношения к делу.

Сторонники борьбы с инстинктами по всему фронту рассуждают по следующей аналогии. Известно, что на девять органов, представляющих у человека явные следы прогрессивного развития (головной мозг, мускулы рук и лица, расширение крестца и входа в таз, а также лопаток и др.), приходится двенадцать органов, идущих к упадку, хотя и способных еще совершать свои отправления (упрощение мускулов ноги и ступни, а также пирамидальной мышцы, 11-й и 12-й пары ребер, обонятельные бугры и носовые раковины, слепая кишка, клыки и пр.), и семьдесят восемь рудиментарных органов, или вовсе недеятельных, или же способных к отправлению только в очень слабой степени. А если это так, если не только поддерживать рудиментарные органы неразумно, но стремление ослабить, а если можно, то и ликвидировать их роль, как приносящую вред, является вполне естественным, то не менее естественным будет и стремление ликвидировать роль инстинктов, как способностей рудиментарных.

Инстинкт — это низшая животная психологическая способность: он глубоко заложен в человеческой природе, всегда готовый вырваться наружу и сказаться так, как сказывается зверь, а не человек.

Нетрудно видеть слабость такой аргументации. Инстинкт — не рудимент и ничего общего с рудиментарными органами не имеет. Он у позвоночных животных возник одновременно с разумными способностями и удержался с этими последними до наших дней. Далее: инстинкты имеют прямое или косвенное отношение к требованиям жизни, и самое их существование является продуктом такого же приспособления организмов к окружающей их среде, как и приспособления морфологические. Лозунг борьбы с инстинктами по всему фронту является, поэтому, равноценным лозунгу борьбы со всеми морфологическими признаками, т.е. абсурдом.

Сторонники инстинктов и противники идеи борьбы с ними в защиту своего учения кладут ряд следующих положений.

Для нормальной жизни организма необходимо гармоническое взаимоотношение функций составляющих его органов, а стало быть, и гармоническое взаимоотношение тех сфер нервной деятельности, из которых одну составляют инстинкты, а другую — способности разумные; в случае же столкновения между этими психологическими способностями, целесообразнее поддерживать не последние против первых, а первые против последних, ибо все, что инстинктивно дается человеку легко, доставляет ему удовольствие и не ведет за собой ошибок и разочарований; наоборот — следование указаниям разума дается с трудом, гораздо чаще доставляет неудовольствие и даже страдания, чем удовольствие, и ведет за собой бесчисленные ошибки.

Нетрудно убедиться, что и эта точка зрения в такой же мере неосновательна, как и первая.

Нерационально требовать гармонического развития органов и функций у человека, когда он сам является несомненным продуктом развития дисгармонического и одностороннего. Головной мозг его при рождении представляет, по справедливому замечанию некоторых антропологов, настоящее уродство (гипертрофию).

Что касается до ошибок и разочарований, к которым ведет человека его разум, и безошибочности инстинктов, которые одни ведут его к неизменному благу и удовольствию, то достаточно будет припомнить итоги эволюции психических способностей на всех ее путях, чтобы видеть, как мало правды в этом заключении. Да иначе и быть не может: инстинкты человека сложились при условиях, существенно отличных от тех, в которых он живет в настоящее время. Одного этого несоответствия достаточно для того, чтобы не строить себе иллюзии. Но это еще не все. Есть обстоятельство, которое делает неприемлемой точку зрения сторонников лозунга: «назад к инстинктам» и по другим, не менее важным соображениям.

Среда и условия жизни, в которых живет человек, меняются. Приспособление к новому является тем более необходимым, чем резче характер этого нового отличается от того, которому он пришел на смену. Приспособления могут совершаться в области как инстинктивных, так и разумных способностей. Но приспособления первых так же длительны, как и приспособления морфологических признаков, ибо законы перемен для тех и других одни и те же. Приспособления, достигаемые с помощью разумных способностей — индивидуальные, а не видовые — могут совершаться быстро. А так как смены условий жизни могут совершаться с большей быстротой, чем смены органических признаков, то ясно, какое огромное значение в процессе приспособления могут играть разумные способности. Для человека, которому приспособляться приходится главным образом к переменам в его общественной жизни, приспособительные перемены в инстинктах являются особенно важными, так как перемены в общественной жизни людей совершаются с быстротою, во много раз превышающей перемены в мертвой и живой природе.

Из сказанного вытекает, что столкновения и борьба между инстинктами и разумными способностями являются неизбежными, а победа разума — необходимой, так как разум первый обнаруживает совершающиеся перемены в общественной среде и на нем лежит огромная задача: изыскать пути к соответствующему приспособлению.

Само собою разумеется, что эти изыскания не всегда могут быть удачными; более того: они могут быть роковыми для определенного периода жизни. Но что же из этого следует? Ведь и перемены инстинктивные происходят отнюдь не всегда в направлении целесообразности, а происходят в разные стороны, из которых целесообразною оказывается только одна, все же остальные ведут к гибели тех, у кого они произошли. Это — во-первых; а во-вторых, нецелесообразные уклонения инстинктов непоправимы, ибо инстинкты неспособны оценивать происшедшее; естественный отбор попросту «отсекает» их, тогда как неудачные попытки разумных способностей ими оцениваются и в нем же находят средство быть исправленными.

Третья точка зрения на вопрос о том: нужна или не нужна борьба с инстинктами? — заключается в том, что борьба нужна, но не по всему фронту, а лишь с некоторыми из них и в такой мере, в какой этого требует цивилизация.

С этим мнением в той его формулировке, в какой оно сделано, согласиться тоже нельзя, ибо что такое требования цивилизации?

Пройдите по проспекту 25-го Октября; на пути вы встретите сотни магазинов, содержание которых приблизительно таково: 50% — обслуживают флирт, 40% — инстинкты питания, 9% — инстинкты самосохранения и лишь 1 % — запросы просвещения. И все это как раз то, что требуется цивилизацией. В этом ли направлении нужно поддерживать инстинкты, в случае расхождения их с требованием разумных способностей? Не в обратном ли направлении должна идти эта борьба, — не в том ли, чтобы 50% обслуживали просвещение и только 1% обслуживал флирт, если это обслуживание вообще необходимо?

С точки зрения данных сравнительной психологии сказанную идею надо формулировать несколько иначе: борьба с инстинктами необходима во всех случаях, когда инстинкты влекут за собой констатируемые разумом вредные последствия для жизни в данных условиях времени и среды. Формулировать ответ на вопрос таким образом должно потому, во-первых, что на прямом эволюционном пути его направление шло в сторону разумных способностей, из чего уже само собою следует, что естественный отбор призвал «разумные способности признаком, заслуживающим поддержки»; далее, во-вторых, потому, что количество инстинктов на этом пути не увеличивалось, а уменьшалось, и наконец, в-третьих, потому, что борьба разумных способностей с инстинктами есть факт, смысл которого выясняется всею совокупностью данных прогрессивной эволюции.

Указанными соображениями я и ограничу свой эскизный ответ на первый из поставленных вопросов: нужно ли вести борьбу с инстинктами, — эскизный потому, что в другом месте мне придется говорить о нем не попутно и не для того, чтобы указать на их бытие, а по существу предмета.

Такой же эскизный ответ и по тем же причинам я постараюсь дать и на второй из поставленных выше вопросов о том: в какой мере прочны завоевания разума в его борьбе с инстинктами?

Вопрос этот не менее труден, чем первый, и так же, как и он, спорен. Чтобы понять, почему это так — достаточно будет вспомнить, что в основе поставленного вопроса о прочности перемен инстинктов, под влиянием разумных способностей, лежит вековой и до сего времени не законченный спор о наследственности благоприобретенных признаков. Спор этот велся и до сего времени ведется только на основе морфологических данных; психологи с ним считались мало, а то и вовсе не считались.

Мне придется поэтому остановиться лишь на изложении своего мнения по этому вопросу.

Я считаю точку зрения Вейсмана на ненаследуемость благоприобретенных признаков доказанной; с тем вместе, однако, я полагаю, что принцип этот не исключает возможности благоприобретенным признакам прокладывать свой путь к тому, чтобы занять место среди признаков, сначала равноценных наследственным, а затем сделаться таковыми и фактически. Здесь на первый взгляд как будто бы есть противоречие. Мы увидим сейчас, что этого нет.

Начну издалека,— с явлений более простых,— с взаимоотношений перемен морфологических к психологическим и наоборот, психологических к морфологическим.

В литературе предмета по этому вопросу, как я уже сказал это выше, высказывались мнения трех категорий. Одни авторы полагали, что морфологические перемены предшествуют психологическим и их обусловливают; другие, как раз наоборот, что последние предшествуют первым и их обусловливают; наконец, третьи, что те и другие сопутствуют друг другу и взаимно обусловливают друг друга.

В своей книге »Биологические основания сравнительной психологии» я изложил те соображения, на основании которых не считаю возможным присоединиться к какой-либо из этих трех точек зрения на предмет. Я полагаю, что согласованность в наследственных изменениях морфологических и психологических перемен устанавливается без всякого влияния той или другой из них друг на друга. Перемены эти в области как морфологии, так и психологии происходят независимо друг от друга, двумя параллельными рядами, причем перемены в этих рядах могут совпадать , но

Т. II. С. 231 и след.

Как далеко могут идти такие совпадения и в каких деталях могут они выражаться, это можно видеть на следующем примере.

Один и тот же зоологический вид стерляди рыбаками подразделяется на несколько вариантов, в которых, между прочим, имеются — остроносые и тупоносые стерляди. Сходные во всех своих остальных признаках и различаемые между собой указанными особенностями, рыбы эти оказываются различными и по своим повадкам, которые, по-видимому, никакого отношения к этим морфологическим особенностям не имеют: остроносая постоянно переходит с места на место, вследствие чего в Твери ее, по свидетельству Сабанеева (Природа. 1875. №. 4), называют ходовою; тупоносую же стерлядь называют стоялою, так как она придерживается определенного места.

могут и не совпадать друг с другом; новые признаки могут возникать порознь, т.е. морфологические оставаться неизменными, а психические изменяться, и обратно: психические изменяться, а морфологические оставаться неизменными.

Случаи когда животные, обладая расходящимися психическими и морфологическими признаками, не устраняются естественным отбором, наблюдаются очень редко, так как такое расхождение большею частью невыгодно для тех форм, у которых оно получило место. Как бы, однако, ни мало было число этих случаев, оно есть, и оно-то именно и указывает нам на возможность независимого возникновения и развития психических и морфологических признаков в виде двух параллельных рядов, то совпадающих, то не совпадающих друг с другом. Скажу более: я полагаю, что такой способ возникновения и развития сказанных признаков является господствующим, хотя и наблюдается чрезвычайно редко и кажется исключением из правила .

С точки зрения этой возможности, картина эволюции психических признаков (в их взаимоотношении) может быть представлена в форме следующей схемы (рис. 1).

Схема эта представляет два параллельных ряда эволюции морфологических и психических признаков животного.

Совокупность его определенных морфологических признаков в тот момент, когда начинается история его дальнейших изменений, вполне соответствует определенным психическим признакам.

Затем по причинам, каковы бы они ни были — все равно, возникают изменения, как морфологические, в разные стороны и без всякого плана (рис. 1 в Мр а1, b1, c1, d1), так и психические (рис. 1 в Р1, е1, f1, g1, h1,), совершенно независимо друг от друга и без всякого друг к другу отношения.

Предположим, что изменения эти: а1, b1, с1, d1, с одной стороны, е1, f1, g1, h1 — с другой, так мало соответствуют друг другу, что особи, их получившие, не только не становятся в условия более выгодные для борьбы за существование, чем те особи, которые таких изменений не получили, а еще в условия гораздо менее выгодные. Прямым последствием такого положения будет то, что все эти возникавшие перемены (рис. 1, abed и efgh) не получат дальнейшего развития, и к концу эпохи, за которую они имели место, вид останется с теми же морфологическими и психическими признаками (М2 и Р2), с которыми он был в самом ее начале (т.е. М, и Р,).

Предположим далее, что в следующую эпоху произошли перемены иного рода.

Психические признаки остались неизменными и сохранились до конца эпохи (Р3), а морфологические, разнообразно изменяясь (а2, b2, с2, d2), получили, между прочим, направление М2Р3, причем новое отношение морфологических признаков к психологическим, оставшимся неизменными, оказалось более выгодным в борьбе за существование, чем первоначальное. Ясно, что особи, получившие такие морфологические уклонения, будут иметь преимущество в борьбе за существование перед своими конкурентами.

1 Это заключение мое на основе одной категории фактов вполне совпадает с идеей Леба, построенной на другой их категории.

Ученый утверждает, что существующие виды составляют только бесконечно малую часть тех, которые могли бы родиться и, вероятно, рождаются каждый день и ускользают от нашего внимания благодаря отсутствию жизнеспособности.

Только малое число видов обладает живучестью; это — те формы, дисгармония которых не слишком велика. Разногласия и неудачные наброски являются правилом в природе, гармонически составленные системы — только исключение. Но обыкновенно мы видим только последние и получаем ложное представление, будто «прилаживание» частей к «общему плану» — явление обычное в одушевленной природе, отличающее ее от неорганического мира.

И обратно: если останутся без перемен признаки морфологические (М2) и перейдут такими к концу эпохи (М2), а признаки психические среди многочисленных неблагоприятных перемен (е2, I2, g2, И2), получат изменения в направлении Р2 — М2, причем новое отношение психических признаков с морфологическим окажется более выгодным в борьбе за существование, чем оно было в положении М2Р3, то преимущество в борьбе за существование будет, очевидно, на стороне форм М3 (Р3 — М3). Такой случай нам представляет, например, аляпка, о которой речь шла выше. Морфологические особенности этой птицы, очевидно, остались неизменными от той эпохи, когда у этих птиц отношение психических признаков к морфологический было иное, более близкое к остальным ее родичам; а психические признаки изменились в сторону более благоприятную в борьбе за существование.

Может быть, наконец, и третий случай: получив определенные морфологические и психические признаки к концу данной эпохи — М3 и Р3, те и другие начинают изменяться, как и прежде, во все стороны (а3, Ь3, с3, ё3 для морфологических признаков и е3, ё3, И3 для психических). Предположим, что среди них со стороны морфологических изменений есть одно М3х, которое случайно совпало с переменой психических Р3х, — причем совпадение это выгодно для животного и дает его обладателю средство одержать победу над конкурентами; тогда, очевидно, естественный отбор поддержит совпадение. Таким образом перед нами будет факт, указывая на который, сторонники учения, предполагающего возможность возникновения новых психических признаков лишь под влиянием изменений признаков морфологических, получат основания утверждать, что данный случай как раз подтверждает их точку зрения; а сторонники противоположного учения, ссылаясь на тот же случай, могут утверждать как раз противоположное, а именно, что изменение признаков психологических явилось причиной перемен морфологических.

На самом же деле мы имеем лишь редкий случай удачных совпадений в соответствующих изменениях морфологических и психологических перемен.

Указанные взаимоотношения в эволюции морфологических и психологических перемен остаются таковыми же и для взаимоотношений разумных способностей к инстинктам.

Наследственность благоприобретенных знаний, а стало быть, и перемен вследствие влияния разумных способностей на инстинкты у животных, ни путем опыта, ни путем наблюдений не доказана. Все, что мы знаем пока, это то, что перемены в инстинктах под влиянием разумных способностей, как бы длительно ни продолжалось это влияние (известны случаи, когда влияние это продолжалось столетия на длинном ряде поколений) — наследственно не передаются.

Прирученные тетерева, например, в неволе, с каждым новым поколением, все реже и слабее издают крики, предупреждающие об опасности при приближе

нии человека. Образовавшиеся с первых же поколений традиции укрепляются в ряде последующих; молодые особи, подражая старым, научаются вести себя по отношению к людям доверчиво. Стоило, однако, вернуть этих птиц в условия нормальной жизни, стоило прекратиться влиянию традиции, как отношение к человеку изменялось с первого же поколения: молодые птицы относились к нему так, как их учил инстинкт диких птиц своего рода.

Наряду с этим, однако, имеются данные, которые как будто бы говорят о другом; они говорят о том, что если влияние разумных способностей на инстинкты будет очень длительным (тысячелетия, а может быть, и десятки тысяч лет), то инстинкты изменятся в том направлении, в котором на них воздействовал разум. Возникает опять мысль о противоречии и неясности: вопрос из принципиального превращается в неопределенно-условный: просто длителен период — приобретенные признаки не наследственны, очень длителен — они становятся наследственными. Где же грань этой длительности, и может ли она — эта грань — быть установлена вообще? Разумеется, не может, ибо таковой не существует. Существует то, что мною указано для случаев целесообразности совпадения перемен морфологических и психологических; разница в том лишь, что здесь взаимоотношения устанавливаются не между морфологией и психикой, а между различными категориями психических способностей, из которых каждая, развиваясь своими путями и независимо друг от друга, могут иногда совпадать друг с другом и, в случае целесообразности такого совпадения, удерживаться отбором.

Что дело шло именно таким образом, в этом нас убеждают многочисленные факты сравнительной психологии. Вот один из них.

Эволюция инстинкта страха у животных прошла не длинный, но поучительный путь, важнейшими этапами которого являются: инстинкт страха — ничем не осложненный и никакими другими психическими способностями не дополненный. Далее следует ряд модификаций этого первичного инстинкта под влиянием разумных способностей: трусость, осторожность, подозрительность, недоверчивость и т.д. Все эти модификации оказываются наследственными: есть виды животных наследственно осторожные, недоверчивые, как есть виды наследственно неосторожные и доверчивые .

Как же могло произойти, что перемены благоприобретенные превратились в наследственные? Ответ прост.

Разумные способности оказывали соответствующее влияние на инстинкт страха и видоизменяли его индивидуально. Такие перемены оставались, однако, не наследственными, как бы ни был длителен период этого влияния; но если наступал момент, когда среди многочисленных уклонений инстинкта страха получало место такое, которое совпадало с требованиями разумных способностей, то естественный отбор поддерживал его, как полезный признак для жизни вида.

1 По поводу этих терминов необходимо сделать следующую оговорку. Осторожность и неосторожность, доверчивость и недоверчивость «общая психология» рассматривает, как особенные способности неизвестного происхождения, которые противопоставляются в качестве антитезы такой же самобытной способности и также неизвестного происхождения. Это такая же вульгарная точка зрения, как представление о тепле и холоде в качестве самостоятельных и противоположных друг другу начал. Физики знают только одно реальное явление—теплоту; холод — это не антитеза, а условное понятие о малом количестве теплоты. Доверчивость и недоверчивость — это антитезы для людей, незнакомых с научной психологией; а с точки зрения последней у животных имеется только страх, а то, что называется доверчивостью, есть отсутствие страха, и ничего более.

Если этот процесс имеет место у животных, то легко понять, какую роль он играет у человека в процессе его культурной эволюции, принимая во внимание, во-первых, огромное значение его чрезвычайно развитых разумных способностей, и во-вторых, превращение элементарных традиций у животных — в подлинную социальную наследственность, длительную и очень мощную.

<...> К сказанному остается присоединить, во-первых, что при редукции указанных достижений раньше всего исчезают позднейшие приобретения, позже всех — первичные, которые, в качестве рудимента, остаются неизменными неопределенно долгое время и после того, как перестали функционировать; а в связи с этим, во- вторых, что ликвидация модификаций инстинкта страха, если бы представилась необходимость это сделать, вследствие требования коллективной мысли, будет тем более легко достижимой, чем она дальше отстоит от первичного инстинкта.

Отмеченные обстоятельства имеют огромное значение в вопросе о борьбе с инстинктами, в том смысле и в том направлении, в котором это мною выше сказано: они дают ключ к решению одной из важнейших задач воспитания. Вместо беспорядочного метания от одной случайно проявленной модификации инстинкта к другой, вследствие отсутствия всякого представления о преемственной зависимости их друг от друга и неодинаковой трудности бороться с ними, — руководители подрастающих поколений получат возможность к планомерной работе. Руководясь схемой модификаций инстинктов, с которыми приходится иметь дело, и памятуя, что борьба с теми из них, которые явились позднее (страх перед новшеством вообще и новыми идеями в частности), несравненно легче, чем с теми, которые явились раньше (с недоверчивостью и осторожностью), не трудно будет установить линию своего поведения и — что всего важнее, конечно — получить основы для предвидения и предсказания.